Хождения по мукам генерала Лукомского и 8-летнего «большевистского шпиона»
Любые мемуары свидетелей эпохи столетней давности - это, конечно, бесценный источник информации.
Казалось бы, что ценного могут рассказать нам потерпевшие поражение эмигранты, ведь это люди политически предельно ангажированные.
Что объективного они могут нам сообщить?
На самом деле, очень многое.
Ведь для того, чтобы передать свое видение происходящего мемуаристу нужно рассказать о своем бытии в тогдашней конкретной обстановке, которая для него во многом является всего лишь фоном политического повествования. И этот фон фактически не подвергается сознательному редактированию, а подсознательному лишь в незначительной степени. Все многообразие обстоятельств и деталей нельзя «отредактировать». Нельзя полностью выдумать свое личное бытие в гуще событий, можно «выдумать» свою личную оценку их.
Поэтому мемуарист, стремясь передать свое видение истории, как правило, не может не передать и ту информацию, которая позволяет определить также и степень достоверности этой оценки.
Генерал Лукомский Александр Сергеевич принадлежал к корниловско-деникинскому пулу генералов. В самом начале формирования Добровольческой армии он был начальником ее штаба. А позднее при Деникине он был даже главой правительства.
В небезызвестный Ледяной поход отправилось 3,5 тыс. человек. Из них примерно 70 генералов. Значит в этой «армии», на каждого генерала в среднем приходилось по 50 «бойцов».
Из кого состояли «бойцы»? Из полковников, подполковников, штабс-капитанов, поручиков, подпоручиков, прапорщиков и всяких прочих «вольноопределяющихся».
Поскольку в феврале 1918 года роль Лукомского в «армии» ему самому не была до конца ясна, как человек дела, он напросился у Корнилова на конкретное важное поручение - пройти по территории, контролируемой красной гвардией, для установления контактов с Кубанской Радой с целью координации действий (АРР. Т. 5. «Из воспоминаний ген. А. Лукомского»)
По существу он планировал пройти тот же путь, что прошла корниловская «армия» во время Ледяного похода, но «инкогнито».
Генерал Лукомский, генерал Ронжин и еще один преданный им нижний чин должны были под видом гражданских пересечь на подводе территорию, которая находилась на военном положении, и население которой в целом было настроено лояльно по отношению к большевикам и крайне неприязненно по отношению к кадетам.
Это предприятие было безумным изначально. Впрочем, как и сам Ледяной поход. Но куда-то ведь надо было идти, если на тот момент даже донские казаки не захотели видеть на своей земле кадетов.
* * * * *
Трое спутников, ехавших на подводе, «засыпались» на первом же «постоялом дворе». Меткий глаз любого «простолюдина» легко вычисляет «барина», во что бы тот ни рядился.
Хата, где путники остановились перекусить своими харчами, была окружена бойцами местного ревкома и троице объявили о задержании.
Первый мелкий штрих - несмотря на крайне неприязненное отношение, задержанным разрешили закончить трапезу.
Напомним - это февраль 1918 года, апогей «красногвардейского периода», когда сами комиссары не без оснований побаивались народной вольницы.
Далее задержанных поместили под замок, и, сидя в «камере», они могли слышать препирательства тюремщиков: расстрелять задержанных здесь же (без суда), или вести их в Степную, где располагался революционный трибунал.
Появление начальства среди низов на слух ознаменовалось отменной начальственной бранью.
«Прислушавшись я разобрал, что кто-то вновь прибывший ругательски ругает наших тюремщиков за решение нас расстрелять: «Что это вы, мерзавцы, выдумали; разве вы не знаете, что сегодня в Ильинке расстреляли трех членов революционного комитета за неисполнения распоряжения главнокомандующего? Что же вы хотите, чтобы из-за этой с… расстреляли всех нас? Раз нам приказано всех арестованных доставлять на станцию Степную, так мы должны это исполнить!»
Фиксируем, уже тогда за самосуд можно было оказаться расстрелянным; несмотря на рабоче-крестьянское происхождение и праведную классовую ненависть.
Фиксируем также, что здесь же по месту задержания арестованных допрашивали и всех вместе, и порознь, но никого из них даже пальцем не тронули. Хотя обещаний расстрелять и издевок по поводу предстоящей неизбежной судьбы «подлых буржуев» было, хоть отбавляй.
Чтобы лишний раз не вставать, сразу скажу: за все время мытарств и перемещений под конвоем по трибуналам и арестантским комнатам, в процессе многочисленных допросов и группой и порознь в отношении арестованных, вообще, не совершалось никаких насильственных действий, не считая, конечно, самого факта лишения свободы.
Кстати, при аресте сразу отобрали все вещи и деньги… Но оставили по 10 рублей «на папиросы». Ну, не звери же они. Расстрел расстрелом, но лишать людей курева - это бесчеловечно.
С утра арестованных погнали в Степную по страшной грязи под злорадное улюлюканье зевак.
Остановились на пару часов в Ильинке. Снова допросы, снова обыски, снова ругань.
На подъезде к Степной какая-то группа красногвардейцев изъявила намерение расстрелять арестованных, однако конвой, который так же, как и эти красногвардейцы, не испытывал теплых чувств к конвоируемым, тем не менее, пресекал любые незаконные действия по отношению к ним.
«Кругом были звери, которые требовали крови и не хотели дожидаться суда над нами».
