"Шагреневая кожа" (Часть 1)
Где ныне конь боевой,
Где звонкого рога пение?
Отгремели горной грозою,
Отшумели степными ветрами,
Сгинули дни былые,
В закатной тени за холмами.
Как мы дошли до этого?
Джон Толкин. «Властелин колец»
Иногда к событиям новейшего времени, происходившим у нас, и происходящим сегодня в США, пытаются в качестве «параллели» подверстать наши революционные события 100-летней давности.
Ах, как это поверхностно! Чудовищно поверхностно. Прямо по-постмодернистски.
В российских событиях 100-летней давности не было никакого постмодернизма.
Ну, почти никакого.
Крестьяне и мастеровые (тоже стоявшие одной ногой в деревне) составляли тогда подавляющее большинство населения страны, и тогдашнее общество, если говорить о народных массах, в целом было традиционным. Крестьянин это Микула Селянинович - уж куда традиционнее. Сеятель наш и хранитель.
«Модернизирован» был только узкий слой интеллигентно-буржуазного класса - «буржуи».
А народ был образован плохо. Он не знал толком своей истории и не был приобщен к высоким образцам национальной культуры, созданным «господами». Народу тогдашний западный модерн «буржуев» был предельно чужд. И если бы не большевики, народ сжег бы все усадьбы, со всеми их картинными галереями и библиотеками. И не важно, сколько в этих усадьбах было «модерна», а сколько «традиции».
Все спалил бы!
Это был яростный протест русского традиционного общества против чуждого ему западного модерна и всего господского, что с ним ассоциировалось. Да, это был протест посредством разрушительного бунта. Не так-то просто было донести до бунтующего народа, что непонятные, а потому чуждые ему, образцы высокой культуры его детям еще весьма и весьма пригодятся.
На тот момент это был во многом протест «традиции» против «модерна»!
За 100 лет до революции А. Грибоедов писал:
«Если каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который не знал русской истории за целое столетие, он, конечно, заключил бы из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые еще не успели перемешаться обычаями и нравами».
За последующие 100 лет «два народа в одном» не только «не перемешались обычаями и нравами», но обособились до острейшего антагонизма.
Вот что писало «Новое время» в своей передовице в 1914 году, довольно честно оценивая последствия западнической модернизации страны, стремительно ускорившейся с началом реформ Александра II. «Новое время» была самой влиятельной газетой предреволюционной России. Это был правый центр (причем, весьма правый!).
«Неужели такие, чисто зоологические обстоятельства, как недостаток питания, одежды, топлива и элементарной культуры у русского простонародья ничего не значат? Но они отражаются крайне выразительно на захудании человеческого типа в Великороссии, Белоруссии и Малороссии.
Именно зоологическая единица - русский человек во множестве мест охвачен измельчанием и вырождением, которое заставило на нашей памяти дважды понижать норму при приеме новобранцев на службу… Неужели ничего не значит наша постыдная, нигде в свете не встречаемая детская смертность, при которой огромное большинство живой народной массы не доживает даже до трети человеческого века?
…За последнее полстолетие вполне сложилось начавшееся уже давно физическое изнеможение нашей когда-то могучей расы. Плохо обдуманная реформа раскрепощения крестьянства выпустила "на волю" десятки миллионов народа, предварительно обобранного, невежественного, нищего, не вооруженного культурой, и вот все кривые народного благосостояния резко пошли книзу. Малоземелье, ростовщический кредит у кулаков и мироедов, разливанное море пьянства, организованное одним оптимистическим ведомством под предлогом сокращения его, стремительный рост налогов, еще более стремительная распродажа национальных богатств в руки иностранцев и инородцев, - все это повело к упадку и духа народного, и физических сил его».
Вспомните ужас, который обуял А.Деникина во время его пребывания в Сурамском полку летом 1917-го. Его вопль:
«Дайте народу образование и облик человеческий!»
Если одна часть народа, большая, «охвачена измельчанием и вырождением», а другая, меньшая, процветает, и все это в рамках одной системы, то, понятно, что одно происходит за счет другого. Причем к тому времени «большой народ» воспринимал «малый народ», как предельно нежелательных и трудно терпимых иностранцев.
Но «большой народ» эту ситуацию терпел до упора.
До упора!
Не народ разрушил эту химеру.
