Она не любила, когда ее одобряли, и любила, когда с ней спорили...
Оригинал взят у kir_a_m в "Мать Мария - самая национальная, самая утешительная русская святая, не знавшая ни минуты покоя"
По-Быковски резковатый, но очень проникновенный текст о матери Марии.
Мать Мария
Помните, была такая девушка Лиза Пиленко, откуда-то из Анапы, очень странная, всех дичилась, писала довольно плохие, хотя своеобразные стихи и все где-то бродила дни напролет? А помните, была такая Кузьмина-Караваева, в которую, кажется, то ли влюблен был Блок, то ли она влюблена была в Блока, он что-то ей посвятил, то ли «Она пришла с мороза», то ли «Когда вы стоите на моем пути», и тоже писала стихи, что-то обещавшие, не более? А помните, такая Скобцова, которая - страшно сказать - была в Анапе городским головой (или городской головой - не знаю уж как сказать про женщину на таком мужском посту), потом с мужем, каким-то казачьим деятелем, бежала через Сербию в Париж, издала там две брошюры и пропала? Кстати, не слыхал ли кто, что случилось с эмигрантским прозаиком Юрием Даниловым: печатался в «Воле России» и «Современных записках», очень дельные повести о революции и статья «Последние римляне» с удивительно точными и как бы вневременными оценками - что с ним стало? Спился, вероятно, или вернулся и погиб, или оставил литературу, в общем, канул, как все они.
Ну, уж про мать Марию знают все.
А что знают? Что за неделю до освобождения Равенсбрюка красными погибла в газовой камере, перешив номер с робы советской военнопленной и пойдя на смерть ради нее? Кстати, по последним разысканиям, и это скорей всего легенда. Но легенда говорит самую главную правду: о ком попало такой миф не сочинят. Все мы теперь знаем, что Мандельштам погиб в лагерном предбаннике 27 декабря 1938 года, и никто никогда не видел его во время войны в тайге, читающим уголовникам у костра Петрарку в подлиннике. Не было ни таких костров, ни таких уголовников. Но эта легенда - лучший памятник Мандельштаму, и легенда о матери Марии, перешивающей лагерный номер, чтобы умереть вместо тифозной молодой соотечественницы, - самое достоверное, что знаем мы о матери Марии, она же Пиленко, она же Скобцова, она же Кузьмина-Караваева, она же Юрий Данилов, она же - «такая живая, такая красивая, но такая измученная».
...
Она, как отмечали многие, не была добренькой и жалостливой: от оказавшихся на дне она требовала встречного усилия. Она не любила, когда ее одобряли, и любила, когда с ней спорили; об одном глашатае общих мест сказала презрительно: «Ему нельзя возразить, а это плохо». Пишет же она в это время вот что: «Да, не беречь себя. Хожу на всех базарах товаром будничным, голодным на потребу. За грош и каждому. В каких еще пожарах, Душа моя, ты подыматься будешь к небу?» Или: «Может, ничего я не узнала, только догадалась - знает кто-то. И от этого иной предстала нудная привычная работа. Кто-то знает, кто-то путь измерил, кто-то тайну видит смертным взглядом. И моей несовершенной вере с верой совершенной легче рядом». Или, о возвращении в Россию, землю Ханаанскую: «Какой уж нам небесный сад… Но будет снежно, будет тихо, и выйдет старая волчиха и поведет своих волчат. И небо низкое придавит, и слезы душу отягчат, - о, Господи, душа прославит облезлых, маленьких волчат».
Знавшие ее близко вспоминали, что вера ее никогда не освобождалась от сомнений, что богоборчество всегда сопровождало эту веру, - о чем и сама она писала, представляя себя Иаковом, что отвращение к повседневной рутине, к нищей жизни, к добыванию каждой копейки и содержанию приютов никуда не делось; она и не заставляла себя все это любить. Это было лучшим из того, что можно делать - после того, как обманула великая надежда; после того, как вместо старой России - что говорить, нежизнеспособной и ненавистной - образовалось нечто худшее.
У той России - не было другого будущего. Но когда это будущее настало - когда, по выражению Аверинцева, ответы скомпрометированы, а вопросы не сняты, - оставалось делать лучшее из возможного и, может быть, единственное: спасать отдельного человека. В этом и состояло ее перерождение: человек гигантского общественного темперамента, рожденный участвовать в бурях, она пришла к опыту малых дел, борьбы за каждого живого, и это, может быть, и есть самый русский путь.