Да, все походило на это. По крайней мере, со слов Лукомского.
Но, тем не менее, каждый раз генерал и его товарищи неизменно оказывались под защитой представителей советской власти.
В Степной в здании железнодорожной станции собрался суд. Председатель суда, и еще трое (тройка): какой-то еврей, какой-то солдат и бывший фельдфебель.
«Чувствовалось, что только чудо могло спасти нас».
В роли чуда выступило решение самого ревтрибунала.
«Допрашивали и вместе и отдельно.
После довольно продолжительного судьбища признали, что документы наши в полном порядке, что мы к армии Корнилова не принадлежим, и что мы идем по своим личным делам».
Когда суд объявил толпе, ожидавшей приговора, что подсудимые невиновны, раздался взрыв возмущения, который с трудом удалось погасить председателю суда и командиру латышского отряда, оказавшемуся рядом.
Отметим, что суд вынужден был действовать под мощным давлением толпы «жаждавшей крови», но решение, тем не менее, принимал, исходя из обстоятельств дела, которыми располагал. У трибунала не было оснований для обвинительного приговора, и потому подсудимых он оправдал.
Оправданному Лукомскому и его спутникам появляться на перроне было небезопасно, ибо, несмотря на оправдание, настроение солдат было довольно агрессивным. Несколько раз появлялся командир латышей, который отгонял недовольных солдат от оправданной троицы.
Затем в помещение, где сидели Лукомский и его спутники, зашли несколько человек полуинтеллигентного вида поболтать. Один из них, писарь в куртке морского покроя, вспомнил 1905 год и рассказал, что служил боцманом на «Очакове».
Он долго говорил про суд над ним, про речь прокурора.
«Я невольно взглянул на Ронжина, который, как я знал, был именно этим прокурором. Бедный Ронжин усиленно курил, и лицо его было землистого цвета.
Когда эта компания ушла, Ронжин мне сказал, что он узнал этого боцмана и боялся, что и тот может узнать его».
Лукомский потребовал у председателя суда возврата отобранных вещей и денег, ибо без денег двинуться куда-либо было невозможно. Председатель согласился и послал конного с соответствующим предписанием. И все вроде складывалось неплохо.
Однако судьба занесла на станцию Степную самого командующего юго-восточным фронтом Сиверса. Тогда, в начале 1918-го года, подростки, почувствовав времена Фенимора Купера, бежали на юг. Одни бежали «к Корнилову», другие «к Сиверсу» (вспомните «Школу» А. Гайдара).
И Лукомский столкнулся с Сиверсом лицом к лицу в присутствии председателя трибунала. Председатель уже рассказал командующему о состоявшемся суде.
«Почему вы их не расстреляли?» - спросил всесильный Сиверс.
Но председатель ревтрибунала, видимо, также ощущал себя представителем власти и вершителем именно правосудия:
«Я не получал приказания расстреливать всех арестованных. Вами было отдано приказание всех арестованных предавать военно-революционному суду, что мною в точности и исполняется».
«Кто вы такой?» - задал Сиверс вопрос генералу Лукомскому, который был четвертым человеком в иерархии Добровольческой армии после Корнилова, Алексеева и Деникина.
Выслушав легенду про коммерсанта, направляющегося в Екатеринодар по своим делам, Сиверс прямо объявил свои подозрения, перед ним, дескать, корниловец в высоком чине, который пробирается в Екатеринодар для установления связи с тамошней контрреволюцией, что, кстати, полностью соответствовало истинному положению дел.
Лукомский в ужасе подивился проницательности бывшего прапорщика, а Сиверс заявил, что аннулирует приговор суда, приказал снова арестовать подозреваемых и направить их в Ростов в свой (особо суровый) трибунал, где им, по его мнению, трудно будет отделаться от заслуженного возмездия.
Лукомский со товарищи снова оказался под конвоем, и их посадили в поезд, идущий на Ростов. Но вот что любопытно, председатель трибунала передал конвоирам записку для ростовского суда, в которой излагал свою позицию. Более того, он дал Лукомскому 10 рублей на расходы, понимая, что у подсудимых нет ни копейки.
Это означает, что председатель руководствовался материалами дела, как и положено юристу (хотя юристом, скорее всего, не был), а вовсе не интуицией и подозрениями. При этом, как мы видим, судебная ошибка при упрощенном судопроизводстве возможна в обе стороны.
Справедливость и правосудие не одно и то же. Председатель ошибался, но действовал по закону. (Конечно, речь идет о законах военного времени, параллельно с мытарствами Лукомского тот же трибунал приговорил к расстрелу и расстрелял несколько человек. Двое из них были корниловскими разведчиками, изобличенными и признавшимися.)
В Батайске, где располагался суд самого Сиверса, трибунал снова допрашивал и расспрашивал троицу, что и как.
И снова приговор - невиновны.
То есть и этот трибунал исходил из материалов дела, которые ему были доступны. И председатель ростовского трибунала даже извинился перед Лукомским и его спутниками за то, что их снова судили «по недоразумению».
При этом Лукомский потребовал бумагу об их невиновности, которую им беспрекословно выдали.
«Ронжин сказал мне, что теперь надо спасаться, куда глаза глядят…
- Куда же мы денемся без денег?
- Выход один - это снова попросить конвойных нас арестовать и доставить на ст. Степную, где есть надежда получить наши деньги.