Эту химеру разрушил «малый народ», т. е. предельно европеизированная часть интеллигентно-буржуазного слоя. Она разрушила страну весной 1917 года в рамках проекта дальнейшей прямолинейно-тупой «вестернизации» России.
Народ ни от кого не отрекался. Это верховная власть в лице монарха под давлением либеральной элиты отреклась от народа. А церковь отреклась от монарха. Это все хорошо известно.
В чем провинился тогдашний народ перед нынешними постмодернистами в костюмах и в рясах, «шьющими» народу какое-то особое «грехопадение»?
В том, что народ пошел за Ильичом? Это еще неизвестно, кто за кем на самом деле пошел.
И потом, учитывая исторически сложившиеся обстоятельства, народу просто не оставили выбора. Речь шла поистине о его выживании. В сложившихся обстоятельствах никто из прежней элиты для масс уже не мог быть авторитетом. И винить в этом народ задним числом, во-первых, бессмысленно, а, во-вторых, предельно безнравственно.
Предельно безнравственно!
Народ ведь даже не восставал против тогдашнего порядка вещей!
Он не восставал.
Этот порядок вещей элита разрушила сама, не спрашивая народного мнения. А бунт - это уже естественное (увы) состояние общества вне прежнего порядка.
Впрочем, вернемся в нашу эпоху.
Скажите, можно ли по отношению к тем позднесоветским «народным массам», которые оголтело поддержали перестройку и Ельцина, утверждать, что они выступили против «измождения и измельчания»? Можно ли сказать, что им не хватало «питания, одежды, топлива и элементарной культуры»?
Вопрос риторический.
Кстати, по поводу питания.
Сегодня спустя 30 лет по потреблению основных продуктов питания мы так и не достигли уровня 1990 года. Надеюсь, понятно, что ассортимент, качество упаковок и удобство покупок - это одно, а реальное потребление - совершенно другое.
Постмодернистское сознание не способно мыслить понятийно. Понятия заменяются поверхностными ощущениями, эмоционально навеянными посредством «бородатых» анекдотов или реприз Жванецкого.
Дефицит - это недостаток потребления чего-либо по сравнению с потребностью или нормой. Казалось бы, куда проще. Однако в сознании многих дефицит прочно ассоциирован с пустым прилавком или с очередью. А то, что при отсутствии очередей и при изобильных прилавках, дефицит потребления может вырасти и существенно, это для обыденного сознания уже предположение за гранью.
Вот еще 31 декабря 1991 года наблюдался «сплошной дефицит». На прилавках шаром покати. А уже через день прилавки ломятся от товара, и никаких очередей! И, конечно, для сознания многих уже 2 января 1992 года «дефицит» остался в прошлом.
К 2000 году потребление практически всех продуктов питания на душу населения сократилось примерно вдвое. Затем начался медленный рост.
Но в целом уровня 1990 года мы не достигли.
Сегодня самое тяжелое положение наблюдается в мясомолочной промышленности. Поголовье крупного рогатого скота (КРС) по сравнению с 1990 годом уменьшилось втрое (!) и продолжает неуклонно падать. Примерно такое поголовье в РСФСР было в 1933 году, когда крестьяне сначала порезали скот перед коллективизацией, а потом доели остаток во время голода. Импорт говядины крайне незначительный, а потому и потребление ее просело соответствующим образом.
В той же степени просело и потребление сливочного масла. Примерно втрое. Как написал мне один оппонент - животное масло «вредно для здоровья». Ну, что же, потребление весьма «полезного для здоровья» пальмового масла, выросло соответственно. (А потребление мяса в целом «восстановлено» сегодня за счет мяса птицы.)
Часто приходится слышать восторженное: «Мы вышли на первые позиции по экспорту зерна!»
И это при том, что мы всего лишь восстановили за два десятилетия объемы его производства тридцатилетней давности.
Все эти радостные вопли означают одно - поднимать животноводство никто и не намерен. Ведь если бы поголовье КРС соответствовало уровню 1990 года, зерно не только нельзя было бы экспортировать, но его пришлось бы еще и докупать, как это делалось 30 лет назад. И в таких же количествах.
Сравните.
С 1953 по 1973 год (за 20 лет) производство зерна на душу населения выросло в 2 раза, а производство мяса почти в 3 раза (и говядины в том числе).
