(no subject)
Размышления об исторической судьбе России и особенно ее последних десятилетий занимали меня почти все время, начиная с удивительного, скоропостижного и неожиданного краха Нерушимого. Случившийся крах захватил меня настолько, что я очертя голову бросился в водоворот событий, резко сменив направление профессиональной деятельности и связав себя с возникшей на обломках советской власти новой страной. Слава богу хватило ума и интуиции сохранить естественную дистанцию и не связывать себя с этой сущностью слишком уж тесно. Тем не менее наивно-романтические настроения 90-х сохранялись некоторое время. Не слишком, впрочем, долгое. Уже к концу «проклятых 90-х» стало понятным, куда движется дело. События, начавшиеся вместе с веком, подтвердили худшие опасения, которые в свою очередь переросли в уверенность, подкрепленную фактами.
Важный вопрос остающийся на сегодняшний день в том, как страна за такой короткий по историческим меркам период времени совершила головокружительный маневр от тоталитарного устройства и общественного сознания к поиску и даже частичной реализации институтов свободного общества и далее к резкому возврату и поддержке авторитарного государственного устройства и тоталитарного общественного сознания. Причем в худшем даже по сравнению с советским образцом изводе.
Я пытаюсь понять суть происшедшего с Россией, конструкцию и основу ее власти, чем нынешняя властная структура отличается от того, что было и от других стран. Сознаю огромность и непосильность поставленных вопросов даже для ученых-экспертов, но тем не менее как любой человек строю собственные модели, основанные на каких-то знаниях и личном опыте.
После крушения советской конструкции практически все ее институты оказались в той или иной степени непригодны для новой сооружаемой модели. Их пришлось либо адаптировать, либо заменять новыми, создаваемыми с колес. Разумеется, все это работало из рук вон плохо.
Новая политико-экономическая модель, которая должна была заменить рухнувшую административно-командную систему, построенную на принципах отказа от частной собственности, запрета частной инициативы и конкуренции во всех ее проявлениях, и подавляющей роли государственной бюрократии, потребовала от общества навыков и умений, которые, даже если когда-то существовали в российском обществе, были под корень уничтожены за 70 лет советской власти.
В постсоветской России наиболее приспособленными и жизнеспособными структурами оказались остатки служб тайной полиции, бывшие офицеры КГБ и его разных мастей функционеры. Они были мотивированы алчностью, сплочены, лишены каких бы то ни было моральных ограничений и финансово обеспечены. Это позволило им проникать во все поры вновь создаваемых властных и экономических институций. Что и получилось у них вне всяких сомнений. Собиравшаяся в стаю все последнее десятилетие прошлого века неформальная чекистская корпорация постепенно захватывала под свой контроль и властные рычаги нового, плохо построенного, несовершенного государства, и управление финансово-экономическими сущностями новой России. Огромные ресурсы страны оказались подчиненными небольшой группе сплоченных бандитов и их приспешников. Понимание этого обстоятельства общедоступно как и представление о России, сложившейся к началу 21-го века как о мафиозном, бандитском образовании, принявшем личину государства. Дело тут не в банальном знании банальной очевидности, и не в попытке понять ее нехитрый генезис, а все же в том, почему эта конструкция оказалась такой непрочной и недолговечной. Можно возразить, сказав, что мол еще не все кончено. А можно и не говорить. На мой взгляд конец уже предъявлен и неясно лишь как он будет оформлен и во что он выльется.
Постсоветский хаотический развал советских государственных институтов создал благоприятные условия для захвата власти бандитской группировкой. Что она и сделала. Российское общество, не имея исторического навыка гражданского сопротивления государственному насилию, стало легкой добычей мафиозной структуры, мимикрирующей под государство. После закрепления своей победы бандиты казалось бы обосновались в качестве власти всерьез и надолго. Но как раз эта победа стала могильщиком основавшегося при власти режима.
Мы знаем множество примеров становления и существования автократических моделей. Нынешний российский опыт обладает несколькими уникальными свойствами. Я выделил бы масштаб развернувшейся в постсоветской России деятельности бандитской группировки, амплитуду колебаний постсоветского политического режима, и огромную человеческую трагедию в центре казалось бы обретшей гуманитарную стабильность Европы.
Важный вопрос остающийся на сегодняшний день в том, как страна за такой короткий по историческим меркам период времени совершила головокружительный маневр от тоталитарного устройства и общественного сознания к поиску и даже частичной реализации институтов свободного общества и далее к резкому возврату и поддержке авторитарного государственного устройства и тоталитарного общественного сознания. Причем в худшем даже по сравнению с советским образцом изводе.
Я пытаюсь понять суть происшедшего с Россией, конструкцию и основу ее власти, чем нынешняя властная структура отличается от того, что было и от других стран. Сознаю огромность и непосильность поставленных вопросов даже для ученых-экспертов, но тем не менее как любой человек строю собственные модели, основанные на каких-то знаниях и личном опыте.
После крушения советской конструкции практически все ее институты оказались в той или иной степени непригодны для новой сооружаемой модели. Их пришлось либо адаптировать, либо заменять новыми, создаваемыми с колес. Разумеется, все это работало из рук вон плохо.
Новая политико-экономическая модель, которая должна была заменить рухнувшую административно-командную систему, построенную на принципах отказа от частной собственности, запрета частной инициативы и конкуренции во всех ее проявлениях, и подавляющей роли государственной бюрократии, потребовала от общества навыков и умений, которые, даже если когда-то существовали в российском обществе, были под корень уничтожены за 70 лет советской власти.
В постсоветской России наиболее приспособленными и жизнеспособными структурами оказались остатки служб тайной полиции, бывшие офицеры КГБ и его разных мастей функционеры. Они были мотивированы алчностью, сплочены, лишены каких бы то ни было моральных ограничений и финансово обеспечены. Это позволило им проникать во все поры вновь создаваемых властных и экономических институций. Что и получилось у них вне всяких сомнений. Собиравшаяся в стаю все последнее десятилетие прошлого века неформальная чекистская корпорация постепенно захватывала под свой контроль и властные рычаги нового, плохо построенного, несовершенного государства, и управление финансово-экономическими сущностями новой России. Огромные ресурсы страны оказались подчиненными небольшой группе сплоченных бандитов и их приспешников. Понимание этого обстоятельства общедоступно как и представление о России, сложившейся к началу 21-го века как о мафиозном, бандитском образовании, принявшем личину государства. Дело тут не в банальном знании банальной очевидности, и не в попытке понять ее нехитрый генезис, а все же в том, почему эта конструкция оказалась такой непрочной и недолговечной. Можно возразить, сказав, что мол еще не все кончено. А можно и не говорить. На мой взгляд конец уже предъявлен и неясно лишь как он будет оформлен и во что он выльется.
Постсоветский хаотический развал советских государственных институтов создал благоприятные условия для захвата власти бандитской группировкой. Что она и сделала. Российское общество, не имея исторического навыка гражданского сопротивления государственному насилию, стало легкой добычей мафиозной структуры, мимикрирующей под государство. После закрепления своей победы бандиты казалось бы обосновались в качестве власти всерьез и надолго. Но как раз эта победа стала могильщиком основавшегося при власти режима.
Мы знаем множество примеров становления и существования автократических моделей. Нынешний российский опыт обладает несколькими уникальными свойствами. Я выделил бы масштаб развернувшейся в постсоветской России деятельности бандитской группировки, амплитуду колебаний постсоветского политического режима, и огромную человеческую трагедию в центре казалось бы обретшей гуманитарную стабильность Европы.