Мы переговорили с конвойными и получили их согласие считать нас снова арестованными».
Последнее особенно умиляет.
В Батайске корниловские эмиссары кутнули в трактире на все 10 рублей, выданных им председателем трибунала на ст. Степной, снова прибыли на станцию, передали председателю решение второго трибунала и отправились в местный ревком получать документы на право дальнейшего беспрепятственного следования по территории красных.
Но здесь с Лукомским опять случилась неприятность. Он отправился искать по какой-то надобности председателя трибунала и зашел в штабной вагон, где лицом к лицу столкнулся с Сиверсом.
«- Каким образом вы здесь. Ведь я приказал всю вашу компанию отправить на суд ко мне в штаб.
- Мы уже были там и оправданы.
- Ну, ваше счастье! Я не рассчитывал больше вас видеть».
Судя по полному диалогу, Сиверс оставался при своих подозрениях: речь, выправка и манера себя держать изобличали Лукомского в его глазах. Но вторично отменить решение суда, причем уже своего суда, Сиверс не мог, это было бы вопиющим беззаконием со стороны того, кто обязан был утверждать жесткий закон.
Положение Лукомского и его спутников становилось час от часу опаснее. Находившиеся на станции латыши все время обнаруживали намерение их расстрелять, как корниловских шпионов, обманувших трибунал. Ситуацию спасал командир латышей, бывший штабс-капитан, который, тем не менее, настоятельно рекомендовал Лукомскому, как можно быстрее, покинуть станцию, ибо в очередной раз его заступничество может их не спасти.
Лукомский предложил председателю трибунала простую схему. Пока наши деньги придут, мы вполне можем стать жертвой эксцесса. Вы нам дадите денег сейчас, а наши возьмете себе.
И председатель революционного трибунала ссудил деньгами начальника штаба Добровольческой армии.
Правда, от своего намерения двигаться на Екатеринодар троица отказалась. Это изначально было безумием. Они двинулись на север. Генерал Ронжин в Царицыне заявил, что с него хватит, и он отправляется в Петроград к семье. А Лукомский отправился в Харьков, а оттуда несколько позднее присоединился уже не к корниловской армии, а к деникинской.
Что мы видим в этом небольшом фрагменте?
На первый взгляд - это частный случай, из которого вроде бы трудно выводить общие суждения. И, тем не менее.
Сословно-классовая ненависть низов к верхам была явлением первичным, и их правосознание при этом пребывало на крайне низком уровне.
Но даже в этот зачаточный для советской власти период происходит государственное структурирование общества и формируется определенное представление о праве, причем носителями его являются большевики.
Характерно, что в Добровольческой армии этого периода ничего подобного не было в принципе. Достаточно почитать «Ледяной поход» Романа Гуля.
И понятно почему.
Армия - это инструмент государства.
И хотя на тот момент не было еще даже декрета о создании Красной армии, красногвардейские отряды при всей своей расхристанности были вооруженной силой государства - РСФСР.
А корниловская «армия» не была армией, ибо не существовало государственной структуры, которая рассматривала бы ее, как свой инструмент.
«Армия» была сама себе еще и государством.
Иными словами это было незаконное вооруженное формирование не только с точки зрения советской власти, но и по сути дела.
Донцы презрительно именовали кадетов «странствующими музыкантами».
«У Добровольческой армии нет ни территории, ни народа, они могут идти хоть до Индии».
Так презрительно выразился один из донских генералов, для него деникинцы были самим воплощением беспочвенности.
Территория, которую контролировали добровольцы, долгое время ограничивалась территорией под подошвами их сапог, и перемещалась она вместе с ними. У них не было даже централизованной карательной системы. Каждый был сам себе карателем. И это при том, что в их рядах было полным полно людей с юридическим образованием, но юристы нужны государству, а в банде они без надобности.
Заняли с боем станицу, совершили расправу над сопротивлявшимися, причем без суда и следствия, и пошли дальше. И этот дух Добровольческой армии, дух интеллигентской банды, который она так и не смогла изжить, в конке концов, ее и сгноил.
Не политическую философию излагает Ильин, а «философски» обставленный дух элитарного отщепенства, преступный по сути своей.
Даже летом 1919 года, в пик максимального могущества Добровольческой армии так ничего толком и не изменилось. Напомним:
«Контрразведка ввела кошмарную систему «выведения в расход» тех лиц, которые почему-либо ей не нравились, но против которых совершенно не было никакого обвинительного материала.
“Убит при попытке к бегству…”» АРР. Т.12 С. 92
И Сиверсу и «большевистским массам» страшно «не нравились» Лукомский и Ко, но против них «не было никакого обвинительного материала», и поэтому ревтрибуналы выносили им оправдательные приговоры. (Одно уточнение. Контрразведка не вводила летом 1919 года эту «кошмарную систему» бессудных расстрелов. Эта система в Добровольческой армии существовала изначально. Просто екатеринославский журналист столкнулся с ней только после прихода в город долгожданных освободителей.)
Для Добровольческой армии изначально не существовало понятия тыла, его у нее не было.
А за спиной красной гвардии Сиверса была территория большой России, на которой не действовало военное положение. Там худо-бедно выстраивалась новая юридическая система и суд с состязательностью сторон. Первоначально подсудимый мог пользоваться услугами двух адвокатов, с конца 1918 года - только одного. И к каждому работнику юстиции прикреплялся помощник, причем обязательно с юридическим образованием. Не брезговали даже бывшими жандармами.
