Достоевский на выставке Айвазовского ч.3
Немалое внимание зрителей обращают на себя еще две картины, стоящие рядом. Это "Умирающий отец", г. Журавлева, и "Духовное завещание", г. Черкасского*. Первая из этих картин сгруппирована несравненно удачнее другой.
В "Духовном завещании" все фигуры поставлены рядом и все движутся в левую от зрителя сторону, ни дать ни взять стройный кордебалет. С правой стороны стоит какой-то оборванный пилигрим, грязное существо, вроде московского Ивана Яковлевича; он обращен влево от зрителя, к умирающей. Она, героиня, лежит на постели и только что подписала или собирается подписать духовное завещание. Рука ее протянута влево, к перу. Левее, за кроватью, стоит что-то вроде приживалки, обращаясь влево, к племяннику с гнусно-плутоватым и веселым лицом. Он тоже обращается влево, к подъячему, еще более гнусно-плутоватого вида, а тот зачем-то еще протягивает руку влево, кажется, к дверям. Очень веселенькая картинка, несмотря на то, что бледность умирающей передана очень верно. Но работа ученическая, как по композиции, так и по исполнению; художник в прошлом году получил первую серебряную медаль.
Но что же, наконец, за неудача? Здесь ученическая работа, там ученическая, дальше - тоже. Чуть не вся выставка состоит из ученических работ. В чем же тут дело? В чем состоит цель выставки? Какие намерения распорядителей? Как надо смотреть на всю выставку?
Судя по тому, что большая часть работ принадлежит ученикам академии, надо заключить, что годичная выставка есть нечто вроде публичного торжественного экзамена и акта, вроде тех, какие бывают в других учебных заведениях. Здесь еще экзамен тем удобнее, что отчет об успехах каждого ученика весь тут, целиком, и может быть окинут одним взглядом. Тут и публичный экзамен и акт: за публично-показанные успехи присуждены всякому очевидные награды. Поэтому, казалось бы, здесь следовало бы ожидать одних только ученических работ, безо всякой примеси других. Но в таком случае, если академия отдает отчет публике в своей классной деятельности, то по естественному ходу дел надо бы ожидать и тех картин, которые работаны на серебряные медали, начиная с первой, и лучших рисунков с гипсов и с натурщиков. Тогда у зрителя составилось бы ясное понятие обо всем академическом курсе, видна была бы зрителю последовательность успехов, и главное, отчет обо всей деятельности академии был бы яснее. Полноты всё еще не было бы совершенной; до сих пор академики и профессора чрезвычайно редко выставляют свои работы.
Положим, что профессора-преподаватели видны в работах учеников; но есть еще профессора не по должности, а по званию; есть академики не члены совета, но все-таки до некоторой степени члены академии. Что они изволят делать - они не удостоивают сообщать об этом публике. Они не считают это нужным, несмотря на то, что без публики художества не имели бы разумного повода существовать, не было бы и самой академии, стоящей теперь обществу значительных сумм.
Как бы то ни было, но выставка неполна, как годичный отчет о деятельности академии; она так же неполна, как чисто педагогический отчет о преподавании; да сверх того в ней есть картины иностранных художников и русских, не принадлежащих к академии. В чем же заключается смысл выставки? Не в том ли, чтобы поучать зрителей? Но на это Россия имеет громадное эрмитажное собрание.
Итак, не станем удивляться, что на каждом шагу приходится говорить только об ученических работах, так как это и есть выставка собственно работ ученических, за исключением немногих произведений, о которых следовало нам говорить с самого начала.
Между произведениями давно признанных мастеров первое место занимают три картины знаменитого профессора Айвазовского.
1) Овцы, загоняемые вьюгой в море.
2) Партенит на южном берегу Крыма.
3) Буря под Евпаторией*.
Талант Айвазовского всеми признан, несомненно, точно так же, как и талант Александра Дюма-отца; и между этими двумя художниками чрезвычайно много общего.
Г. Дюма пишет с необычайною легкостью и быстротою, и г. Айвазовский тоже. Г-н Дюма написал ужасно много, г. Айвазовский тоже.
И тот и другой художник поражают чрезвычайною эффектностью, и именно чрезвычайною, потому что обыкновенных вещей они вовсе и не пишут, презирают вещи обыкновенные.
Занимательность их композиций не подлежит сомнению: Дюма читался с жадностью, с азартом; картины г. Айвазовского раскупаются нарасхват.
У того и у другого произведения имеют сказочный характер: бенгальские огни, трескотня, вопли, вой ветра, молния.
И тот и другой употребляют краски, во-первых, обыкновенные, а потом, вдобавок к ним, пускают там и сям эффекты - тоже с естественным источником, но преувеличенные до последней степени, до той точки, где начинается уже карикатура.