...
Очень многие погибли, другие непоправимо измельчали, и лишь очень немногие - единицы, пожалуй, - нашли путь того религиозного служения, какое избрала и мать Мария. Сверхчеловек выбрал для себя сверхчеловечность - и с силой, предназначенной для великих дел, принялся творить будничные. Ходить по базарам, готовить старикам, расписывать стены убогих окраинных достроек, снятых под приюты.
...
«Какая тяжесть в каждом шаге, дорога круче, одиноче, совсем не о нетленном благе все дни кричат мне и пророчат» - пишет она в тридцать седьмом, и ложью были бы любые другие слова о свете и вере, сказанные в это время. Ложью был бы оптимизм в чумном бараке. Безропотной веры не бывает, а то, что принимаем мы за кроткое и радостное смирение, - скорей всего, душевная болезнь, и это еще в лучшем случае; в худшем - фарисейство и ложь, чему сегодня мы видим тьму примеров.
Так складываются судьбы этих русских девочек, ищущих последней правды и страшно раздражающих всех людей со вкусом и чувством меры; так они заканчивают начатое во дни великих перемен и обещаний.
Мать Мария - самая национальная, самая утешительная русская святая, не знавшая ни минуты покоя, ни в чем не находившая утешения, ничто из своих деяний не считавшая подвигом; так выглядит русская святость, другого ее образа нет и не будет,
«А медный и стертый мой грошик - нищему только в суму. Не то что поступок хороший - так душу отдам ему. А если душа не монета, а золотая звезда, - швырну я осколок света туда же, где в свете нужда».
Или еще прямее:
«Близорукие мои глаза на одно лишь как-то четко зрячи: будто бы не может быть иначе, - и за тишиной растет гроза. Будто бы домов людских уют - только призрак, только сон средь яви. Ветер вдруг крыло свое расправит, в бездне звонко вихри запоют. И людские слабые тела, жаждавшие пития и пищи, рухнут, как убогое жилище, обнаживши мысли и дела.
Звезды, вихри, ветер впереди… Сердце не сжимается, не трусит…
Господи Иисусе,
Ей, гряди…»
Полный текст
По-Быковски резковатый, но очень проникновенный текст о матери Марии.
Мать Мария
Помните, была такая девушка Лиза Пиленко, откуда-то из Анапы, очень странная, всех дичилась, писала довольно плохие, хотя своеобразные стихи и все где-то бродила дни напролет? А помните, была такая Кузьмина-Караваева, в которую, кажется, то ли влюблен был Блок, то ли она влюблена была в Блока, он что-то ей посвятил, то ли «Она пришла с мороза», то ли «Когда вы стоите на моем пути», и тоже писала стихи, что-то обещавшие, не более? А помните, такая Скобцова, которая - страшно сказать - была в Анапе городским головой (или городской головой - не знаю уж как сказать про женщину на таком мужском посту), потом с мужем, каким-то казачьим деятелем, бежала через Сербию в Париж, издала там две брошюры и пропала? Кстати, не слыхал ли кто, что случилось с эмигрантским прозаиком Юрием Даниловым: печатался в «Воле России» и «Современных записках», очень дельные повести о революции и статья «Последние римляне» с удивительно точными и как бы вневременными оценками - что с ним стало? Спился, вероятно, или вернулся и погиб, или оставил литературу, в общем, канул, как все они.
Ну, уж про мать Марию знают все.
А что знают? Что за неделю до освобождения Равенсбрюка красными погибла в газовой камере, перешив номер с робы советской военнопленной и пойдя на смерть ради нее? Кстати, по последним разысканиям, и это скорей всего легенда. Но легенда говорит самую главную правду: о ком попало такой миф не сочинят. Все мы теперь знаем, что Мандельштам погиб в лагерном предбаннике 27 декабря 1938 года, и никто никогда не видел его во время войны в тайге, читающим уголовникам у костра Петрарку в подлиннике. Не было ни таких костров, ни таких уголовников. Но эта легенда - лучший памятник Мандельштаму, и легенда о матери Марии, перешивающей лагерный номер, чтобы умереть вместо тифозной молодой соотечественницы, - самое достоверное, что знаем мы о матери Марии, она же Пиленко, она же Скобцова, она же Кузьмина-Караваева, она же Юрий Данилов, она же - «такая живая, такая красивая, но такая измученная».