И большая часть дел «по контрреволюции» проходила именно через эти суды. Через ЧК проходила только небольшая часть обвинений чрезвычайного характера.
* * * * *
Уже когда под властью Деникина оказалась территория нескольких губерний, у него появился тыл, появились и свои тюрьмы и свое подобие юридической системы, но «первородный грех» интеллигентской беспочвенности доминировал во всем.
Для сравнения приведем и еще одну, казалось бы, сугубо частную историю, но настолько знаковую, что отмахнуться от нее, как от флуктуации, не получится.
Ставропольский прокурор Государственности Вооруженных Сил Юга России В. Краснов, инспектируя в конце 1918 года городскую тюрьму, заметил в ней 8-летнего мальчика (АРР. Т.11. С.134)
Этот 8-летний мальчик был приговорен к 15-летней каторге, «по подозрению» в шпионаже в пользу большевиков.
И все это можно было бы счесть крайне прискорбным курьезом, если бы не очевидная система, которая в этой частности явственно просматривается.
Мальчишки любят крутиться возле военных, они любят все эти тачанки, пулеметы, орудия, броневики. Им интересно. Это обычное дело.
Но когда какой-то бдительный поручик или сотник схватил мальчика за ухо, никто не сказал ему: «Отпусти ребенка! Ты что, сдурел?» Никто не покрутил пальцем у виска.
И когда мальчишку приволокли в контрразведку, офицеры контрразведки не послали бдительного поручика-сотника на три буквы, а приняли дело малолетнего «большевистского лазутчика» к производству.
А потом 8-летнего мальчика судили.
Его судили военно-полевым судом.
Еще раз - военно-полевым!
Но этот суд представляли, как минимум, целых три взрослых дяденьки, не говоря уже об обслуге, о делопроизводителях, о конвоирах. И в отличие от ревтрибунала, первый раз судившего генерала Лукомского (еврей, солдат и фельдфебель), в этом суде были офицеры, скорее всего, с юридическим образованием. И эти «борцы с большевистским произволом» отмерили 8-летнему мальчугану 15 лет каторги «по подозрению» в шпионаже.
15 лет каторги… «по подозрению»! Формулировочка…
А потом этого мальчика повезли в тюрьму для отбывания 15-летнего наказания, и в тюрьме его спокойно приняли, и никто не удивился. И начальник тюрьмы тоже наверняка был в офицерском чине, а, возможно, и юридическое образование имел.
Хорошо, что первоклашка-каторжанин хотя бы «бежать» не пытался. И на том спасибо.
И при этом прокурор Ставропольской губернии не мог освободить мальчика своим решением, его полномочий на это не хватало. Он смог сделать это только через Деникина.
Потребовалось обращение на самый верх и вмешательство самого главнокомандующего, чтобы передать ребенка родителям!
Какой уж тут «курьез», какая уж тут «частность»…
В этом «частном случае» явственно просматриваются характерные черты поведения всей «рыцарской» системы имени Ивана Ильина.
Вмешательство Ленина потребовалось для того, чтобы освободить от наказания человека вполне зрелого, философа Ильина, виновного по законам РСФСР с головы до пят.
А вмешательство Деникина потребовалось для того, чтобы освободить из тюрьмы 8-летнего мальчика (где он просидел, хрен знает сколько), ребенка, который в принципе не мог быть виновен перед кем-либо.
По свидетельству прокурора В.Краснова ставропольская тюрьма была переполнена втрое, условия содержания чудовищные. И в графе тюремных журналов, где должна обозначаться причина задержания арестованных, как правило, значилось: «сведений не имеется». Те, кто их арестовали (какие-нибудь мимо проходившие части или местные начальники), о них давно уже забыли. Прокурор, озвучивая несколько все же зафиксированных причин задержания, дает понять, насколько абсурдны были в массе своей мотивы заключения под стражу (из тех, что были известны).
В переполненной тюрьме свирепствовал тиф, заключенные в безнадежном ожидании хотя бы первого допроса массово переселялись на кладбище, но их места занимали все новые и новые арестованные с такими же неопределенными обвинениями и с полным отсутствием перспективы рассмотрения их «дел».
(В отдельной сноске мемуарист-прокурор отмечает, что положение дел в екатеринодарской тюрьме было еще хуже.)
Что стало позднее с этими арестованными? Арестованными неизвестно кем, непонятно за что, с обвинениями нигде даже не зафиксированными?
А об этом написано самим прокурором В. Красновым в главе ХХХ воспоминаний с подзаголовком «Агония Ставрополя. Последние губернаторы. Расстрел тюрьмы».
* * * * *
Генерал А. Лукомский заканчивает свои мемуары фрагментом статьи Е. Трубецкого, который уже цитировался пару недель назад.
«Главное отличие Добровольческой армии от большевистской - диаметрально противоположный
жизненный уклад. У них (добровольцев) есть то, чего нет у большевиков. Есть воинская честь и немокрушимая сила духа...»
Еще в советское время я наивно полагал, что в период смуты и господства всевозможной «чрезвычайщины» противоборствующие стороны в целом стоят друг друга.
Однако Лукомский-Трубецкой говорит о «диаметрально противоположном жизненном укладе».