Собственно говоря, в этом сравнении для г. Айвазовского оскорбительного ничего нет; все искусство состоит в известной доле преувеличения, с тем однако же, чтобы не переходить известных границ.
Портретисты это знают очень хорошо. Например, у оригинала несколько велик нос; для сильнейшего сходства надо сделать его чуть-чуть подлиннее; но затем, если прибавить носа еще немножко, выйдет карикатура. Зная это очень хорошо, плохие портретисты никак не могут справиться с обыкновенными лицами, в которых нос не слишком велик, однако не то чтобы и слишком мал, а рот и подбородок в самом деле умеренные. От этого художнику средней руки, не Гоголю, ни за что бы не удался портрет Павла Ивановича, человека с приятными манерами, с ловкостью почти военного человека, безо всяких резкостей в характере и в поступках.
Александр Дюма за такие портреты не берется. Г. Айвазовский тоже не любит таких обыкновенных предметов.
С тремя знаменитыми героями Дюма случаются всё вещи необыкновенные: то они втроем осаждают город, то спасают Францию и совершают подвиги неслыханные. У г. Айвазовского мы видим то же самое. Скала; об нее со всего разбегу расшиблась волна; на скале сидит чайка. И больше ничего. Точно Арамис или Портос, обращающий в бегство неприятельскую армию.
Идет большое стадо белых курчавых овец; на них светит солнце так ярко, что смотреть больно, как на всякий белый предмет, в упор освещенный солнцем. Г. Айвазовский передает это на полотне, и на его овец, в самом деле, больно смотреть.
Природа есть, даже преувеличенная, но это еще не художество; это длинный нос, сделанный втрое длиннее, чем нужно. Художник, может быть, позволил бы себе в большой картине две-три овцы, освещенные таким образом; но целое стадо - никак, и целая картина, написанная нарочно так эффектно, что на нее больно смотреть, сильно напоминает подвиги д'Артаньяна. На нынешней выставке есть стадо овец, загоняемых вьюгой в море. С отлогого берега мчится стадо; два пастуха стараются остановить его; некоторые овцы уже в воде; их бьет волна, и в этой сумятице не разберешь, где начинаются волны и где кончаются овцы: всё покрыто свинцовым колоритом вьюги. Очень хорошо, все это возможно; естественная правда тут есть, но нет правды художественной.
Знаменитый герой охотничьих карикатур Хама**, барон Крак выходил однажды из болота, где доставал убитую утку, запнулся, упал и, растянувшись, прямо попал рукою на лежавшего в траве зайца. В то же время его ружье неожиданно выстрелило и попало в летевшего мимо бекаса.
Всё это физически возможно, но художник не решился бы написать это в картине, точно так же, как не рассказал бы этого Аксаков, если бы с ним что-нибудь подобное случилось.
Но г. Айвазовский не останавливается перед подобною нехудожественною правдой. Бывает мгновение, когда вечернее солнце золотит предметы, на которые светит.
Г. Айвазовский берет это мгновение и пишет золоченую картину, как "Партенит на южном берегу Крыма": в ней корабль, стоящий на якоре под берегом, освещен солнцем так, что правый борт его весь из розового золота. Бросьте два-три пятна из розового золота, как сделал Гоголь в описании степи, но пожалейте глаза зрителей и не давайте золотой картины.
Оттого-то Дюма и не художник, что он не может удержаться в своей разнузданной фантазии от преувеличенных эффектов. Положим, что граф Монте-Кристо богат; но к чему же изумрудный флакон для яду? К чему то питательное вещество, которым он мог одной щепоткой насытиться на несколько дней. Конечно, есть физическая вероятность отыскать в природе крупный изумруд, который годится на флакон. Но надо же знать и меру, надо уметь удержаться вовремя. Известно, что солнце делает чудеса своим светом и тенями, и кто присматривался к его эффектам, тот видал много непередаваемых, почти неуловимых - не столько красот, сколько странностей. Но передавая нам о чудесах, давайте же им настоящее их место, сделайте их редкими в той же мере, как они редки в течение дня и в течение года; не забудьте передать нам и обычные, ежедневные, будничные подвиги солнца. А то, если станете толковать только о чудесах, поневоле впадаете в сказку, в Монте-Кристо. Истинные художники знают меру с изумительным тактом, чувствуют ее чрезвычайно правильно. У Гоголя Манилов с Чичиковым в своих сладостях только раз договорились до "именин сердца".
Другой, не Гоголь, по поводу разговора в дверях о том, кому прежде пройти, на вопрос Чичикова, "отчего же он образованный", непременно заставил бы Манилова насказать какой-нибудь чепухи вроде именин сердца и праздника души. Но художник знал меру, и Манилов отвечал все-таки очень мило, но весьма скромно: - "да уж от того".
