О тюрьмах-лагерях при «белых витязях» и «красных упырях»
Почему именно «Архив Русской революции» привлекает внимание?
Не только он, конечно.
Но он, прежде всего, потому, что это воспоминания по горячим следам (1921-1929 гг.)
Авторы ошарашенные, впечатления свежие, индивидуальные, еще не сильно деформированные новым коллективным эмигрантским самосознанием.
Они спешили запечатлеть увиденное, и сквозь политическую ангажированность (как правило, ярую) проступает растерянность и недоумение: как это произошло, мы не понимаем, а это должно быть понято, осмыслено, поэтому мы запишем все, как было.
«Как было» - знает только Господь.
А люди - это субъекты, их «знания» субъективны, ибо получены в ходе Гражданской войны, где они выступали одной их сторон. И, тем не менее, мемуарист не может не засвидетельствовать реальные многочисленные аспекты самых различных событий и реальные разнообразные обстоятельства, в которых эти события происходили (хотя все это, возможно, и будет тонуть в потоке эмоций и политических страстей).
А это уже далеко не частность!
Чтение подобной литературы с целью уяснения исторической реальности - это «следствие по делу». Почти как раскопки.
Уже позднее, когда эмигрантская среда заматереет в своем новом качестве, как особая общность внутри Запада, полностью от него зависящая, она начнет создавать настоящий эпос про «светлых эльфов» и «темных орков». И начнется эпоха всевозможных «Мельгуновых».
Если, в «Архиве» рассказывается о единицах, десятках и сотнях, у «Мельгуновых» появятся уже «миллионы».
Закон «жанра»…
* * * * *
Давайте окунемся в тяжелую атмосферу мира тюрем и лагерей эпохи Гражданской войны.
Уже упоминавшееся посещение прокурором В. Красновым ставропольской тюрьмы от первого лица выглядит так.
«Места заключений, в которых не утихали эпидемии тифов, были переполнены сверх меры подследственными разведок и комиссий, заставлявших по нескольку месяцев ожидать первоначального допроса. При обходе мною мест заключения в Ставрополе обнаружился такой, например, своеобразный титул содержания под стражей: «препровождается неизвестный, впредь до особого распоряжения, задержанный мною на станции Гулькевичи». Подпись - поручик такого-то полка. Арестованный делал все зависящее, чтобы выйти из положения «неизвестности», опровергая свою безликость имеющимися у него документами, но проехавший станцию Гулькевичи поручик, по-видимому, давно забыл об обещанном им «особом распоряжении» и этим обрек его пребывать в состоянии «неизвестности» и под стражей многие месяцы.
В помещении каторжан я обнаружил восьмилетнего мальчика, приговоренного полевым судом к пятнадцатилетней каторге «по подозрению в шпионаже в пользу красных». Там же отбывал наказание присужденный полевым судом к каторге за «внебрачное сожительство с родственницей».
Впрочем, указание преступления, влекущее пребывание под стражей, было сравнительно редкостью.
В большинстве случаев подследственные или осужденные присылались органами временной или полевой юстиции при краткой записке без копии определения о заключении под стражу или приговора, иногда просто с лаконичным указанием - содержать! Поэтому в главе тюремных журналов, требующей указания по обвинению в чем содержится заключенный, сплошь и рядом значилось: сведений не имеется.
За переполнением тюремной больницы сыпнотифозные размещались в общем тюремном корпусе. Вид камер, превращенных в очаги заразы, представлял собой, поистине, одну из картин Дантова «Ада».
В лучшем случае на нарах, а в худшем - на голом асфальтовом полу, ютились вповалку больные, в грязном, рваном белье, держа очередь, чтобы хоть плечом прислониться к печи, скудному источнику тепла. При проходе по камерам под ногами хрустели насекомые.
Курсирующие ежедневно от тюрьмы к кладбищу подводы разгружали переполненную в 3 раза против комплекта тюрьму, чтобы освободить места новым и новым толпам арестованных, препровождаемых сельскими комендантами, комиссиями и разведками с своими лаконичными записками: содержать!
АРР. Т.11. С.134-135.
У большевиков тоже были тюрьмы. Описание одной из них в восьмом томе «Архива…» дает профессиональный юрист, до этого проработавший многие годы прокурором в РИ. Вплоть до начала 1919 года он возглавлял наркомат юстиции города Торжка и соответствующего уезда. Были военспецы, а были во множестве и спецы-юристы. Подписывали бумагу о «сочувствии» большевикам и работали. Многие, такие, как Н.Майер, на деле не сочувствовали от слова «совсем», но работали при этом добросовестно.
«В качестве представителя совета мне пришлось заведовать тюрьмой и конвойной командой. Все отправки в суды, свидания с заключенными, кроме числившихся за чрезвычайкой, производились по моему приказу.
Новоторжковская тюрьма содержалась в образцовом порядке.
Не только камеры, но и кухня, баня, прачечная поразили меня своей чистотой в особенности потому, что я рассчитывал встретить здесь нечто иное.
Смотритель, служивший с дореволюционных времен, был большим формалистом… В делопроизводстве его был полный порядок, а этого трудно было достигнуть при том условии, что в тюрьму не препровождали, а просто сваливали всех арестованных все суды - без препроводительных бумаг, часто без указания даже установленного прозвания арестанта. Урегулировать это пришлось при помощи старого циркуляра.
Принимая тюрьму, я обошел всех заключенных и спрашивал о причинах содержания, а также о желаниях. Никто из них не жаловался на тюремную администрацию, а между тем тюремная дисциплина была налицо.
В одной из камер я был удивлен, увидев священника, сидящего за Евангелием. Мелькнула мысль, что это пленник чрезвычайки, и захотелось его подробно расспросить, но пришлось тотчас же осечься, когда на мой вопрос: «за что содержитесь отец?» я услышал: «за самогонку»…
Тюремный отдел слал председателям советов бумагу за бумагой, вызывавших и смех и возмущение. Церковь в тюрьме предписывалось уничтожить, предлагалось усилить медицинский надзор, ввести обучение всевозможным ремеслам, рекомендовалось улучшить пищу, устраивать лекции и собеседования - за отсутствием кредитов все это оказывалось пустым бумагомаранием…
На бумаге деятельность тюремного отдела была направлена к тому, чтобы поставить арестантов в привилегированное положение сравнительно с остальными гражданами, голодными, брошенными в водоворот революционных случайностей».
АРР. Т. 8. С. 99.
Далее.
«Начало моих отношений с чрезвычайкой было вызвано ею. По упоминавшемуся уже делу, почему-то особенно интересовавшему ЧК, я получил новый запрос о положении дела. Я ответил, что ни судьи, ни совет не состоят в подчинении чрезвычайной комиссии, и что никакого вмешательства ее в течение судебных дел я не допущу. Внизу ответной бумаги я пометил: «Копии препровождаются в Новоторжский Исполком и Тверской Комиссариат Юстиции».
Вот так…
Камнем преткновения между «гражданской» юстицией и ЧК стало так называемое дело Егорова. Это был местный комиссар, крестьянин одного из сел. В национализированном имении он украл два мешка муки. Был арестован ЧК, судим ею и расстрелян. Мемуарист пишет, что это был, пожалуй, первый смертный приговор, вынесенный местной ЧК - хотя на дворе было уже начало июня 1918 года. Любопытный штрих.