И все же, несмотря на все сказанное, даже сегодня я не стал бы утверждать, как это делал М. Меньшиков 100 лет назад в «Новом времени», что
«недостаток питания, одежды, топлива и элементарной культуры у русского простонародья… отражаются крайне выразительно на захудании человеческого типа в Великороссии… И что именно зоологическая единица - русский человек во множестве мест охвачен измельчанием и вырождением…»
Вот нисколько не стал бы.
Ведь продолжительность жизни сегодня выросла даже по сравнению с позднесоветским периодом и составляет отнюдь не 30 лет, как накануне революции.
Так что не надо «революционных параллелей», господа, якобы «изможденные», «захудавшие» и «охваченные измельчанием и вырождением».
Даже сегодня в области питания мы не бедствуем, не говоря уже о советском времени.
Мне могут справедливо напомнить, что в СССР распределение продуктов питания через государственную торговлю было географически неравномерным.
Село снабжалось хуже города.
Районные города снабжались хуже областных.
А столицы снабжались лучше периферии в целом.
И это вызывало почти повсеместное и справедливое возмущение.
Однако размышления над подобной несправедливостью приводит к любопытному умозаключению.
Ведь протест против «совка» наиболее сильно выражался, прежде всего, в относительно сытых столицах.
При этом в областных городах он выражался сильнее, нежели в районных.
А в городе, вообще, сильнее, нежели на селе.
Обратите внимание, все «с точностью до наоборот». Те, у кого были наибольшие основания для недовольства «снабжением», были самыми лояльными к советскому строю. А те, у кого этих оснований было минимально, стали поставщиками самых оголтелых антисоветских элементов. Очевидно, что примитивный материализм здесь не работает.
Достаточно посмотреть на многочисленные фотографии московских «баррикадников» августа 1991 года, чтобы убедиться в этом. Это люди в основном сытые и холеные, интеллигентные, одетые в импорт и «джинсу».
Джинсовая революция.
У постмодерна своя логика. Но об этом ниже.
Что же касается сегодняшних американских негров и тамошней белой «либерды», то они тоже совсем не производят впечатление голодающих и мерзнущих от недостатка топлива.
И одеты они не в лохмотья.
Многие даже в джинсах!
А если говорить о возможном «недостатке культуры», то у черного населения она всегда была своя, особенная.
Это (так же, как и события нашей «перестройки») постмодернистский бунт, вызванный сытостью, обеспеченностью и защищенностью.
Да-да, и защищенностью! Конечно, американские полицейские - не подарок. Но ведь и их клиенты - не подарок тоже.
Перед нами постмодернистская дезориентированность общества:
«Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, …и не избегнут…»
Россия в конце ХХ века впервые за всю историю своего существования обеспечила себе полную безопасность от внешней угрозы, прежде всего, со стороны Запада, и впервые общество было гарантировано от угрозы голода. «На свой кусок хлеба я всегда заработаю».
Как только источник традиционной русской аскезы исчез, начало исчезать и здравомыслие. Начала исчезать способность оценивать различные явления соразмерно и адекватно. Иными словами постмодерн начал вступать в свои права.
Все, что было достигнуто к 80-м годам, довольно быстро стало восприниматься, как само собой разумеющееся. Как часть природы. И общественный взор вдруг увидел «тысячу мелочей», которые перестали быть мелочами и выросли до гомерических размеров.
Оборона, продовольственная безопасность, бесплатные здравоохранение и образование, наука и космос, все стало мелочью. А вот, например, дефицит туалетной бумаги вырос вдруг до проблемы вселенского масштаба. (Некоторых отъявленных засранцев эта проблема напрягает и спустя полвека.)
Ортега-и-Гассет писал о нашей эпохе:
«Избалованные массы настолько наивны, что считают всю нашу материальную и социальную организацию, предоставленную в их пользование, чем-то наподобие воздуха, такой же естественной, как воздух, ведь она всегда на месте и почти так же совершенна, как природа».
В советском обществе (как минимум, в определенной его части) в конце ХХ века произошла постмодернистская переоценка ценностей. Она произошла впервые за всю многовековую историю нашей страны. Это во многом и привело к историческому излому.
Исторические «аналогии», как правило, чрезвычайно поверхностны, ибо история по существу никогда не повторяется.
Исторические «аналогии» чем-то напоминают старый анекдот.
- Правда ли, что X выиграл в лотерею миллион рублей?
- Правда, но не X, а Y, и не миллион, а трешник, и не выиграл, а проиграл, и не в лотерею, а в карты.
