(no subject)
Читала за утренним кофе «пляжный номер» Сноба - отказаться от ноутбука было усилием (чтение бумаги ужасно утомляет невозможностью отвлечься, поводить мышкой, уйти от напряжения авторской мысли, спастись в гиперссылках). Буквально как в камыши заставила себя войти в современную литературу, с трудом продвигаясь по илистому дну разнообразного авторского замысла.
Шишкинское «Пальто с хлястиком» местами досадно цепляет очевидными мыслями, поданными нарочно без затей - а в целом осталось растерянное ощущение: для кого написано? Не могла не учитать оправдывающихся интонаций: за сложность «Взятия Измаила», за дневники в «Венерином волосе». Как будто косвенно строчит объяснительную для недоброжелателей и с вызовом пишет просто.
И вдруг затопило невыносимой жалостью ко всем нам пишущим, плавающим и путешествующим. Читатель, как этот, как его, цепкий динозавр (с индюка величиной, как выяснилось из ВВС-шного фильма) выхватывает глазами самое мясистое. Как уцелеть, оправляясь в мир в изреченном виде? Панировать нежные филейные чувства сложностью позволительно молодым (оттого мне все кажется, что Набоков как литератор шел от зрелости к юности, и тем меня пугают его поздние романы). А идти к прямоте - только если в ледяном бесстрастном огне, дум-дум, одним ударом тяжелых ядер сбивая все кегли. Мысли и мысли. А иначе биографическая проза выглядит как дом с рухнувшей стеной - жалостно и обнаженно. Могу, впрочем, быть во власти переноса - поскольку вчера в годовщину смерти мамы много думала о том, что теперь кажется невозможным для вынесения наружу.
А мама как раз и жаловалась мне, что с возрастом не может худ.прозу читать: стыдно за авторское вранье. Меня же скорее пугает смешение, когда проваливаешься в явные проруби биографии. Пусть лучше все это было «давно и неправда». Хочется, чтобы писатель был интровертом и пускал только туда, где не подсмотришь разобранную хозяйскую постель, но чтобы весь вымысел был втайне облит самыми горячими слезами, и на них и замешан.
Шишкинское «Пальто с хлястиком» местами досадно цепляет очевидными мыслями, поданными нарочно без затей - а в целом осталось растерянное ощущение: для кого написано? Не могла не учитать оправдывающихся интонаций: за сложность «Взятия Измаила», за дневники в «Венерином волосе». Как будто косвенно строчит объяснительную для недоброжелателей и с вызовом пишет просто.
И вдруг затопило невыносимой жалостью ко всем нам пишущим, плавающим и путешествующим. Читатель, как этот, как его, цепкий динозавр (с индюка величиной, как выяснилось из ВВС-шного фильма) выхватывает глазами самое мясистое. Как уцелеть, оправляясь в мир в изреченном виде? Панировать нежные филейные чувства сложностью позволительно молодым (оттого мне все кажется, что Набоков как литератор шел от зрелости к юности, и тем меня пугают его поздние романы). А идти к прямоте - только если в ледяном бесстрастном огне, дум-дум, одним ударом тяжелых ядер сбивая все кегли. Мысли и мысли. А иначе биографическая проза выглядит как дом с рухнувшей стеной - жалостно и обнаженно. Могу, впрочем, быть во власти переноса - поскольку вчера в годовщину смерти мамы много думала о том, что теперь кажется невозможным для вынесения наружу.
А мама как раз и жаловалась мне, что с возрастом не может худ.прозу читать: стыдно за авторское вранье. Меня же скорее пугает смешение, когда проваливаешься в явные проруби биографии. Пусть лучше все это было «давно и неправда». Хочется, чтобы писатель был интровертом и пускал только туда, где не подсмотришь разобранную хозяйскую постель, но чтобы весь вымысел был втайне облит самыми горячими слезами, и на них и замешан.