«Гражданская» юстиция направила в ЧК отношение, предлагая определить Егорову любое самое суровое наказание, но сохранить жизнь.
Эта бумага вернулась назад из ЧК с уведомлением, что отношение опоздало, и обвиняемый уже расстрелян. Хотя было очевидно, что это не так, бумага пришла вовремя, а на документе были явные и грубые подчистки даты получения.
«Гражданская» юстиция завела против ЧК дело. Оспорить приговор ЧК они на тот момент не могли, у них для этого не было правовых оснований (у ЧК были чрезвычайные полномочия). Но они завели дело о должностном подлоге, ибо было понятно, что подлог этот (подчистка даты) сделан был из боязни ответственности за незаконное (с точки зрения «цивильной» юстиции) лишение жизни.
«Приблизительно в середине ноября был получен секретный циркуляр Курского, которым предписывалось председателям советов наблюдать за общим положением юстиции в уезде и в том числе за деятельностью чрезвычайных комиссий».
(Справка. Д.И. Курский, с августа 1918 г. нарком юстиции РСФСР. В 1918 году входил вместе с Дзержинским и Сталиным в состав комиссии по организации в Советской России разведывательных органов.)
Органы ЧК на местах (как и низовые органы власти, вообще) формировались из того, что имелось на местах в наличии в изначальной обстановке первозданного хаоса, когда грязной пены было, хоть отбавляй.
После секретного циркуляра Курского появились правовые основания для контроля.
По результатам надзора местного наркомата юстиции из Твери губернским наркоматом был затребован ряд сомнительных дел, касающихся ЧК.
«Я написал докладную записку тверскому комиссару Юстиции, в которой указывал, что в руках Клюева (председатель местной ЧК) не может дальше оставаться жизнь и судьба граждан».
АРР. Т. 8. С. 101.
Частный случай?
А чем он такой уж частный? Чем Торжковский уезд так уж сильно отличался от прочих уездов Центральной России, главной опоры большевиков, куда они перенесли столицу. По мрачному описанию антисоветски настроенного Майера, везде было одинаково (как в «сообщающихся сосудах»), хотя, конечно, где-то местные наркомы юстиции были более принципиальными, где-то менее.
На территории того же Деникина не могло быть ничего подобного.
Ставропольский прокурор В. Краснов:
«Я… не касался деятельности полевых судов, военно и судебно-следственных комиссий, контрразведок, ибо от нас, цивильных людей, учреждения эти были отгорожены высокими стенами…
Помню только, как при первом же посещении офицерской контрразведки на Барятинской ул., я был поражен криками и стонами, исходившими откуда-то снизу».
«Вообще было известно, что то, что творилось в застенках контрразведки Новороссийска, напоминало самые мрачные времена средневековья».
АРР. Т. 7 С. 233.
Если мы рассмотрим зеркально симметричную ситуацию, то для контрразведки или военно-полевого суда, аналогом советского «Майера» был бы персонаж, достойный лишь того, чтобы поджарить ему на мангле пятки и, получив признание в большевизме, публично казнить его каким-либо изощренно мучительным способом.
* * * * *
На территории ВСЮР в силу особой подвижности фронта, лагерей, скорее всего, не было, ибо для их создания необходим определенный уровень «оседлости».
Однако в обычных тюрьмах существовали каторжные отделения. Приговоренных к каторге наказывали не тяжелой работой, а просто особо мучительным содержанием, как в физическом плане, так и в моральном.
А вот в Северной области, существовавшей почти все время в условиях стабильной линии фронта, были и каторжные тюрьмы, и концентрационные лагеря. Впервые Соловки по-настоящему превратились в массовую тюрьму при диктаторе Миллере.
В «Архиве…» имеется пусть и краткое, но красноречивое описание чудовищного каторжного лагеря на Иоханьге. Повествует один из министров правительства Миллера.
«Трудно представить себе картину более безрадостной, наводящей свинцовую тоску на душу, чем Иоханьская бухта. Земля здесь особенная скалистая, и даже в летние месяцы лишь слегка отогревается солнцем. На сотни верст никакого селения. Единственное сообщение с наружным миром путем моря. Но в долгие зимние месяцы лишь изредка заглядывают ледоколы, застигнутые бурным восточным ветром.
Здесь никогда не было селения, да и невозможно оно, по местным климатическим и географическим условиям.
Несмотря на всю очевидную непригодность Иоханьги для человеческого жилья, генерал Миллер в середине 1919 года, решил обосновать здесь каторжную тюрьму для преимущественно политических преступников. В короткий срок было сюда прислано 1200 человек. Частью это были осужденные военными судами за большевизм, но громадное большинство принадлежало к рубрике беспокойного элемента, то есть подозреваемого в большевистских симпатиях и в оппозиции Правительству. Эта категория лиц была прислана в административном порядке…
Весь быт жизни арестантов, режим которому они были подвергнуты, соответствовал практиковавшемуся на самых суровых сибирских каторгах.
Если бы мне кто-нибудь рассказал о нравах Иоханьги, то я бы ему не поверил. Но виденному собственными глазами нельзя не верить.
Арестанты жили в наскоро сколоченных дощатых бараках. Которые не было никакой возможности отопить. Температура в них стояла всегда значительно ниже нуля. Прогулки были исключены, да им не благоприятствовала погода. Арестантов заставляли делать бесполезную, никому не нужную работу, например, таскать камни.
Начальник тюрьмы был некий Судаков, личность, безусловно, ненормальная. Бывший начальник Нерчинской каторги, он, очевидно, оттуда привез все свои привычки и навыки…
Результаты его деятельности были налицо. Об этом говорят сами цифры. Из 1200 присланных арестантов 23 были расстреляны на предполагаемый побег и открытое непослушание, 310 умерли от цинги и тифа, только около 100 человек через восемь месяцев остались более или менее здоровыми. Остальные, я их видел, Иоханьская каторга превратила в полуживых людей. Все они были в сильнейшей степени больны цингой, с почерневшими, раздувшимися руками и ногами, множество туберкулезных и как массовое явление - потеря зубов. Это были не люди, а жалкое подобие их. Они не могли передвигаться без посторонней помощи, их с трудом довезли до мурманских лазаретов.
Анкета, произведенная Иоханьским Совдепом уже после падения Области, показывает, что только 20 из них принадлежали или, во всяком случае, считало себя коммунистами. Остальные это были беспартийные, причем в начале, когда они попали в тюрьму, сочувствующих большевизму среди них было 180, число коих постепенно возрастало, и ко времени к которому относится наш приезд в Иоханьгу, все, за исключением 10, считали себя большевиками.
О настроении иохангцев можно не говорить. Они были полны безумного слепого гнева против белогвардейцев… и были полны одной только мыслью, одним желание - отомстить...»
Но Судакова и надзирателей они не убили. Это было сделано по настоянию председателя Совдепа Бечина:
«Надо по суду…»
Все это рассказывает министр Северного правительства Б. Соколов. Уже в качестве арестованного он находился на ледоколе, который зашел за иохангцами. Там он и познакомился с особенностями «пенитенциарной системы» своего правительства.