При этом страстно желающие «аналогий» для таковых всегда найдут «основания».
*****************
После краха 1917 года стране предстояла органичная модернизация, то есть такая, какая могла бы быть принята народом, ибо модернизация по западным лекалам, форсированная реформами Александра II, привела страну к катастрофе.
Причем результаты не принятого народом модерна во многом были уничтожены в процессе разрушительного бунта и гражданской войны. К 1921 году 95% предприятий не работали, ибо во многом были руинизированы. Все крупные капиталистические аграрные хозяйства (наподобие наших совхозов), дававшие львиную долю товарной продукции, были уничтожены и растащены.
Словом, tabula rasa.
Предстоящая новая модернизация, учитывая исторический капкан, в который попала страна, неизбежно должна была носить мобилизационный, а, следовательно, во многом и репрессивный характер. Но страна при этом преображалась стремительно.
Модернизация была для России естественной, а потому - успешной. Репрессиями нельзя заставить творить. Эта энергия созидания накопилась в русском обществе еще до революции. Это можно проиллюстрировать многочисленными высказываниями современников. Например, видный деятель «черносотеннного» движения И. А. Родионов на заседании Русского собрания в 1912 году выразился так:
«Русская душа с тысячами смутных хотений, с тысячами неосознанных возможностей, подобно безбрежному океану, разливается - через край… Великий народ, создавший мировую державу, не мог не быть обладателем такой воли, которая двигает горами… И народ доспел теперь до революции…
Я не верю в Россию… Не верю в ее будущность, если она немедленно не свернет на другую дорогу с того расточительного и гибельного пути жизни, по которому она с некоторого времени пошла. Потенциальная сила народа тогда только внушает веру в себя, когда она расходуется в меру… У нас же этот Божеский закон нарушен…»
Вот откуда это, позднейшее - «Нам нет преград ни в море, ни на суше…»
Иными словами тогдашние производительные силы не могли реализовать себя в рамках существовавшей до революции системы производственных отношений и архаичного государственного устройства. (Это состояние, кстати, выражалось в довольно быстром предреволюционном развитии страны. Однако это и было одним из залогов катастрофы: не может телега двигаться со скоростью «Мерседеса» - колеса полетят в разные стороны.)
По мнению Родионова «производительные силы» порвут и «систему» и «устройство», как тузик грелку, что в целом для народа и государства равносильно клинической смерти. При этом Воскресение отнюдь не гарантировано.
Революция - это нежелательный сценарий развития событий. И, конечно, элита обязана не допускать противоречий, к революции приводящих.
Однако то, что тебя не убивает - делает сильнее.
Но революция - это, все-таки, то, что, может убить. А вот убьет или нет, зависит от множества обстоятельств. И прежде всего, от созидательной энергии народа и от наличия в народе традиционных ценностей. Впрочем, в нашем случае и при благоприятном исходе страна к 1922 году потеряла примерно 17 млн. человек и практически всю экономику.
Революция - это нежелательное средство разрешения противоречий между созидательной общественной энергией и сковывающим ее общественным устройством.
Имеет ли это к нашей эпохе какое-либо отношение?
Да ни малейшего…
Нынешняя эпоха постмодерна характеризуется именно тем, что созидательная энергия общества крайне низка.
Крайне!
Любое созидание базируется на принципе отложенного удовольствия. Одной энергии мало, созидательна она только тогда, когда одухотворена аскезой.
А сегодня «двигать горами» или «разливаться через край» никто уже давно не стремится. Последние 30 лет русский мир сжимается, как «шагреневая кожа». Занимает оборону, огрызается, где-то переходит в локальные наступления. Но в целом мы, все же, находимся на нисходящей ветви русской истории.
Однако наше революционное сознание, привитое нам в рамках «единственно правильного учения», способствует распространению совершенно несостоятельного представления, согласно которому с помощью революции можно повысить общественную созидательную активность.
Ну, как же! Когда-то страна рванула вперед именно после революции. Значит, и нам надо сделать революцию, и тогда мы рванем в будущее.
Типичное постмодернистское заблуждение.
Революция - это не сущность, не субстанция. Это, скорее, отношение двух сущностей (субстанций): производительных сил и производственных отношений. Это одно из проявлений (свойств) их взаимодействия-столкновения.
При отсутствии должной общественной энергии созидания и значительной утрате традиционных ценностей можно организовать: бардак, майдан, бунт, разрушение государства, что угодно.