Сегодня с этим, пожалуй, трудно не согласиться.
Казалось бы, что ценного могут рассказать нам потерпевшие поражение эмигранты, ведь это люди политически предельно ангажированные.
Что объективного они могут нам сообщить?
На самом деле, очень многое.
Ведь для того, чтобы передать свое видение происходящего мемуаристу нужно рассказать о своем бытии в тогдашней конкретной обстановке, которая для него во многом является всего лишь фоном политического повествования. И этот фон фактически не подвергается сознательному редактированию, а подсознательному лишь в незначительной степени. Все многообразие обстоятельств и деталей нельзя «отредактировать». Нельзя полностью выдумать свое личное бытие в гуще событий, можно «выдумать» свою личную оценку их.
Поэтому мемуарист, стремясь передать свое видение истории, как правило, не может не передать и ту информацию, которая позволяет определить также и степень достоверности этой оценки.
Генерал Лукомский Александр Сергеевич принадлежал к корниловско-деникинскому пулу генералов. В самом начале формирования Добровольческой армии он был начальником ее штаба. А позднее при Деникине он был даже главой правительства.
В небезызвестный Ледяной поход отправилось 3,5 тыс. человек. Из них примерно 70 генералов. Значит в этой «армии», на каждого генерала в среднем приходилось по 50 «бойцов».
Из кого состояли «бойцы»? Из полковников, подполковников, штабс-капитанов, поручиков, подпоручиков, прапорщиков и всяких прочих «вольноопределяющихся».
Поскольку в феврале 1918 года роль Лукомского в «армии» ему самому не была до конца ясна, как человек дела, он напросился у Корнилова на конкретное важное поручение - пройти по территории, контролируемой красной гвардией, для установления контактов с Кубанской Радой с целью координации действий (АРР. Т. 5. «Из воспоминаний ген. А. Лукомского»)
По существу он планировал пройти тот же путь, что прошла корниловская «армия» во время Ледяного похода, но «инкогнито».
Генерал Лукомский, генерал Ронжин и еще один преданный им нижний чин должны были под видом гражданских пересечь на подводе территорию, которая находилась на военном положении, и население которой в целом было настроено лояльно по отношению к большевикам и крайне неприязненно по отношению к кадетам.
Это предприятие было безумным изначально. Впрочем, как и сам Ледяной поход. Но куда-то ведь надо было идти, если на тот момент даже донские казаки не захотели видеть на своей земле кадетов.
* * * * *
Трое спутников, ехавших на подводе, «засыпались» на первом же «постоялом дворе». Меткий глаз любого «простолюдина» легко вычисляет «барина», во что бы тот ни рядился.
Хата, где путники остановились перекусить своими харчами, была окружена бойцами местного ревкома и троице объявили о задержании.
Первый мелкий штрих - несмотря на крайне неприязненное отношение, задержанным разрешили закончить трапезу.
Напомним - это февраль 1918 года, апогей «красногвардейского периода», когда сами комиссары не без оснований побаивались народной вольницы.
Далее задержанных поместили под замок, и, сидя в «камере», они могли слышать препирательства тюремщиков: расстрелять задержанных здесь же (без суда), или вести их в Степную, где располагался революционный трибунал.
Появление начальства среди низов на слух ознаменовалось отменной начальственной бранью.
«Прислушавшись я разобрал, что кто-то вновь прибывший ругательски ругает наших тюремщиков за решение нас расстрелять: «Что это вы, мерзавцы, выдумали; разве вы не знаете, что сегодня в Ильинке расстреляли трех членов революционного комитета за неисполнения распоряжения главнокомандующего? Что же вы хотите, чтобы из-за этой с… расстреляли всех нас? Раз нам приказано всех арестованных доставлять на станцию Степную, так мы должны это исполнить!»
Фиксируем, уже тогда за самосуд можно было оказаться расстрелянным; несмотря на рабоче-крестьянское происхождение и праведную классовую ненависть.
Фиксируем также, что здесь же по месту задержания арестованных допрашивали и всех вместе, и порознь, но никого из них даже пальцем не тронули. Хотя обещаний расстрелять и издевок по поводу предстоящей неизбежной судьбы «подлых буржуев» было, хоть отбавляй.
Чтобы лишний раз не вставать, сразу скажу: за все время мытарств и перемещений под конвоем по трибуналам и арестантским комнатам, в процессе многочисленных допросов и группой и порознь в отношении арестованных, вообще, не совершалось никаких насильственных действий, не считая, конечно, самого факта лишения свободы.
Кстати, при аресте сразу отобрали все вещи и деньги… Но оставили по 10 рублей «на папиросы». Ну, не звери же они. Расстрел расстрелом, но лишать людей курева - это бесчеловечно.
С утра арестованных погнали в Степную по страшной грязи под злорадное улюлюканье зевак.
Остановились на пару часов в Ильинке. Снова допросы, снова обыски, снова ругань.
На подъезде к Степной какая-то группа красногвардейцев изъявила намерение расстрелять арестованных, однако конвой, который так же, как и эти красногвардейцы, не испытывал теплых чувств к конвоируемым, тем не менее, пресекал любые незаконные действия по отношению к ним.
«Кругом были звери, которые требовали крови и не хотели дожидаться суда над нами».
Да, все походило на это. По крайней мере, со слов Лукомского.