Его окружили немногие способные передвигаться узники.
«Больные с угрозой подносили к моему лицу распухшие руки.
Кричали о погибших товарищах.
Все энергичнее раздавались крики: “Надо с ними покончить”».
Но не покончили.
Под усиленной охраной (из опасения самосуда) арестованные были доставлены на ледокол. А дальше путь лежал через Мурманск и Архангельск в Москву, через тюрьмы, порой весьма негостеприимные, под конвоем, порой весьма не миролюбивым. Но все же с Иоханьгой никак не сравнить.
И судя по тому, что министр, уже проживая в эмиграции, опубликовал свои воспоминания в девятом томе «Архива…», цинга ему в Бутырке точно не грозила, да и пробыл он на нарах недолго, всего через несколько недель (!) его освободили.
Обратите внимание: на медленную мучительную смерть отправляли не большевиков, и даже не сочувствующих им, а подозреваемых (!) в сочувствии. Причем это делалось в административном (!) порядке.
В результате 90% узников, будучи изначально аполитичными, почти все вышли из лагеря ярыми большевиками (хотя вряд ли большая часть освобожденных смогла прожить хоть сколько-нибудь долго). Главными агитаторами за Советскую власть были сами Деникины, Колчаки и Миллеры, и в этом Ленин был, безусловно, прав.
Если мысленно ситуацию симметрично отзеркалить, то тот же Н.Майер, несмотря на подписку о «сочувствии большевикам», на самом деле вполне подходил под категорию подозреваемых в сочувствии белым, ведь свое критическое отношение к политике большевиков он почти не скрывал.
Тем не менее, бывший царский прокурор возглавлял юстицию уезда. При этом его поддерживал местный председатель совета, дельный большевик, который терпеть не мог безграмотных р-р-революционных выскочек. Его поддерживало губернское начальство и, похоже, даже сам нарком Курский.
Его поддерживали именно потому, что он был компетентным и принципиальным юристом.
* * * * *
А вот по другую сторону линии фронта между Северной областью и РСФСР, между Архангельском и Вологдой, расположился лагерь под Плесецкой «на 426 версте». Лагерники строили линию обороны против белых и интервентов.
В этот лагерь и попал известный кадет (член кадетского ЦК) А. Изгоев один их авторов знаменитого философского сборника «Вехи» и в будущем один из пассажиров «философского» парохода «Preussen». Он и оставил на этот счет воспоминания - АРР. Т. 10. С. 5-55.
Фронт работ располагался в 15 верстах от лагеря. Заключенных туда и обратно возил специальный поезд. Когда отправляли в лагерь, сразу объявили, что работать будут по 8 часов в день, в РСФСР по закону дольше работать нельзя.
На самом деле работали всего 6 часов, слишком много времени занимала дорога, поезд еле тащился.
Жили в бараках. Так ведь это не курорт.
К тому же в этих бараках был «плюс», хотя в морозы, вероятно, далеко не +20С.
В лагерь Изгоев попал в начале декабря 1918 года и пробыл там меньше месяца.
Ну и как относились «низы» к «буржую», к физически слабому интеллигенту, «не способному забить гвоздь в стену»?
«Храбро положил я конец жерди на плечо и пошел. Пронес моток саженей десять - и упал. На ровном месте ноги скользили, в снегу увязали, о корни и суки постоянно спотыкались… Меня сменили. Спасибо, даже не ругались. Попробовал я после еще раз понести жердь. Прошел немного дольше, но результат тот же.
- Нет, отец (так называли меня арестанты и красноармейцы из народа), не для тебя это дело. Скажем уже десятнику, даст, что полегче.
Десятник внимательным взглядом посмотрел на меня - не притворяюсь ли?
- Ну, хорошо, ставить его на жерди, гвозди и скобы.
Это было легче.
Грешно жаловаться на обременение работой. Десятники из молодых саперов - славные, хорошие юноши - относились ко мне более чем терпимо. «Ну, какой ты, отец, нам работник - сказал один, видя с каким трудом поднимаю я выше головы тяжелый деревянный молот, - пойди лучше в лес посиди».
Я пошел. Сел на пень, оглянулся, и душа моя радостно застыла от этой торжественной красоты и спокойствия вечнозеленых архангельских лесов».
Лепота…
«Отработав» так четыре дня Изгоев решил рано утром пойти к фельдшеру и получить освобождение от физической работы. Это надо было сделать до отхода рабочего поезда, ибо если разрешение не получишь и на поезд опоздаешь - это самовольный не выход на работу, формально - военно-полевой суд.
Фельдшер заявил, что причин для освобождения от работ на общих основаниях нет.
Однако Изгоев на поезд не пошел, будь, что будет. Он пошел прямо к начальнику лагеря.
Начальник лагеря не наорал на него и не бросил в карцер (там, по-моему, и карцера-то не было).
А просто спросил:
- В чем собственно дело?
- Ехать вместе со всеми арестантами, молодыми и сильными людьми, я, старик, не могу… А от посильной работы не откажусь.
- Хотите взять заведывание кубом?
- Попробую.
Кипятильный куб, пятиведерный, нужно было три раза в сутки наполнить водой, наколоть дров и вскипятить, обеспечив кипятком барак, соблюдя при этом порядок раздачи кипятка в массе своей «бойким» арестантам.
В общем, Изгоев, как ходячая катастрофа, чуть было не распаял куб.
Снова пошел к начальнику лагеря.
- Кипятильщиком быть не могу. Прошу назначить другого.
К удивлению моему я встретил очень хороший прием.
- Какой вы кипятильщик»! Разве справиться вам с этим народом! Ну, мы нашли подходящую работу. Явитесь к фельдшеру.
Впрочем, именно в этот период наступившего относительного благополучия пришла весть о его освобождении. За него хлопотали литературные организации Петрограда и М. Горький.
Только однажды в лагере один уголовник наорал на Изгоева и даже толкнул его.
«Должен сказать, что это был первый и последний раз, когда меня обидел свой брат арестант».
А ведь большая часть арестантов были люди «из народа», много было проштрафившихся представителей власти: «комиссары», милиционеры, чекисты. Но среди зеков «буржуй» Изгоев встречал, как правило, только участие.
А как к нему относилась администрация?
Да она всегда шла ему навстречу в рамках допустимого законом. Иначе, как на «вы», к нему не обращались, не говоря уже о том, что его пальцем никто не тронул.
Изгоев написал и о системе питания.
Заключенный получал в день 1,5 фунта хлеба, это 680 г, целая буханка «черного» - «кирпич».
Четыре золотника сахара, чуть меньше 20 г, по-нашему четыре кусочка рафинада (да больше и не стоит). И полфунта рыбы, в пересчете на годовое потребление - это 82 кг. Касательно рыбы, справедливость требует указать, что это было отнюдь не филе палтуса, это, как правило, была селедка, а также вяленая рыба, например, вобла.
Кроме этого, был еще и обед - горячий суп, как выражался Изгоев - «пойло». Так ведь, мил человек, это тебе не «у Донона».
