Странные сироты 1937
Прочитала "Дочки-матери" Е.Боннэр. Много слышала, но до сегодняшнего дня читать как-то не довелось. Удивительно притянула к себе эта книга, я бы сказала "увлекательное" чтение, если к такой книге этот термин применим в принципе. Была ассоциация с книгой "Сахарный ребенок": взгляд на страшные события сталинских репрессий глазами ребенка, только с другой стороны, из благополучной семьи "партработников", как она сама называла своих родителей, советской элиты. А, с другой стороны, вспомнила и другую книгу, "Завтра была война" - о том, как детям приходится делать недетский выбор, когда взросление приходит мгновенно, в тот день, в тот момент, когда ты принимаешь решение внутри себя: кто прав и кто не прав, и с кем ты?
Никто не подсказывал ей, подростку, стоящему перед следователем НКВД, как себя вести, что можно и что нельзя говорить этому "белоглазому" человеку. Только детская интуиция и еще любовь. Складывается впечатление, что она поняла всю правду раньше своих родителей, не на уровне понимания, а на уровне этой самой интуиции. И еще помогла привычка делать самостятельный выбор во всем, тот самый непокладистый "армянский характер", за который ее упрекали и ругали все детство.
Книга не столько об оценке происходивших тогда событий, сколько об истории взаимоотношений матери и дочери. И потому вся картина того времени представляется еще более выпуклой.
И думаю, что итог всем этим размышлениям могут подвети несколько таких строк Елены Георгиевны:
"Что мы были «как все», сейчас видно даже больше, чем раньше. Что ни начнешь читать, что ни возьмешь в руки, с кем ни поговоришь - у всех среди самых близких, среди друзей, среди родни были «незаконно репрессированные». Я всегда говорила, а знала с ранней юности - в стране нет людей, которых бы лично не коснулся этот, тоже ведь «странный», процесс. «Гражданская война», «спекулянты», «проститутки», «бывшие», «нэпманы», «прячущие золото», «промпартия», «шахтинцы», «кулаки», «лишенцы», «националисты», «оппозиция», «с оккупированной территории», «из плена», «космополиты», «врачи», «татары», «немцы», «чечены», «ингуши», «балкары», «калмыки», «прибалты», «ленинградцы», «писатели», «диссиденты» - наверное, я кого-нибудь пропустила - рабочие и крестьяне, солдаты, моряки и профессора, интеллигенты и неграмотные, верующие и атеисты, партийные и без партбилета. Все, все, все - черненькие и беленькие, серо-буро-малиновые и в крапинку. У всех - арестованные, сосланные, расстрелянные. Может, отец, может, мать, может, брат, сват, тесть, друг, сосед, дядя, тетя, сестра, муж сестры, жена брата. И у всех (конечно, кто дожил) - дети! Дети! Дети! А теперь уже и внуки. И когда сегодня вдруг слышишь, что кто-то не знал, что кто-то говорит: «Боже, неужели это могло быть», или реже: «Этого не могло быть!» - так и хочется крикнуть: «Не верьте!» Это значит - не хотел видеть, не желал знать. И самое главное - значит, у него ни разу не защемило сердце, ни разу не помог посылкой, бандеролью, письмом, сочувствием, словом, улыбкой, взглядом, даже мыслью. Не человек это. И это он «не как все». А мы - «странные сироты» (Елена Боннэр упоминает несколько раньше, что Илья Эренбург назвал всех детей, оставшихся без родителей в 1937 году (и во все годы «до» и «после»), «странные сироты» - Н.К.) - мы-то и есть «как все». Архивы должны быть открыты. (Книга была окончена в 1991 году - Н.К.) И близкие должны знать правду о времени и месте гибели своих родных. Но всем ли хватит сил принять ее так, чтобы она не добавила зла и ненависти в нашей жизни?"