Но это не будет революцией, ибо она есть отношение двух сущностей, одной их которых сегодня просто нет в наличии.
Где ничего не положено - нечего взять.
Именно поэтому постмодернистское общество от «революции достоинства» к «революции достоинства» непременно будет ставить над собой все более и более, мягко говоря, недостойных. И при этом будет только постоянно деградировать.
«Майдан» в отличие от «революции» характеризуется тем, что разрушительно-бессодержательные устремления постмодернистских масс (инициированные определенной частью элиты) более трезвомыслящее руководство пытается сдержать, но не может. И общество опускается еще на одну ступень деградации (в лучшем случае на одну). Это, можно сказать, «революции с минусом», «революции» на нисходящей ветви истории.
Впрочем, вернемся к нашей советской модернизации.
Труд крестьянина, особенно в традиционном обществе, малопроизводителен. Это и обуславливает бедность социума.
Модернизация, перенося крестьянина в город и давая ему и его детям более высокую квалификацию, приводит к стремительному росту материального богатства общества. Возникает мультипликативный эффект. Уровень жизни, уровень образования и культуры, уровень развития науки и техники растут, как на дрожжах.
Именно это происходило в СССР с конца 20-х до середины 70-х годов ХХ века.
Как писал философ А.Панарин:
«Сталинские насилия над крестьянством были не столько "модернизацией", сколько "трансплантацией": он насильственно переносил пласты самодостаточной общинной культуры из деревни в город, где она становилась субстратом социалистической промышленности. Перенос происходил, внутренняя аскетическая традиционность сохранялась».
Именно эта внутренняя аскетическая традиционность лежала в основе «русского чуда».
Это «горючее» советского экономического чуда сохранялось еще до начала 70-х годов.
Еще тогда можно было встретить в городских дворах за дощатыми столами работяг в майках, которые после смены забивали «козла», рядом с гирляндами сохнущего во дворе белья. А их «бабы» на скамейках у подъездов перемывали всем косточки, так же, как это делали и их родители в родных деревнях. Сами работяги, стучавшие костяшками домино, возможно, были не лучшими представителями «субстрата социалистической промышленности», но они были «символами» наличия носителей этого «субстрата».
Как только «работяги» ушли, а их дети «атомизировались» в многоэтажках, не зная и не желая знать даже соседей по лестничной клетке, смена русского советского модерна постмодерном стала лишь вопросом времени, ибо ушла внутренняя аскетическая традиция.
Любое созидание базируется на принципе отложенного удовольствия.
Любое созидание требует аскезы.
Если из общества уходит аскеза, замедление темпов развития неизбежно. А в дальнейшем, возможна и утрата смыслов, вообще. Постмодернизм, постправда - это и есть отказ от осмысления реальности. Принцип реальности отрицается, его место все больше начинает занимать принцип удовольствия, удовольствия во что бы то ни стало, что порождает чудовищную склонность к мифологемам.
А как не уйти аскезе, если целью модерна является все более «полное и глубокое удовлетворение», которое модерн постепенно и неуклонно обеспечивает. Он обеспечивает это за счет аскезы традиционного общества, опираясь на нее, эксплуатируя ее.
Но эту же аскезу по мере «обеспечения удовлетворения» модерн и убивает. (Это глубинное противоречие модерна, которое проявляется в любом обществе, независимо от «изма».)
В результате процесс развития неизбежно должен был постепенно выходить «на полку». Когда модерн почти полностью замещает собой практически весь арсенал мобилизующей культуры традиционного общества, он превращается в постмодерн.
12 апреля 1961 года народ (и, прежде всего, молодежь) в едином порыве вывалил на улицы. Восторгу не было предела. Без преувеличения это был второй День Победы.
И что?
Прошло всего 15-20 лет (а может быть и меньше) и те же самые люди, сидя на кухне и слыша из репродуктора, что произведен очередной запуск космического корабля, раздраженно говорили: «Опять четыре миллиарда в космос выбросили».
Эти миллиарды они бессознательно уже примеривали на себя. Эти миллиарды могли пойти на их потребление. На потребление здесь и сейчас.
Двадцать лет назад они, безусловно, жили хуже, беднее, но мысли о бессмысленности затрат на космос их не посещали.
И обратите внимание - в изложении всей этой истории крайне мало марксистского, крайне мало...