В конце 1918 года большая часть горожан «на воле» могла только мечтать о таком гарантированном питании. Впрочем, ключевое слово здесь - «на воле».
Вспомнился почему-то нарком юстиции г. Торжка Майер:
«Деятельность тюремного отдела была направлена к тому, чтобы поставить арестантов в привилегированное положение сравнительно с остальными гражданами, голодными, брошенными в водоворот революционных случайностей».
Правда, Изгоев настаивает на том, что для физического труда на морозе этого питания было недостаточно.
Но, с другой стороны, он же пишет:
«Грешно жаловаться на обременение работой».
Это он о себе.
Однако и в целом от 6-часовой (!) работы в лагере по его же описанию никто пополам не переламывался.
«Я, конечно, был не работник. Но и другие, должен правду сказать, работали не очень много и не очень усердно».
Это касалось и зеков и вольных начальников, призванных зеков понуждать.
Вот так!
Ну, не было там никаких строителей египетских пирамид, изнемогавших под бичами красных комиссаров.
* * * * *
Вообще, по мнению эмигрантов, большевистская действительность - это мрак и ужас.
Это грязь, брань, насилие, алчность, беззаконие, мстительное издевательство низов по отношению к «приличным людям», грубость и агрессия со стороны конвоиров и следователей.
Все это имело место, и этого никто не отрицает.
Эпоху военного коммунизма и в прежние советские времена никто не идеализировал, она и в советской литературе освещена достаточно адекватно.
Но речь-то шла о структурировании первозданного хаоса.
Сравнивать можно только сравнимые объекты: в данном случае необходимо сравнивать ситуацию на территории, контролируемой красными, с ситуацией на территории, контролируемой белыми.
Еще до отправки в лагерь, когда Изгоев сидел в тюрьме, его допрашивал вежливый следователь-латыш Отто. Следователи сами приезжали в тюрьму для допроса арестованных. Перед их отъездом в камеру зашел коллега латыша, и сказал ему:
«Когда эти будут у власти, а мы в тюрьме, они к нам сюда не приедут, а к себе с конвоем потянут».
Эх, мил человек, если бы они были у власти, ты бы в тюрьме не сидел, а болтался бы на фонаре - это в лучшем случае. А в худшем - мучительно сгнил бы заживо в какой-нибудь «Иоханьге».
Удивительное дело, в воспоминаниях Изгоева полностью отсутствует Красный террор сентября- октября 1918 года. Нет у него этого исторического феномена, официально объявленного большевиками и длившегося несколько недель.
При этом убийству Кокошкина и Шингарева в ноябре 1917 года посвящены полторы страницы. Много пролито слез по поводу разгона Учредительного собрания или закрытия большевиками «свободной прессы», но нет даже упоминания о терроре, который сегодня стал притчей во языцех.
Полагаю, причина в том, что в реальном масштабе времени в сознании мемуариста этот террор (безусловно, имевший место), как что-то существенное, не отпечатался.
Тогда, в сентябре-октябре 1918-го, в Петрограде с его 2-миллионным населением за несколько недель было расстреляно людей меньше, чем корниловцы-кадеты расстреляли в течение всего лишь одного дня в станице Лежанка с населением всего в несколько тысяч человек. Это произошло в начале 1918-го.
Изгоева и еще 211 человек арестовали во второй половине октября 1918 года, т. е. через полтора месяца после официального объявления «Красного террора».
Однако удивительная вещь. Судя по описанию Изгоева, никто из арестованных не опасался за свою жизнь и расстрела не ждал.
Да, переживали - тюрьма, все-таки.
Страшила неизвестность. Но в эту неизвестность расстрел почему-то не вписывался от слова «совсем».
А ведь именно в это время всевозможные «Лацисы-Зиновьевы» своими языками без костей производили на свет размашисто-репрессивные «заявы», грозя физически стереть с лица Земли целые классы и сословия (настоящий кладезь для нынешних деникино-ильинцев).
А что на деле?
«Заключенные ходили друг к другу в гости, даже в другие этажи. Три раза в неделю нам приносили передачи. Мы могли писать и получать письма. Кроме официальных сношений, были и неофициальные. Словом, в первые три недели пребывание в Военной тюрьме напоминало жизнь в гостинице… Страдали не заключенные, а их родные, вырывавшие кусок у детей, чтобы отнести томившемуся в бездельи отцу».
Как в гостинице!
Да, это Петроград, на «периферии» могло быть хуже, причем значительно. Даже в Торжке было строже. Но ведь вся территория Деникина была одной сплошной «периферией», с которой никакая самая периферийная «периферия» РСФСР не могла сравниться.
«В тюрьме было чисто. Давали хороший кипяток. Не было скученности: жили по одному, по двое в камерах, при возможности гулять по коридору. Желающие вызывались на работы на чистом воздухе. В сущности это был вид прогулок…»
Готовых «размяться» было раз в 10 больше, нежели требовалось для работ.
«Протоиерею Чельцову не препятствовали у себя в камере устраивать богослужения для желающих».
В течение трех недель следствия практически всех выпустили. Осталось только человек тридцать (включая Изгоева), им прописали «лагерную трудотерапию».
При этом поражают взаимоотношения зеков с конвоем. Конечно, случаи грубости, продиктованной сословной неприязнью, со стороны конвоя были нередки.
Но в целом…
И в лагере, и на этапе у зеков были деньги. Они посылали конвойных на рынок за продуктами, или сами ходили туда в их сопровождении. У этапируемых в теплушке, кроме описанного выше пайка, могли быть: белый хлеб, сметана, сало…
«Мне попался удивительно душевный парень из какой-то особой, носившей название чуть ли не «коммунистической», роты. Он не только свел меня на почту, и дал возможность отправить домой открытку и телеграмму, но и затащил меня к себе в гости в казарму, угостил кашей, сладким чаем и хлебом».
Вспомнились сетования Ильича:
«Русский человек добр, русский человек рохля, тютя… У нас каша, а не диктатура».
Но когда тот же тов. Лацис в журнале «Красный террор» решил «поддать пролетарского металла в голосе», от вождя он получил достаточно резкую отповедь:
«Совсем не обязательно договариваться до таких нелепостей…»
* * * * *
Вообще, пропасть между «обществом» и народом, о которой до революции десятилетиями не говорил только ленивый, материализовалась сразу же после 2 марта 1917 года.
Несмотря на массу жестоких и страшных эксцессов, первоначально творимых низами, в том числе и теми, кто заполнял местные органы власти, несмотря на репрессивность самой центральной власти, при той остроте социальных противоречий, копившихся не одно столетие, можно лишь удивляться тому, насколько народ наш оказался в целом более благородным и милосердным, менее мстительным и злопамятным, нежели сами «верхи».
Все просто…
«Низы» были русскими.
А белые «верхи» - вырусью.
Позднее в эмиграции многие «белые рыцари» готовы были приветствовать уничтожение государства, населенного «неправильным народом», руками кого угодно, хоть Гитлера, хоть Трумэна.
* * * * *
Перенесение праха «святой троицы» из заграницы в Донской монастырь трудно рассматривать иначе, как акт идейной и духовной самоидентификации нынешних «верхов».
И мы здесь совершенно ни при чем.