Но, тем не менее, каждый раз генерал и его товарищи неизменно оказывались под защитой представителей советской власти.
В Степной в здании железнодорожной станции собрался суд. Председатель суда, и еще трое (тройка): какой-то еврей, какой-то солдат и бывший фельдфебель.
«Чувствовалось, что только чудо могло спасти нас».
В роли чуда выступило решение самого ревтрибунала.
«Допрашивали и вместе и отдельно.
После довольно продолжительного судьбища признали, что документы наши в полном порядке, что мы к армии Корнилова не принадлежим, и что мы идем по своим личным делам».
Когда суд объявил толпе, ожидавшей приговора, что подсудимые невиновны, раздался взрыв возмущения, который с трудом удалось погасить председателю суда и командиру латышского отряда, оказавшемуся рядом.
Отметим, что суд вынужден был действовать под мощным давлением толпы «жаждавшей крови», но решение, тем не менее, принимал, исходя из обстоятельств дела, которыми располагал. У трибунала не было оснований для обвинительного приговора, и потому подсудимых он оправдал.
Оправданному Лукомскому и его спутникам появляться на перроне было небезопасно, ибо, несмотря на оправдание, настроение солдат было довольно агрессивным. Несколько раз появлялся командир латышей, который отгонял недовольных солдат от оправданной троицы.
Затем в помещение, где сидели Лукомский и его спутники, зашли несколько человек полуинтеллигентного вида поболтать. Один из них, писарь в куртке морского покроя, вспомнил 1905 год и рассказал, что служил боцманом на «Очакове».
Он долго говорил про суд над ним, про речь прокурора.
«Я невольно взглянул на Ронжина, который, как я знал, был именно этим прокурором. Бедный Ронжин усиленно курил, и лицо его было землистого цвета.
Когда эта компания ушла, Ронжин мне сказал, что он узнал этого боцмана и боялся, что и тот может узнать его».
Лукомский потребовал у председателя суда возврата отобранных вещей и денег, ибо без денег двинуться куда-либо было невозможно. Председатель согласился и послал конного с соответствующим предписанием. И все вроде складывалось неплохо.
Однако судьба занесла на станцию Степную самого командующего юго-восточным фронтом Сиверса. Тогда, в начале 1918-го года, подростки, почувствовав времена Фенимора Купера, бежали на юг. Одни бежали «к Корнилову», другие «к Сиверсу» (вспомните «Школу» А. Гайдара).
И Лукомский столкнулся с Сиверсом лицом к лицу в присутствии председателя трибунала. Председатель уже рассказал командующему о состоявшемся суде.
«Почему вы их не расстреляли?» - спросил всесильный Сиверс.
Но председатель ревтрибунала, видимо, также ощущал себя представителем власти и вершителем именно правосудия:
«Я не получал приказания расстреливать всех арестованных. Вами было отдано приказание всех арестованных предавать военно-революционному суду, что мною в точности и исполняется».
«Кто вы такой?» - задал Сиверс вопрос генералу Лукомскому, который был четвертым человеком в иерархии Добровольческой армии после Корнилова, Алексеева и Деникина.
Выслушав легенду про коммерсанта, направляющегося в Екатеринодар по своим делам, Сиверс прямо объявил свои подозрения, перед ним, дескать, корниловец в высоком чине, который пробирается в Екатеринодар для установления связи с тамошней контрреволюцией, что, кстати, полностью соответствовало истинному положению дел.
Лукомский в ужасе подивился проницательности бывшего прапорщика, а Сиверс заявил, что аннулирует приговор суда, приказал снова арестовать подозреваемых и направить их в Ростов в свой (особо суровый) трибунал, где им, по его мнению, трудно будет отделаться от заслуженного возмездия.
Лукомский со товарищи снова оказался под конвоем, и их посадили в поезд, идущий на Ростов. Но вот что любопытно, председатель трибунала передал конвоирам записку для ростовского суда, в которой излагал свою позицию. Более того, он дал Лукомскому 10 рублей на расходы, понимая, что у подсудимых нет ни копейки.
Это означает, что председатель руководствовался материалами дела, как и положено юристу (хотя юристом, скорее всего, не был), а вовсе не интуицией и подозрениями. При этом, как мы видим, судебная ошибка при упрощенном судопроизводстве возможна в обе стороны.
Справедливость и правосудие не одно и то же. Председатель ошибался, но действовал по закону. (Конечно, речь идет о законах военного времени, параллельно с мытарствами Лукомского тот же трибунал приговорил к расстрелу и расстрелял несколько человек. Двое из них были корниловскими разведчиками, изобличенными и признавшимися.)
В Батайске, где располагался суд самого Сиверса, трибунал снова допрашивал и расспрашивал троицу, что и как.
И снова приговор - невиновны.
То есть и этот трибунал исходил из материалов дела, которые ему были доступны. И председатель ростовского трибунала даже извинился перед Лукомским и его спутниками за то, что их снова судили «по недоразумению».
При этом Лукомский потребовал бумагу об их невиновности, которую им беспрекословно выдали.
«Ронжин сказал мне, что теперь надо спасаться, куда глаза глядят…
- Куда же мы денемся без денег?
- Выход один - это снова попросить конвойных нас арестовать и доставить на ст. Степную, где есть надежда получить наши деньги.
Мы переговорили с конвойными и получили их согласие считать нас снова арестованными».
