Стыд
В начале 90-х мой приятель Слава Перовский поехал в Израиль, по прошествии трёх или четырёх месяцев вернулся, и когда я спросил его, чем он там занимался, ответил: ну, во-первых, я пел на улицах...
«Во-вторых» и «в-третьих» я машинально пропустил мимо ушей... чёрт... что бы это значило - «пел на улицах»?..
Слава писал короткую ироническую прозу и (кажется) стихи, служил библиотекарем местной синагоги. Он жил с мамой и был старше меня лет на десять. Слава был завсегдатаем книжных магазинов и любителем шпрот в масле. Слава никогда не пел в моём присутствии. Никогда. Я даже не представлял себе, каково это - поющий Слава.
Спой, Слава.
Дурак, я пел на улицах за шекели, а не для собственного удовольствия. Я не умею петь.
В те благословенные времена поездка в Израиль была событием исключительным, не то что теперь. Дипломатические отношения ещё не были восстановлены. Просто так, за здорово живёшь, в Израиль не ездили. Я вот, к примеру, не бывал там - несмотря на то, что родители жили в городе Зихрон-Яаков уже лет десять, и присылали роскошные открытки с видами. Рассматривая виды Зихрон-Яакова, я представлял себе Израиль чем-то вроде ближневосточного филиала Швейцарии. Я, конечно, мог уехать, но - с концами, насовсем. Славу же повезли туда по сохнутовским делам, связанным с надвигающимся ураганом эмиграции. Работать повезли, а не петь на улицах.
Зачем же ты пел на улицах, Слава? Что тебе пообещали за это?
А Слава пел на улицах потому, что денег, которые полагались в качестве оплаты его сохнутовского труда, катастрофически не хватало. Не на еду, конечно, а на покупки. На книги. На подарки маме. И потому ещё, что «все пели».
В смысле?
А ты представь себе: чужая страна (что значит «чужая»? - возмущаюсь я) ...не спорь - чужая, чужая. Чувствуешь себя натуральным «руссо туристо». Много «наших», все только прибыли. Что делать, куда бежать - не знают. Мечутся, работу ищут. Работы нет. Никакой - ни уборщиком, ни сторожем. Ни младшим подавальщиком, ни посудомоем. И все поют на улицах. А кто не поёт, тот играет.
На чём?
На чём угодно: на баянах, на губных гармошках, на балалайках, на барабанах, на деревянных ложках...
Я попытался представить себе этот кошмар... вернее, попытался представить себя внутри этого кошмара - поющим на улицах. За шекели. Или исполняющим «Фанданго» Боккерини на деревянных ложках... С другой стороны в маминых письмах не было ничего - ни про деревянные ложки, ни про пение. Мама работала в мэрии - чиновником «социальной службы», папа сдал экзамены на врача и работал в школе, разоблачая злостных прогульщиков «по медицинской линии» и выписывая влюблённым старшеклассникам тазепам. Младшая сестра училась в школе. Никто не играл на баяне и не выходил на круглую площадь Зихрон-Яакова вприсядку.
Много позже, когда я был уже гражданином Израиля и любопытства ради попытался выяснить что же тогда, в начале 90-х происходило, стало ясно, что Слава, конечно, с перепугу сильно преувеличил масштаб бедствия, но на улицах в самом деле пели, причём часть уличных певцов, подобно Славе, петь не умели совсем и даже, возможно, зачатками слуха не обладали. Скорее всего, им платили за то, чтобы они (хотя бы временно) не пели. Скажем, вот тебе двадцать шекелей, и чтобы в ближайший час - ни «во саду ли», ни «в огороде»... Будь я хозяином одной из лавочек в людном месте Тель-Авива или Хайфы, я бы, пожалуй, не пожалел и сотни шекелей в день, дабы оказаться вне досягаемости тоскливых рулад эмигранта.
С другой стороны, были и профессиональные музыканты, которым пришлось выйти на улицу, чтобы заработать на кусок хлеба. В Израиле и теперь профессиональных музыкантов куда больше, чем рабочих мест в оркестрах. В начале нулевых я познакомился с виолончелистом, который сидел у входа в один из крупных торговых центров.
Я проходил мимо.
Он играл джигу из первой виолончельной сюиты Баха BWV 1007.
Остановила меня неожиданная, парадоксальная здешность, абсолютная уместность этой музыки. Представьте себе: тусклая израильская зима, час пик, люди снуют, охранник потрошит сумки покупателей (это было непростое время, когда обычный автобусный билет мог стать пропуском в рай), гомон, автомобильная сутолока. И музыка, которая сперва воспринимается как естественный soundtrack пасмурного тель-авивского полудня, но мгновение спустя чувствуешь короткий укол: вот оно! И ещё не знаешь, не догадываешься, что означает это «вот оно!».