Они сами так отрекомендовались и на этом настаивают.
И мы не можем не исходить из этого.
Не только он, конечно.
Но он, прежде всего, потому, что это воспоминания по горячим следам (1921-1929 гг.)
Авторы ошарашенные, впечатления свежие, индивидуальные, еще не сильно деформированные новым коллективным эмигрантским самосознанием.
Они спешили запечатлеть увиденное, и сквозь политическую ангажированность (как правило, ярую) проступает растерянность и недоумение: как это произошло, мы не понимаем, а это должно быть понято, осмыслено, поэтому мы запишем все, как было.
«Как было» - знает только Господь.
А люди - это субъекты, их «знания» субъективны, ибо получены в ходе Гражданской войны, где они выступали одной их сторон. И, тем не менее, мемуарист не может не засвидетельствовать реальные многочисленные аспекты самых различных событий и реальные разнообразные обстоятельства, в которых эти события происходили (хотя все это, возможно, и будет тонуть в потоке эмоций и политических страстей).
А это уже далеко не частность!
Чтение подобной литературы с целью уяснения исторической реальности - это «следствие по делу». Почти как раскопки.
Уже позднее, когда эмигрантская среда заматереет в своем новом качестве, как особая общность внутри Запада, полностью от него зависящая, она начнет создавать настоящий эпос про «светлых эльфов» и «темных орков». И начнется эпоха всевозможных «Мельгуновых».
Если, в «Архиве» рассказывается о единицах, десятках и сотнях, у «Мельгуновых» появятся уже «миллионы».
Закон «жанра»…
* * * * *
Давайте окунемся в тяжелую атмосферу мира тюрем и лагерей эпохи Гражданской войны.
Уже упоминавшееся посещение прокурором В. Красновым ставропольской тюрьмы от первого лица выглядит так.
«Места заключений, в которых не утихали эпидемии тифов, были переполнены сверх меры подследственными разведок и комиссий, заставлявших по нескольку месяцев ожидать первоначального допроса. При обходе мною мест заключения в Ставрополе обнаружился такой, например, своеобразный титул содержания под стражей: «препровождается неизвестный, впредь до особого распоряжения, задержанный мною на станции Гулькевичи». Подпись - поручик такого-то полка. Арестованный делал все зависящее, чтобы выйти из положения «неизвестности», опровергая свою безликость имеющимися у него документами, но проехавший станцию Гулькевичи поручик, по-видимому, давно забыл об обещанном им «особом распоряжении» и этим обрек его пребывать в состоянии «неизвестности» и под стражей многие месяцы.
В помещении каторжан я обнаружил восьмилетнего мальчика, приговоренного полевым судом к пятнадцатилетней каторге «по подозрению в шпионаже в пользу красных». Там же отбывал наказание присужденный полевым судом к каторге за «внебрачное сожительство с родственницей».
Впрочем, указание преступления, влекущее пребывание под стражей, было сравнительно редкостью.
В большинстве случаев подследственные или осужденные присылались органами временной или полевой юстиции при краткой записке без копии определения о заключении под стражу или приговора, иногда просто с лаконичным указанием - содержать! Поэтому в главе тюремных журналов, требующей указания по обвинению в чем содержится заключенный, сплошь и рядом значилось: сведений не имеется.
За переполнением тюремной больницы сыпнотифозные размещались в общем тюремном корпусе. Вид камер, превращенных в очаги заразы, представлял собой, поистине, одну из картин Дантова «Ада».
В лучшем случае на нарах, а в худшем - на голом асфальтовом полу, ютились вповалку больные, в грязном, рваном белье, держа очередь, чтобы хоть плечом прислониться к печи, скудному источнику тепла. При проходе по камерам под ногами хрустели насекомые.
Курсирующие ежедневно от тюрьмы к кладбищу подводы разгружали переполненную в 3 раза против комплекта тюрьму, чтобы освободить места новым и новым толпам арестованных, препровождаемых сельскими комендантами, комиссиями и разведками с своими лаконичными записками: содержать!
АРР. Т.11. С.134-135.
У большевиков тоже были тюрьмы. Описание одной из них в восьмом томе «Архива…» дает профессиональный юрист, до этого проработавший многие годы прокурором в РИ. Вплоть до начала 1919 года он возглавлял наркомат юстиции города Торжка и соответствующего уезда. Были военспецы, а были во множестве и спецы-юристы. Подписывали бумагу о «сочувствии» большевикам и работали. Многие, такие, как Н.Майер, на деле не сочувствовали от слова «совсем», но работали при этом добросовестно.
«В качестве представителя совета мне пришлось заведовать тюрьмой и конвойной командой. Все отправки в суды, свидания с заключенными, кроме числившихся за чрезвычайкой, производились по моему приказу.
Новоторжковская тюрьма содержалась в образцовом порядке.
Не только камеры, но и кухня, баня, прачечная поразили меня своей чистотой в особенности потому, что я рассчитывал встретить здесь нечто иное.
Смотритель, служивший с дореволюционных времен, был большим формалистом… В делопроизводстве его был полный порядок, а этого трудно было достигнуть при том условии, что в тюрьму не препровождали, а просто сваливали всех арестованных все суды - без препроводительных бумаг, часто без указания даже установленного прозвания арестанта. Урегулировать это пришлось при помощи старого циркуляра.
Принимая тюрьму, я обошел всех заключенных и спрашивал о причинах содержания, а также о желаниях. Никто из них не жаловался на тюремную администрацию, а между тем тюремная дисциплина была налицо.
В одной из камер я был удивлен, увидев священника, сидящего за Евангелием. Мелькнула мысль, что это пленник чрезвычайки, и захотелось его подробно расспросить, но пришлось тотчас же осечься, когда на мой вопрос: «за что содержитесь отец?» я услышал: «за самогонку»…
Тюремный отдел слал председателям советов бумагу за бумагой, вызывавших и смех и возмущение. Церковь в тюрьме предписывалось уничтожить, предлагалось усилить медицинский надзор, ввести обучение всевозможным ремеслам, рекомендовалось улучшить пищу, устраивать лекции и собеседования - за отсутствием кредитов все это оказывалось пустым бумагомаранием…
На бумаге деятельность тюремного отдела была направлена к тому, чтобы поставить арестантов в привилегированное положение сравнительно с остальными гражданами, голодными, брошенными в водоворот революционных случайностей».
АРР. Т. 8. С. 99.
Далее.
«Начало моих отношений с чрезвычайкой было вызвано ею. По упоминавшемуся уже делу, почему-то особенно интересовавшему ЧК, я получил новый запрос о положении дела. Я ответил, что ни судьи, ни совет не состоят в подчинении чрезвычайной комиссии, и что никакого вмешательства ее в течение судебных дел я не допущу. Внизу ответной бумаги я пометил: «Копии препровождаются в Новоторжский Исполком и Тверской Комиссариат Юстиции».
Вот так…
Камнем преткновения между «гражданской» юстицией и ЧК стало так называемое дело Егорова. Это был местный комиссар, крестьянин одного из сел. В национализированном имении он украл два мешка муки. Был арестован ЧК, судим ею и расстрелян. Мемуарист пишет, что это был, пожалуй, первый смертный приговор, вынесенный местной ЧК - хотя на дворе было уже начало июня 1918 года. Любопытный штрих.