Последнее особенно умиляет.
В Батайске корниловские эмиссары кутнули в трактире на все 10 рублей, выданных им председателем трибунала на ст. Степной, снова прибыли на станцию, передали председателю решение второго трибунала и отправились в местный ревком получать документы на право дальнейшего беспрепятственного следования по территории красных.
Но здесь с Лукомским опять случилась неприятность. Он отправился искать по какой-то надобности председателя трибунала и зашел в штабной вагон, где лицом к лицу столкнулся с Сиверсом.
«- Каким образом вы здесь. Ведь я приказал всю вашу компанию отправить на суд ко мне в штаб.
- Мы уже были там и оправданы.
- Ну, ваше счастье! Я не рассчитывал больше вас видеть».
Судя по полному диалогу, Сиверс оставался при своих подозрениях: речь, выправка и манера себя держать изобличали Лукомского в его глазах. Но вторично отменить решение суда, причем уже своего суда, Сиверс не мог, это было бы вопиющим беззаконием со стороны того, кто обязан был утверждать жесткий закон.
Положение Лукомского и его спутников становилось час от часу опаснее. Находившиеся на станции латыши все время обнаруживали намерение их расстрелять, как корниловских шпионов, обманувших трибунал. Ситуацию спасал командир латышей, бывший штабс-капитан, который, тем не менее, настоятельно рекомендовал Лукомскому, как можно быстрее, покинуть станцию, ибо в очередной раз его заступничество может их не спасти.
Лукомский предложил председателю трибунала простую схему. Пока наши деньги придут, мы вполне можем стать жертвой эксцесса. Вы нам дадите денег сейчас, а наши возьмете себе.
И председатель революционного трибунала ссудил деньгами начальника штаба Добровольческой армии.
Правда, от своего намерения двигаться на Екатеринодар троица отказалась. Это изначально было безумием. Они двинулись на север. Генерал Ронжин в Царицыне заявил, что с него хватит, и он отправляется в Петроград к семье. А Лукомский отправился в Харьков, а оттуда несколько позднее присоединился уже не к корниловской армии, а к деникинской.
Что мы видим в этом небольшом фрагменте?
На первый взгляд - это частный случай, из которого вроде бы трудно выводить общие суждения. И, тем не менее.
Сословно-классовая ненависть низов к верхам была явлением первичным, и их правосознание при этом пребывало на крайне низком уровне.
Но даже в этот зачаточный для советской власти период происходит государственное структурирование общества и формируется определенное представление о праве, причем носителями его являются большевики.
Характерно, что в Добровольческой армии этого периода ничего подобного не было в принципе. Достаточно почитать «Ледяной поход» Романа Гуля.
И понятно почему.
Армия - это инструмент государства.
И хотя на тот момент не было еще даже декрета о создании Красной армии, красногвардейские отряды при всей своей расхристанности были вооруженной силой государства - РСФСР.
А корниловская «армия» не была армией, ибо не существовало государственной структуры, которая рассматривала бы ее, как свой инструмент.
«Армия» была сама себе еще и государством.
Иными словами это было незаконное вооруженное формирование не только с точки зрения советской власти, но и по сути дела.
Донцы презрительно именовали кадетов «странствующими музыкантами».
«У Добровольческой армии нет ни территории, ни народа, они могут идти хоть до Индии».
Так презрительно выразился один из донских генералов, для него деникинцы были самим воплощением беспочвенности.
Территория, которую контролировали добровольцы, долгое время ограничивалась территорией под подошвами их сапог, и перемещалась она вместе с ними. У них не было даже централизованной карательной системы. Каждый был сам себе карателем. И это при том, что в их рядах было полным полно людей с юридическим образованием, но юристы нужны государству, а в банде они без надобности.
Заняли с боем станицу, совершили расправу над сопротивлявшимися, причем без суда и следствия, и пошли дальше. И этот дух Добровольческой армии, дух интеллигентской банды, который она так и не смогла изжить, в конке концов, ее и сгноил.
Не политическую философию излагает Ильин, а «философски» обставленный дух элитарного отщепенства, преступный по сути своей.
Даже летом 1919 года, в пик максимального могущества Добровольческой армии так ничего толком и не изменилось. Напомним:
«Контрразведка ввела кошмарную систему «выведения в расход» тех лиц, которые почему-либо ей не нравились, но против которых совершенно не было никакого обвинительного материала.
“Убит при попытке к бегству…”» АРР. Т.12 С. 92
И Сиверсу и «большевистским массам» страшно «не нравились» Лукомский и Ко, но против них «не было никакого обвинительного материала», и поэтому ревтрибуналы выносили им оправдательные приговоры. (Одно уточнение. Контрразведка не вводила летом 1919 года эту «кошмарную систему» бессудных расстрелов. Эта система в Добровольческой армии существовала изначально. Просто екатеринославский журналист столкнулся с ней только после прихода в город долгожданных освободителей.)
Для Добровольческой армии изначально не существовало понятия тыла, его у нее не было.
А за спиной красной гвардии Сиверса была территория большой России, на которой не действовало военное положение. Там худо-бедно выстраивалась новая юридическая система и суд с состязательностью сторон. Первоначально подсудимый мог пользоваться услугами двух адвокатов, с конца 1918 года - только одного. И к каждому работнику юстиции прикреплялся помощник, причем обязательно с юридическим образованием. Не брезговали даже бывшими жандармами.
