#399. Чтение Пруста
Начав читать «В сторону Свана», я залпом проглотил больше сотни страниц. Я чувствовал себя, как муха в меду: стоит прикоснуться, и вот я по уши в нём, вот я медленно иду ко дну авторской памяти, вот вся жизнь проносится у меня перед глазами, но как вкусно умирать, какая сладкая это смерть! От полустраничных предложений к двух-трёхстраничынм абзацам и сотням страниц неозаглавленного текста. Максимум на что можно надеяться, это на островок двойной отбивки абзаца посреди сплошного океана слов, свидетельствующий о смене основной тематики, - ох, какой это медленный, несовременный текст. Совсем как показавшаяся сперва аляповатой обложка с исполосованной лестницей и схематичными цветами в светлых линиях. Теперь мне кажется она очаровательной.
Недаром творчество для Пруста стало формой и способом существования, заменой почти недоступной обычной жизни. Тяжёлая астма заставила его под конец жизни стать добровольным затворником, а последнюю часть цикла - «Обретённое время» - он дописывал, зная, что дни его сочтены. Это роман человека, чувствующего приближающуюся смерть и пытающегося разобраться в прожитом посредством текста.
Итак, начало было бодрым, но старый, уже вполне обычный для меня, привкус от чтения художественной литературы оставался: я не мог объяснить, зачем это делаю. Ведь в случае, к примеру, научпопа речь идёт о получении знаний о реальном мире (или реальных знаний о мире). А в случае художки нет даже иллюзии, что это не субъективный взгляд. Поэтому книга легла в долгий ящик и пролежала там до появления смутных представлений об интерпретации прустовского текста. Они-то и заставили меня вернуться и, невиданное дело, начать его с нуля.
Более того, что при пристальном чтении стало очевидно, почему Пруста порой называли философом, так именно это и могло быть философией с человеческим лицом, думалось мне: он не пытается преподать выдуманное с претензией на всеобщность, а лишь рассказывает, как глубоко личные переживания становятся материей мысли. И эти мысли преподаются образно, что становится смыслом отдельным, сознательной авторской игрой с языком.
P. S. Как метко выразился насчёт прустовского цикла Мамардавшвили в своей «Психологической топологии пути», это «роман до уничтожения последней иллюзии», и эту тенденцию развенчания легко наблюдать уже на предмете первого тома.