«Гражданская» юстиция направила в ЧК отношение, предлагая определить Егорову любое самое суровое наказание, но сохранить жизнь.
Эта бумага вернулась назад из ЧК с уведомлением, что отношение опоздало, и обвиняемый уже расстрелян. Хотя было очевидно, что это не так, бумага пришла вовремя, а на документе были явные и грубые подчистки даты получения.
«Гражданская» юстиция завела против ЧК дело. Оспорить приговор ЧК они на тот момент не могли, у них для этого не было правовых оснований (у ЧК были чрезвычайные полномочия). Но они завели дело о должностном подлоге, ибо было понятно, что подлог этот (подчистка даты) сделан был из боязни ответственности за незаконное (с точки зрения «цивильной» юстиции) лишение жизни.
«Приблизительно в середине ноября был получен секретный циркуляр Курского, которым предписывалось председателям советов наблюдать за общим положением юстиции в уезде и в том числе за деятельностью чрезвычайных комиссий».
(Справка. Д.И. Курский, с августа 1918 г. нарком юстиции РСФСР. В 1918 году входил вместе с Дзержинским и Сталиным в состав комиссии по организации в Советской России разведывательных органов.)
Органы ЧК на местах (как и низовые органы власти, вообще) формировались из того, что имелось на местах в наличии в изначальной обстановке первозданного хаоса, когда грязной пены было, хоть отбавляй.
После секретного циркуляра Курского появились правовые основания для контроля.
По результатам надзора местного наркомата юстиции из Твери губернским наркоматом был затребован ряд сомнительных дел, касающихся ЧК.
«Я написал докладную записку тверскому комиссару Юстиции, в которой указывал, что в руках Клюева (председатель местной ЧК) не может дальше оставаться жизнь и судьба граждан».
АРР. Т. 8. С. 101.
Частный случай?
А чем он такой уж частный? Чем Торжковский уезд так уж сильно отличался от прочих уездов Центральной России, главной опоры большевиков, куда они перенесли столицу. По мрачному описанию антисоветски настроенного Майера, везде было одинаково (как в «сообщающихся сосудах»), хотя, конечно, где-то местные наркомы юстиции были более принципиальными, где-то менее.
На территории того же Деникина не могло быть ничего подобного.
Ставропольский прокурор В. Краснов:
«Я… не касался деятельности полевых судов, военно и судебно-следственных комиссий, контрразведок, ибо от нас, цивильных людей, учреждения эти были отгорожены высокими стенами…
Помню только, как при первом же посещении офицерской контрразведки на Барятинской ул., я был поражен криками и стонами, исходившими откуда-то снизу».
«Вообще было известно, что то, что творилось в застенках контрразведки Новороссийска, напоминало самые мрачные времена средневековья».
АРР. Т. 7 С. 233.
Если мы рассмотрим зеркально симметричную ситуацию, то для контрразведки или военно-полевого суда, аналогом советского «Майера» был бы персонаж, достойный лишь того, чтобы поджарить ему на мангле пятки и, получив признание в большевизме, публично казнить его каким-либо изощренно мучительным способом.
* * * * *
На территории ВСЮР в силу особой подвижности фронта, лагерей, скорее всего, не было, ибо для их создания необходим определенный уровень «оседлости».
Однако в обычных тюрьмах существовали каторжные отделения. Приговоренных к каторге наказывали не тяжелой работой, а просто особо мучительным содержанием, как в физическом плане, так и в моральном.
А вот в Северной области, существовавшей почти все время в условиях стабильной линии фронта, были и каторжные тюрьмы, и концентрационные лагеря. Впервые Соловки по-настоящему превратились в массовую тюрьму при диктаторе Миллере.
В «Архиве…» имеется пусть и краткое, но красноречивое описание чудовищного каторжного лагеря на Иоханьге. Повествует один из министров правительства Миллера.
«Трудно представить себе картину более безрадостной, наводящей свинцовую тоску на душу, чем Иоханьская бухта. Земля здесь особенная скалистая, и даже в летние месяцы лишь слегка отогревается солнцем. На сотни верст никакого селения. Единственное сообщение с наружным миром путем моря. Но в долгие зимние месяцы лишь изредка заглядывают ледоколы, застигнутые бурным восточным ветром.
Здесь никогда не было селения, да и невозможно оно, по местным климатическим и географическим условиям.
Несмотря на всю очевидную непригодность Иоханьги для человеческого жилья, генерал Миллер в середине 1919 года, решил обосновать здесь каторжную тюрьму для преимущественно политических преступников. В короткий срок было сюда прислано 1200 человек. Частью это были осужденные военными судами за большевизм, но громадное большинство принадлежало к рубрике беспокойного элемента, то есть подозреваемого в большевистских симпатиях и в оппозиции Правительству. Эта категория лиц была прислана в административном порядке…
Весь быт жизни арестантов, режим которому они были подвергнуты, соответствовал практиковавшемуся на самых суровых сибирских каторгах.
Если бы мне кто-нибудь рассказал о нравах Иоханьги, то я бы ему не поверил. Но виденному собственными глазами нельзя не верить.
Арестанты жили в наскоро сколоченных дощатых бараках. Которые не было никакой возможности отопить. Температура в них стояла всегда значительно ниже нуля. Прогулки были исключены, да им не благоприятствовала погода. Арестантов заставляли делать бесполезную, никому не нужную работу, например, таскать камни.
Начальник тюрьмы был некий Судаков, личность, безусловно, ненормальная. Бывший начальник Нерчинской каторги, он, очевидно, оттуда привез все свои привычки и навыки…
Результаты его деятельности были налицо. Об этом говорят сами цифры. Из 1200 присланных арестантов 23 были расстреляны на предполагаемый побег и открытое непослушание, 310 умерли от цинги и тифа, только около 100 человек через восемь месяцев остались более или менее здоровыми. Остальные, я их видел, Иоханьская каторга превратила в полуживых людей. Все они были в сильнейшей степени больны цингой, с почерневшими, раздувшимися руками и ногами, множество туберкулезных и как массовое явление - потеря зубов. Это были не люди, а жалкое подобие их. Они не могли передвигаться без посторонней помощи, их с трудом довезли до мурманских лазаретов.
Анкета, произведенная Иоханьским Совдепом уже после падения Области, показывает, что только 20 из них принадлежали или, во всяком случае, считало себя коммунистами. Остальные это были беспартийные, причем в начале, когда они попали в тюрьму, сочувствующих большевизму среди них было 180, число коих постепенно возрастало, и ко времени к которому относится наш приезд в Иоханьгу, все, за исключением 10, считали себя большевиками.
О настроении иохангцев можно не говорить. Они были полны безумного слепого гнева против белогвардейцев… и были полны одной только мыслью, одним желание - отомстить...»
Но Судакова и надзирателей они не убили. Это было сделано по настоянию председателя Совдепа Бечина:
«Надо по суду…»
Все это рассказывает министр Северного правительства Б. Соколов. Уже в качестве арестованного он находился на ледоколе, который зашел за иохангцами. Там он и познакомился с особенностями «пенитенциарной системы» своего правительства.