И большая часть дел «по контрреволюции» проходила именно через эти суды. Через ЧК проходила только небольшая часть обвинений чрезвычайного характера.
* * * * *
Уже когда под властью Деникина оказалась территория нескольких губерний, у него появился тыл, появились и свои тюрьмы и свое подобие юридической системы, но «первородный грех» интеллигентской беспочвенности доминировал во всем.
Для сравнения приведем и еще одну, казалось бы, сугубо частную историю, но настолько знаковую, что отмахнуться от нее, как от флуктуации, не получится.
Ставропольский прокурор Государственности Вооруженных Сил Юга России В. Краснов, инспектируя в конце 1918 года городскую тюрьму, заметил в ней 8-летнего мальчика (АРР. Т.11. С.134)
Этот 8-летний мальчик был приговорен к 15-летней каторге, «по подозрению» в шпионаже в пользу большевиков.
И все это можно было бы счесть крайне прискорбным курьезом, если бы не очевидная система, которая в этой частности явственно просматривается.
Мальчишки любят крутиться возле военных, они любят все эти тачанки, пулеметы, орудия, броневики. Им интересно. Это обычное дело.
Но когда какой-то бдительный поручик или сотник схватил мальчика за ухо, никто не сказал ему: «Отпусти ребенка! Ты что, сдурел?» Никто не покрутил пальцем у виска.
И когда мальчишку приволокли в контрразведку, офицеры контрразведки не послали бдительного поручика-сотника на три буквы, а приняли дело малолетнего «большевистского лазутчика» к производству.
А потом 8-летнего мальчика судили.
Его судили военно-полевым судом.
Еще раз - военно-полевым!
Но этот суд представляли, как минимум, целых три взрослых дяденьки, не говоря уже об обслуге, о делопроизводителях, о конвоирах. И в отличие от ревтрибунала, первый раз судившего генерала Лукомского (еврей, солдат и фельдфебель), в этом суде были офицеры, скорее всего, с юридическим образованием. И эти «борцы с большевистским произволом» отмерили 8-летнему мальчугану 15 лет каторги «по подозрению» в шпионаже.
15 лет каторги… «по подозрению»! Формулировочка…
А потом этого мальчика повезли в тюрьму для отбывания 15-летнего наказания, и в тюрьме его спокойно приняли, и никто не удивился. И начальник тюрьмы тоже наверняка был в офицерском чине, а, возможно, и юридическое образование имел.
Хорошо, что первоклашка-каторжанин хотя бы «бежать» не пытался. И на том спасибо.
И при этом прокурор Ставропольской губернии не мог освободить мальчика своим решением, его полномочий на это не хватало. Он смог сделать это только через Деникина.
Потребовалось обращение на самый верх и вмешательство самого главнокомандующего, чтобы передать ребенка родителям!
Какой уж тут «курьез», какая уж тут «частность»…
В этом «частном случае» явственно просматриваются характерные черты поведения всей «рыцарской» системы имени Ивана Ильина.
Вмешательство Ленина потребовалось для того, чтобы освободить от наказания человека вполне зрелого, философа Ильина, виновного по законам РСФСР с головы до пят.
А вмешательство Деникина потребовалось для того, чтобы освободить из тюрьмы 8-летнего мальчика (где он просидел, хрен знает сколько), ребенка, который в принципе не мог быть виновен перед кем-либо.
По свидетельству прокурора В.Краснова ставропольская тюрьма была переполнена втрое, условия содержания чудовищные. И в графе тюремных журналов, где должна обозначаться причина задержания арестованных, как правило, значилось: «сведений не имеется». Те, кто их арестовали (какие-нибудь мимо проходившие части или местные начальники), о них давно уже забыли. Прокурор, озвучивая несколько все же зафиксированных причин задержания, дает понять, насколько абсурдны были в массе своей мотивы заключения под стражу (из тех, что были известны).
В переполненной тюрьме свирепствовал тиф, заключенные в безнадежном ожидании хотя бы первого допроса массово переселялись на кладбище, но их места занимали все новые и новые арестованные с такими же неопределенными обвинениями и с полным отсутствием перспективы рассмотрения их «дел».
(В отдельной сноске мемуарист-прокурор отмечает, что положение дел в екатеринодарской тюрьме было еще хуже.)
Что стало позднее с этими арестованными? Арестованными неизвестно кем, непонятно за что, с обвинениями нигде даже не зафиксированными?
А об этом написано самим прокурором В. Красновым в главе ХХХ воспоминаний с подзаголовком «Агония Ставрополя. Последние губернаторы. Расстрел тюрьмы».
* * * * *
Генерал А. Лукомский заканчивает свои мемуары фрагментом статьи Е. Трубецкого, который уже цитировался пару недель назад.
«Главное отличие Добровольческой армии от большевистской - диаметрально противоположный
жизненный уклад. У них (добровольцев) есть то, чего нет у большевиков. Есть воинская честь и немокрушимая сила духа...»
Еще в советское время я наивно полагал, что в период смуты и господства всевозможной «чрезвычайщины» противоборствующие стороны в целом стоят друг друга.
Однако Лукомский-Трубецкой говорит о «диаметрально противоположном жизненном укладе».
Сегодня с этим, пожалуй, трудно не согласиться.