Г. Дюма и г. Айвазовский ни за что бы не могли удержаться, не дали бы такого безличного ответа, и при сем удобном случае один наговорил бы вздору, а другой пустил бы блеск удивительно эффектный, неожиданный, преувеличенный.
В "Духовном завещании" все фигуры поставлены рядом и все движутся в левую от зрителя сторону, ни дать ни взять стройный кордебалет. С правой стороны стоит какой-то оборванный пилигрим, грязное существо, вроде московского Ивана Яковлевича; он обращен влево от зрителя, к умирающей. Она, героиня, лежит на постели и только что подписала или собирается подписать духовное завещание. Рука ее протянута влево, к перу. Левее, за кроватью, стоит что-то вроде приживалки, обращаясь влево, к племяннику с гнусно-плутоватым и веселым лицом. Он тоже обращается влево, к подъячему, еще более гнусно-плутоватого вида, а тот зачем-то еще протягивает руку влево, кажется, к дверям. Очень веселенькая картинка, несмотря на то, что бледность умирающей передана очень верно. Но работа ученическая, как по композиции, так и по исполнению; художник в прошлом году получил первую серебряную медаль.
Но что же, наконец, за неудача? Здесь ученическая работа, там ученическая, дальше - тоже. Чуть не вся выставка состоит из ученических работ. В чем же тут дело? В чем состоит цель выставки? Какие намерения распорядителей? Как надо смотреть на всю выставку?
Судя по тому, что большая часть работ принадлежит ученикам академии, надо заключить, что годичная выставка есть нечто вроде публичного торжественного экзамена и акта, вроде тех, какие бывают в других учебных заведениях. Здесь еще экзамен тем удобнее, что отчет об успехах каждого ученика весь тут, целиком, и может быть окинут одним взглядом. Тут и публичный экзамен и акт: за публично-показанные успехи присуждены всякому очевидные награды. Поэтому, казалось бы, здесь следовало бы ожидать одних только ученических работ, безо всякой примеси других. Но в таком случае, если академия отдает отчет публике в своей классной деятельности, то по естественному ходу дел надо бы ожидать и тех картин, которые работаны на серебряные медали, начиная с первой, и лучших рисунков с гипсов и с натурщиков. Тогда у зрителя составилось бы ясное понятие обо всем академическом курсе, видна была бы зрителю последовательность успехов, и главное, отчет обо всей деятельности академии был бы яснее. Полноты всё еще не было бы совершенной; до сих пор академики и профессора чрезвычайно редко выставляют свои работы.
Положим, что профессора-преподаватели видны в работах учеников; но есть еще профессора не по должности, а по званию; есть академики не члены совета, но все-таки до некоторой степени члены академии. Что они изволят делать - они не удостоивают сообщать об этом публике. Они не считают это нужным, несмотря на то, что без публики художества не имели бы разумного повода существовать, не было бы и самой академии, стоящей теперь обществу значительных сумм.
Как бы то ни было, но выставка неполна, как годичный отчет о деятельности академии; она так же неполна, как чисто педагогический отчет о преподавании; да сверх того в ней есть картины иностранных художников и русских, не принадлежащих к академии. В чем же заключается смысл выставки? Не в том ли, чтобы поучать зрителей? Но на это Россия имеет громадное эрмитажное собрание.
Итак, не станем удивляться, что на каждом шагу приходится говорить только об ученических работах, так как это и есть выставка собственно работ ученических, за исключением немногих произведений, о которых следовало нам говорить с самого начала.
Между произведениями давно признанных мастеров первое место занимают три картины знаменитого профессора Айвазовского.
1) Овцы, загоняемые вьюгой в море.
2) Партенит на южном берегу Крыма.
3) Буря под Евпаторией*.
Талант Айвазовского всеми признан, несомненно, точно так же, как и талант Александра Дюма-отца; и между этими двумя художниками чрезвычайно много общего.
Г. Дюма пишет с необычайною легкостью и быстротою, и г. Айвазовский тоже. Г-н Дюма написал ужасно много, г. Айвазовский тоже.
И тот и другой художник поражают чрезвычайною эффектностью, и именно чрезвычайною, потому что обыкновенных вещей они вовсе и не пишут, презирают вещи обыкновенные.
Занимательность их композиций не подлежит сомнению: Дюма читался с жадностью, с азартом; картины г. Айвазовского раскупаются нарасхват.
У того и у другого произведения имеют сказочный характер: бенгальские огни, трескотня, вопли, вой ветра, молния.
И тот и другой употребляют краски, во-первых, обыкновенные, а потом, вдобавок к ним, пускают там и сям эффекты - тоже с естественным источником, но преувеличенные до последней степени, до той точки, где начинается уже карикатура.
Собственно говоря, в этом сравнении для г. Айвазовского оскорбительного ничего нет; все искусство состоит в известной доле преувеличения, с тем однако же, чтобы не переходить известных границ.