Его окружили немногие способные передвигаться узники.
«Больные с угрозой подносили к моему лицу распухшие руки.
Кричали о погибших товарищах.
Все энергичнее раздавались крики: “Надо с ними покончить”».
Но не покончили.
Под усиленной охраной (из опасения самосуда) арестованные были доставлены на ледокол. А дальше путь лежал через Мурманск и Архангельск в Москву, через тюрьмы, порой весьма негостеприимные, под конвоем, порой весьма не миролюбивым. Но все же с Иоханьгой никак не сравнить.
И судя по тому, что министр, уже проживая в эмиграции, опубликовал свои воспоминания в девятом томе «Архива…», цинга ему в Бутырке точно не грозила, да и пробыл он на нарах недолго, всего через несколько недель (!) его освободили.
Обратите внимание: на медленную мучительную смерть отправляли не большевиков, и даже не сочувствующих им, а подозреваемых (!) в сочувствии. Причем это делалось в административном (!) порядке.
В результате 90% узников, будучи изначально аполитичными, почти все вышли из лагеря ярыми большевиками (хотя вряд ли большая часть освобожденных смогла прожить хоть сколько-нибудь долго). Главными агитаторами за Советскую власть были сами Деникины, Колчаки и Миллеры, и в этом Ленин был, безусловно, прав.
Если мысленно ситуацию симметрично отзеркалить, то тот же Н.Майер, несмотря на подписку о «сочувствии большевикам», на самом деле вполне подходил под категорию подозреваемых в сочувствии белым, ведь свое критическое отношение к политике большевиков он почти не скрывал.
Тем не менее, бывший царский прокурор возглавлял юстицию уезда. При этом его поддерживал местный председатель совета, дельный большевик, который терпеть не мог безграмотных р-р-революционных выскочек. Его поддерживало губернское начальство и, похоже, даже сам нарком Курский.
Его поддерживали именно потому, что он был компетентным и принципиальным юристом.
* * * * *
А вот по другую сторону линии фронта между Северной областью и РСФСР, между Архангельском и Вологдой, расположился лагерь под Плесецкой «на 426 версте». Лагерники строили линию обороны против белых и интервентов.
В этот лагерь и попал известный кадет (член кадетского ЦК) А. Изгоев один их авторов знаменитого философского сборника «Вехи» и в будущем один из пассажиров «философского» парохода «Preussen». Он и оставил на этот счет воспоминания - АРР. Т. 10. С. 5-55.
Фронт работ располагался в 15 верстах от лагеря. Заключенных туда и обратно возил специальный поезд. Когда отправляли в лагерь, сразу объявили, что работать будут по 8 часов в день, в РСФСР по закону дольше работать нельзя.
На самом деле работали всего 6 часов, слишком много времени занимала дорога, поезд еле тащился.
Жили в бараках. Так ведь это не курорт.
К тому же в этих бараках был «плюс», хотя в морозы, вероятно, далеко не +20С.
В лагерь Изгоев попал в начале декабря 1918 года и пробыл там меньше месяца.
Ну и как относились «низы» к «буржую», к физически слабому интеллигенту, «не способному забить гвоздь в стену»?
«Храбро положил я конец жерди на плечо и пошел. Пронес моток саженей десять - и упал. На ровном месте ноги скользили, в снегу увязали, о корни и суки постоянно спотыкались… Меня сменили. Спасибо, даже не ругались. Попробовал я после еще раз понести жердь. Прошел немного дольше, но результат тот же.
- Нет, отец (так называли меня арестанты и красноармейцы из народа), не для тебя это дело. Скажем уже десятнику, даст, что полегче.
Десятник внимательным взглядом посмотрел на меня - не притворяюсь ли?
- Ну, хорошо, ставить его на жерди, гвозди и скобы.
Это было легче.
Грешно жаловаться на обременение работой. Десятники из молодых саперов - славные, хорошие юноши - относились ко мне более чем терпимо. «Ну, какой ты, отец, нам работник - сказал один, видя с каким трудом поднимаю я выше головы тяжелый деревянный молот, - пойди лучше в лес посиди».
Я пошел. Сел на пень, оглянулся, и душа моя радостно застыла от этой торжественной красоты и спокойствия вечнозеленых архангельских лесов».
Лепота…
«Отработав» так четыре дня Изгоев решил рано утром пойти к фельдшеру и получить освобождение от физической работы. Это надо было сделать до отхода рабочего поезда, ибо если разрешение не получишь и на поезд опоздаешь - это самовольный не выход на работу, формально - военно-полевой суд.
Фельдшер заявил, что причин для освобождения от работ на общих основаниях нет.
Однако Изгоев на поезд не пошел, будь, что будет. Он пошел прямо к начальнику лагеря.
Начальник лагеря не наорал на него и не бросил в карцер (там, по-моему, и карцера-то не было).
А просто спросил:
- В чем собственно дело?
- Ехать вместе со всеми арестантами, молодыми и сильными людьми, я, старик, не могу… А от посильной работы не откажусь.
- Хотите взять заведывание кубом?
- Попробую.
Кипятильный куб, пятиведерный, нужно было три раза в сутки наполнить водой, наколоть дров и вскипятить, обеспечив кипятком барак, соблюдя при этом порядок раздачи кипятка в массе своей «бойким» арестантам.
В общем, Изгоев, как ходячая катастрофа, чуть было не распаял куб.
Снова пошел к начальнику лагеря.
- Кипятильщиком быть не могу. Прошу назначить другого.
К удивлению моему я встретил очень хороший прием.
- Какой вы кипятильщик»! Разве справиться вам с этим народом! Ну, мы нашли подходящую работу. Явитесь к фельдшеру.
Впрочем, именно в этот период наступившего относительного благополучия пришла весть о его освобождении. За него хлопотали литературные организации Петрограда и М. Горький.
Только однажды в лагере один уголовник наорал на Изгоева и даже толкнул его.
«Должен сказать, что это был первый и последний раз, когда меня обидел свой брат арестант».
А ведь большая часть арестантов были люди «из народа», много было проштрафившихся представителей власти: «комиссары», милиционеры, чекисты. Но среди зеков «буржуй» Изгоев встречал, как правило, только участие.
А как к нему относилась администрация?
Да она всегда шла ему навстречу в рамках допустимого законом. Иначе, как на «вы», к нему не обращались, не говоря уже о том, что его пальцем никто не тронул.
Изгоев написал и о системе питания.
Заключенный получал в день 1,5 фунта хлеба, это 680 г, целая буханка «черного» - «кирпич».
Четыре золотника сахара, чуть меньше 20 г, по-нашему четыре кусочка рафинада (да больше и не стоит). И полфунта рыбы, в пересчете на годовое потребление - это 82 кг. Касательно рыбы, справедливость требует указать, что это было отнюдь не филе палтуса, это, как правило, была селедка, а также вяленая рыба, например, вобла.
Кроме этого, был еще и обед - горячий суп, как выражался Изгоев - «пойло». Так ведь, мил человек, это тебе не «у Донона».
В конце 1918 года большая часть горожан «на воле» могла только мечтать о таком гарантированном питании. Впрочем, ключевое слово здесь - «на воле».