...
Она, как отмечали многие, не была добренькой и жалостливой: от оказавшихся на дне она требовала встречного усилия. Она не любила, когда ее одобряли, и любила, когда с ней спорили; об одном глашатае общих мест сказала презрительно: «Ему нельзя возразить, а это плохо». Пишет же она в это время вот что: «Да, не беречь себя. Хожу на всех базарах товаром будничным, голодным на потребу. За грош и каждому. В каких еще пожарах, Душа моя, ты подыматься будешь к небу?» Или: «Может, ничего я не узнала, только догадалась - знает кто-то. И от этого иной предстала нудная привычная работа. Кто-то знает, кто-то путь измерил, кто-то тайну видит смертным взглядом. И моей несовершенной вере с верой совершенной легче рядом». Или, о возвращении в Россию, землю Ханаанскую: «Какой уж нам небесный сад… Но будет снежно, будет тихо, и выйдет старая волчиха и поведет своих волчат. И небо низкое придавит, и слезы душу отягчат, - о, Господи, душа прославит облезлых, маленьких волчат».
Знавшие ее близко вспоминали, что вера ее никогда не освобождалась от сомнений, что богоборчество всегда сопровождало эту веру, - о чем и сама она писала, представляя себя Иаковом, что отвращение к повседневной рутине, к нищей жизни, к добыванию каждой копейки и содержанию приютов никуда не делось; она и не заставляла себя все это любить. Это было лучшим из того, что можно делать - после того, как обманула великая надежда; после того, как вместо старой России - что говорить, нежизнеспособной и ненавистной - образовалось нечто худшее.
У той России - не было другого будущего. Но когда это будущее настало - когда, по выражению Аверинцева, ответы скомпрометированы, а вопросы не сняты, - оставалось делать лучшее из возможного и, может быть, единственное: спасать отдельного человека. В этом и состояло ее перерождение: человек гигантского общественного темперамента, рожденный участвовать в бурях, она пришла к опыту малых дел, борьбы за каждого живого, и это, может быть, и есть самый русский путь.
...
Очень многие погибли, другие непоправимо измельчали, и лишь очень немногие - единицы, пожалуй, - нашли путь того религиозного служения, какое избрала и мать Мария. Сверхчеловек выбрал для себя сверхчеловечность - и с силой, предназначенной для великих дел, принялся творить будничные. Ходить по базарам, готовить старикам, расписывать стены убогих окраинных достроек, снятых под приюты.
...
«Какая тяжесть в каждом шаге, дорога круче, одиноче, совсем не о нетленном благе все дни кричат мне и пророчат» - пишет она в тридцать седьмом, и ложью были бы любые другие слова о свете и вере, сказанные в это время. Ложью был бы оптимизм в чумном бараке. Безропотной веры не бывает, а то, что принимаем мы за кроткое и радостное смирение, - скорей всего, душевная болезнь, и это еще в лучшем случае; в худшем - фарисейство и ложь, чему сегодня мы видим тьму примеров.
Так складываются судьбы этих русских девочек, ищущих последней правды и страшно раздражающих всех людей со вкусом и чувством меры; так они заканчивают начатое во дни великих перемен и обещаний.
Мать Мария - самая национальная, самая утешительная русская святая, не знавшая ни минуты покоя, ни в чем не находившая утешения, ничто из своих деяний не считавшая подвигом; так выглядит русская святость, другого ее образа нет и не будет,
«А медный и стертый мой грошик - нищему только в суму. Не то что поступок хороший - так душу отдам ему. А если душа не монета, а золотая звезда, - швырну я осколок света туда же, где в свете нужда».
Или еще прямее:
«Близорукие мои глаза на одно лишь как-то четко зрячи: будто бы не может быть иначе, - и за тишиной растет гроза. Будто бы домов людских уют - только призрак, только сон средь яви. Ветер вдруг крыло свое расправит, в бездне звонко вихри запоют. И людские слабые тела, жаждавшие пития и пищи, рухнут, как убогое жилище, обнаживши мысли и дела.
Звезды, вихри, ветер впереди… Сердце не сжимается, не трусит…
Господи Иисусе,
Ей, гряди…»
Полный текст