Я постоял рядом, дождался окончания номера, положил в футляр 10 шекелей. Постоял ещё. Просто так: музыки больше не было. Честно говоря, я просто не знал, как с ним заговорить. Сказать «вы хорошо играете» было бы чем-то абсолютно неуместным. Поймите меня правильно: я знаю эти сюиты наизусть, и меньше всего ожидал услышать джигу у входа в торговый центр. Тем более, ТАКУЮ джигу. Было совершенно ясно, что он играет всерьёз - это было, что называется, живое исполнение. В прямом смысле слова.
Я не знаю, какова была игра Белла в вестибюле станции метро в Вашингтоне - просматривая видео, понять, как это звучало - невозможно. Скорее всего, не самым естественным образом - Белл всё же не привык играть в метро, а к этому нужно привыкнуть. Семён Евгеньевич говаривал: «Для того чтобы играть здесь, нужно прежде прислушаться к голосу улицы. Ты не можешь играть на улице так же, как в зале или студии. Пространство другое, и уши по-другому
открыты».
Я моментально влюбился в него, с первого звука, и ходил слушать виолончель ежедневно. В какой-то момент он сам заговорил со мной. Мы подружились и стали встречаться «после работы». Оказалось, что ему совершенно необязательно выходить с виолончелью на публику: Семён Евгеньевич получает приличную пенсию. Плюс к этому - преподаёт в частной музыкальной школе.
«Первый раз меня хватило минут на десять. Но уже неделю спустя оказалось, что можно зарабатывать довольно неплохо, и какое-то время я делал это исключительно из финансовых соображений. Я - старый заслуженный музыкант. У меня куча премий, записи фирмы «Мелодия». Меня помнят одни старики - из тех, кто до сих пор держит дома коллекцию виниловых пластинок. Недавно я наткнулся на один из своих хитов в интернете - кто-то самостоятельно оцифровал раритетную запись семидесятых годов - одну из моих любимых. Ты не представляешь, как я благодарен: моя собственная пластинка «запилена» настолько, что я сам себя перестал узнавать».
Мы пили пиво в небольшом ресторанчике напротив торгового центра, Семёна Евгеньевича здесь знали в лицо и уважительно называли «Маэстро» (что сыграло свою роль десять лет спустя, когда мне нужно было подыскать имя для персонажа «Зимы в Тель-Авиве»). Семён Евгеньевич терпеть не мог, когда его так называли, но виду не подавал. Пил он исключительно тёмное пиво. В отличие от многих других моих знакомых музыкантов, которые музыкой интересовались только в рабочее время, Семён Евгеньевич был эрудитом и хорошо знал историю, интересовался новейшими открытиями в области музыковедения, да и сам порой говорил удивительные вещи - из тех, что ни в одном учебнике не встретишь: «Идея, что пространство классической музыки это пространство концертного зала - губительна для самой музыки. Я выхожу на улицу потому, что понимаю, как мы гробили себя в этих залах. Музицирование в городе, в самой гуще жизни, не там, куда люди ходят слушать музыку, а там, где люди живут, где они прогуливаются, едят, курят, покупают фалафель, там, где они пьют пиво, в конце концов - это и есть настоящее исполнительское искусство. Об этом знал Моцарт. Об этом знал Люлли. Гендель знал об этом, когда писал «Музыку на воде». Знаешь, мне было очень стыдно, когда я появился со своей виолончелью у торгового комплекса. Стыдно было, когда первый шекель упал в мой футляр. Я дочке в глаза смотреть не мог, когда вернулся с первой «халтурки». А теперь она говорит: папа, не ходи играть. А я ей: доча, я же музыкант. Моё дело - играть там, где меня будут слушать. И выходит так, что единственное место моё - у торгового центра. Там мои слушатели, и это не только люди. Я чувствую, что меня слушает всё: светофоры, машины, здания, и - ты будешь смеяться - небо, и даже самолёты в небе...»
Музыка - идеальный предмет разговора, поскольку наименее привязана к т.н. «социальной реальности» (в отличие от кинематографа, пластических искусств и даже поэзии). Можно говорить о музыке как о феномене природы. Как о погоде, как о воде или узорах на панцире черепахи. Мы с Семёном Евгеньевичем говорили каждый день, на какое-то время разговоры с ним стали для меня единственно возможным общением. Частенько он прямо посреди разговора принимался наигрывать, как бы продолжая оборванное на полуслове, или вдруг виолончель передразнивала случайную фразу прохожего. Он радовался как ребёнок, обнаружив скрытые закономерности в чересполосице автомобильных клаксонов. Однажды он не вышел к торговому центру, и я потратил несколько часов, безумно волнуясь и обзванивая знакомых, полузнакомых и незнакомых, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке - всего лишь сезонный грипп. «В моём возрасте стыдно болеть» - сказал он, когда я, наконец, нашёл его, - «И это единственное чего я по-настоящему стыжусь!»
А чего стыдитесь вы, дорогие ОТОТО? Случалось ли вам петь на улице? Останавливаетесь ли вы у торгового центра или метро, чтобы послушать игру уличных музыкантов?