Вспомнился почему-то нарком юстиции г. Торжка Майер:
«Деятельность тюремного отдела была направлена к тому, чтобы поставить арестантов в привилегированное положение сравнительно с остальными гражданами, голодными, брошенными в водоворот революционных случайностей».
Правда, Изгоев настаивает на том, что для физического труда на морозе этого питания было недостаточно.
Но, с другой стороны, он же пишет:
«Грешно жаловаться на обременение работой».
Это он о себе.
Однако и в целом от 6-часовой (!) работы в лагере по его же описанию никто пополам не переламывался.
«Я, конечно, был не работник. Но и другие, должен правду сказать, работали не очень много и не очень усердно».
Это касалось и зеков и вольных начальников, призванных зеков понуждать.
Вот так!
Ну, не было там никаких строителей египетских пирамид, изнемогавших под бичами красных комиссаров.
* * * * *
Вообще, по мнению эмигрантов, большевистская действительность - это мрак и ужас.
Это грязь, брань, насилие, алчность, беззаконие, мстительное издевательство низов по отношению к «приличным людям», грубость и агрессия со стороны конвоиров и следователей.
Все это имело место, и этого никто не отрицает.
Эпоху военного коммунизма и в прежние советские времена никто не идеализировал, она и в советской литературе освещена достаточно адекватно.
Но речь-то шла о структурировании первозданного хаоса.
Сравнивать можно только сравнимые объекты: в данном случае необходимо сравнивать ситуацию на территории, контролируемой красными, с ситуацией на территории, контролируемой белыми.
Еще до отправки в лагерь, когда Изгоев сидел в тюрьме, его допрашивал вежливый следователь-латыш Отто. Следователи сами приезжали в тюрьму для допроса арестованных. Перед их отъездом в камеру зашел коллега латыша, и сказал ему:
«Когда эти будут у власти, а мы в тюрьме, они к нам сюда не приедут, а к себе с конвоем потянут».
Эх, мил человек, если бы они были у власти, ты бы в тюрьме не сидел, а болтался бы на фонаре - это в лучшем случае. А в худшем - мучительно сгнил бы заживо в какой-нибудь «Иоханьге».
Удивительное дело, в воспоминаниях Изгоева полностью отсутствует Красный террор сентября- октября 1918 года. Нет у него этого исторического феномена, официально объявленного большевиками и длившегося несколько недель.
При этом убийству Кокошкина и Шингарева в ноябре 1917 года посвящены полторы страницы. Много пролито слез по поводу разгона Учредительного собрания или закрытия большевиками «свободной прессы», но нет даже упоминания о терроре, который сегодня стал притчей во языцех.
Полагаю, причина в том, что в реальном масштабе времени в сознании мемуариста этот террор (безусловно, имевший место), как что-то существенное, не отпечатался.
Тогда, в сентябре-октябре 1918-го, в Петрограде с его 2-миллионным населением за несколько недель было расстреляно людей меньше, чем корниловцы-кадеты расстреляли в течение всего лишь одного дня в станице Лежанка с населением всего в несколько тысяч человек. Это произошло в начале 1918-го.
Изгоева и еще 211 человек арестовали во второй половине октября 1918 года, т. е. через полтора месяца после официального объявления «Красного террора».
Однако удивительная вещь. Судя по описанию Изгоева, никто из арестованных не опасался за свою жизнь и расстрела не ждал.
Да, переживали - тюрьма, все-таки.
Страшила неизвестность. Но в эту неизвестность расстрел почему-то не вписывался от слова «совсем».
А ведь именно в это время всевозможные «Лацисы-Зиновьевы» своими языками без костей производили на свет размашисто-репрессивные «заявы», грозя физически стереть с лица Земли целые классы и сословия (настоящий кладезь для нынешних деникино-ильинцев).
А что на деле?
«Заключенные ходили друг к другу в гости, даже в другие этажи. Три раза в неделю нам приносили передачи. Мы могли писать и получать письма. Кроме официальных сношений, были и неофициальные. Словом, в первые три недели пребывание в Военной тюрьме напоминало жизнь в гостинице… Страдали не заключенные, а их родные, вырывавшие кусок у детей, чтобы отнести томившемуся в бездельи отцу».
Как в гостинице!
Да, это Петроград, на «периферии» могло быть хуже, причем значительно. Даже в Торжке было строже. Но ведь вся территория Деникина была одной сплошной «периферией», с которой никакая самая периферийная «периферия» РСФСР не могла сравниться.
«В тюрьме было чисто. Давали хороший кипяток. Не было скученности: жили по одному, по двое в камерах, при возможности гулять по коридору. Желающие вызывались на работы на чистом воздухе. В сущности это был вид прогулок…»
Готовых «размяться» было раз в 10 больше, нежели требовалось для работ.
«Протоиерею Чельцову не препятствовали у себя в камере устраивать богослужения для желающих».
В течение трех недель следствия практически всех выпустили. Осталось только человек тридцать (включая Изгоева), им прописали «лагерную трудотерапию».
При этом поражают взаимоотношения зеков с конвоем. Конечно, случаи грубости, продиктованной сословной неприязнью, со стороны конвоя были нередки.
Но в целом…
И в лагере, и на этапе у зеков были деньги. Они посылали конвойных на рынок за продуктами, или сами ходили туда в их сопровождении. У этапируемых в теплушке, кроме описанного выше пайка, могли быть: белый хлеб, сметана, сало…
«Мне попался удивительно душевный парень из какой-то особой, носившей название чуть ли не «коммунистической», роты. Он не только свел меня на почту, и дал возможность отправить домой открытку и телеграмму, но и затащил меня к себе в гости в казарму, угостил кашей, сладким чаем и хлебом».
Вспомнились сетования Ильича:
«Русский человек добр, русский человек рохля, тютя… У нас каша, а не диктатура».
Но когда тот же тов. Лацис в журнале «Красный террор» решил «поддать пролетарского металла в голосе», от вождя он получил достаточно резкую отповедь:
«Совсем не обязательно договариваться до таких нелепостей…»
* * * * *
Вообще, пропасть между «обществом» и народом, о которой до революции десятилетиями не говорил только ленивый, материализовалась сразу же после 2 марта 1917 года.
Несмотря на массу жестоких и страшных эксцессов, первоначально творимых низами, в том числе и теми, кто заполнял местные органы власти, несмотря на репрессивность самой центральной власти, при той остроте социальных противоречий, копившихся не одно столетие, можно лишь удивляться тому, насколько народ наш оказался в целом более благородным и милосердным, менее мстительным и злопамятным, нежели сами «верхи».
Все просто…
«Низы» были русскими.
А белые «верхи» - вырусью.
Позднее в эмиграции многие «белые рыцари» готовы были приветствовать уничтожение государства, населенного «неправильным народом», руками кого угодно, хоть Гитлера, хоть Трумэна.
* * * * *
Перенесение праха «святой троицы» из заграницы в Донской монастырь трудно рассматривать иначе, как акт идейной и духовной самоидентификации нынешних «верхов».
И мы здесь совершенно ни при чем.
Они сами так отрекомендовались и на этом настаивают.
И мы не можем не исходить из этого.