Портретисты это знают очень хорошо. Например, у оригинала несколько велик нос; для сильнейшего сходства надо сделать его чуть-чуть подлиннее; но затем, если прибавить носа еще немножко, выйдет карикатура. Зная это очень хорошо, плохие портретисты никак не могут справиться с обыкновенными лицами, в которых нос не слишком велик, однако не то чтобы и слишком мал, а рот и подбородок в самом деле умеренные. От этого художнику средней руки, не Гоголю, ни за что бы не удался портрет Павла Ивановича, человека с приятными манерами, с ловкостью почти военного человека, безо всяких резкостей в характере и в поступках.
Александр Дюма за такие портреты не берется. Г. Айвазовский тоже не любит таких обыкновенных предметов.
С тремя знаменитыми героями Дюма случаются всё вещи необыкновенные: то они втроем осаждают город, то спасают Францию и совершают подвиги неслыханные. У г. Айвазовского мы видим то же самое. Скала; об нее со всего разбегу расшиблась волна; на скале сидит чайка. И больше ничего. Точно Арамис или Портос, обращающий в бегство неприятельскую армию.
Идет большое стадо белых курчавых овец; на них светит солнце так ярко, что смотреть больно, как на всякий белый предмет, в упор освещенный солнцем. Г. Айвазовский передает это на полотне, и на его овец, в самом деле, больно смотреть.
Природа есть, даже преувеличенная, но это еще не художество; это длинный нос, сделанный втрое длиннее, чем нужно. Художник, может быть, позволил бы себе в большой картине две-три овцы, освещенные таким образом; но целое стадо - никак, и целая картина, написанная нарочно так эффектно, что на нее больно смотреть, сильно напоминает подвиги д'Артаньяна. На нынешней выставке есть стадо овец, загоняемых вьюгой в море. С отлогого берега мчится стадо; два пастуха стараются остановить его; некоторые овцы уже в воде; их бьет волна, и в этой сумятице не разберешь, где начинаются волны и где кончаются овцы: всё покрыто свинцовым колоритом вьюги. Очень хорошо, все это возможно; естественная правда тут есть, но нет правды художественной.
Знаменитый герой охотничьих карикатур Хама**, барон Крак выходил однажды из болота, где доставал убитую утку, запнулся, упал и, растянувшись, прямо попал рукою на лежавшего в траве зайца. В то же время его ружье неожиданно выстрелило и попало в летевшего мимо бекаса.
Всё это физически возможно, но художник не решился бы написать это в картине, точно так же, как не рассказал бы этого Аксаков, если бы с ним что-нибудь подобное случилось.
Но г. Айвазовский не останавливается перед подобною нехудожественною правдой. Бывает мгновение, когда вечернее солнце золотит предметы, на которые светит.
Г. Айвазовский берет это мгновение и пишет золоченую картину, как "Партенит на южном берегу Крыма": в ней корабль, стоящий на якоре под берегом, освещен солнцем так, что правый борт его весь из розового золота. Бросьте два-три пятна из розового золота, как сделал Гоголь в описании степи, но пожалейте глаза зрителей и не давайте золотой картины.
Оттого-то Дюма и не художник, что он не может удержаться в своей разнузданной фантазии от преувеличенных эффектов. Положим, что граф Монте-Кристо богат; но к чему же изумрудный флакон для яду? К чему то питательное вещество, которым он мог одной щепоткой насытиться на несколько дней. Конечно, есть физическая вероятность отыскать в природе крупный изумруд, который годится на флакон. Но надо же знать и меру, надо уметь удержаться вовремя. Известно, что солнце делает чудеса своим светом и тенями, и кто присматривался к его эффектам, тот видал много непередаваемых, почти неуловимых - не столько красот, сколько странностей. Но передавая нам о чудесах, давайте же им настоящее их место, сделайте их редкими в той же мере, как они редки в течение дня и в течение года; не забудьте передать нам и обычные, ежедневные, будничные подвиги солнца. А то, если станете толковать только о чудесах, поневоле впадаете в сказку, в Монте-Кристо. Истинные художники знают меру с изумительным тактом, чувствуют ее чрезвычайно правильно. У Гоголя Манилов с Чичиковым в своих сладостях только раз договорились до "именин сердца".
Другой, не Гоголь, по поводу разговора в дверях о том, кому прежде пройти, на вопрос Чичикова, "отчего же он образованный", непременно заставил бы Манилова насказать какой-нибудь чепухи вроде именин сердца и праздника души. Но художник знал меру, и Манилов отвечал все-таки очень мило, но весьма скромно: - "да уж от того".
Г. Дюма и г. Айвазовский ни за что бы не могли удержаться, не дали бы такого безличного ответа, и при сем удобном случае один наговорил бы вздору, а другой пустил бы блеск удивительно эффектный, неожиданный, преувеличенный.