Ричард Рорти -2. Мир, язык и истина. Различение.
... немецкий идеализм оказался кратковременным и неудовлетворительным компромиссом.
Ибо Кант и Гегель лишь на половину отказались от мысли, что истина находится «там, вовне» (out
there). Им хотелось взглянуть на мир эмпирической науки как на мир сделанный, на материю как на
произведение духа или как на дух, недостаточно сознающий свою духовную природу.
Но они упорно держались за представление, что мышление, дух, глубины человеческой самости обладают внутренней природой, которая может быть познана особой неэмпирической сверхнаукой по имени философия.
Это означало, что была создана лишь половина истины, ее основание (bottom), относящаяся к науке. Истина более высокого порядка, истина духа, область философии, по-прежнему оставалась предметом открытия, а не творения.
Требовалось именно то, чего не могли себе представить идеалисты, - отказаться от самой идеи
чего-то, будь то мышление или материя, самость или мир, обладающего выражаемой и
репрезентируемой имманентной природой. Идеалисты спутали представление о том, что ничто не имеет такой природы, с представлением, что пространство и время не реальны, и что поэтому человеческие существа являются причиной существования пространственно-временного мира.
Мы должны различать утверждения о внеположенности мира от утверждений о
внеположенности истины.
Сказать, что мир находится там, вовне, что он не наше творение, значит, в соответствии со здравым смыслом, сказать, что большинство вещей в пространстве и времени являются следствиями причин, которые не относятся к человеческим ментальным состояниям.
Заявить, что истина не там, вовне, значит просто сказать, что там, где нет предложений, нет и истины, что предложения - это элементы человеческих языков, и что человеческие языки являются человеческими творениями.
Истина не может находиться там, вовне, не может существовать независимо от человеческого
духа (mind), поскольку так существовать или находиться по ту сторону предложения не могут. Мир
находится по ту сторону, но описания мира - нет. Только они могут быть истинными или ложными.
Собственно же мир, лишенный описывающей активности людей, не может быть ни истинным, ни
ложным.
Допущение, что истина так же, как и мир, находится по ту сторону, является наследием эпохи, когда мир рассматривался как творение существа, обладающего своим собственным языком. Если мы перестанем пытаться наполнить смыслом представление о таком нечеловеческом языке, тогда у нас не будет искушения путать тот трюизм, что мир может быть причиной того, что мы правильно считаем предложение истинным, с утверждением, что сам мир по своей инициативе разбился на оформленные в предложения осколки, которые называются «фактами».
Но если придерживаться понятия об самодостаточных (self-subsistent) фактах, тогда будет очень просто начать писать слово «истина» с большой буквы и относиться к нему как к чему-то тождественному либо Богу, либо миру, как божественному проекту. Тогда можно будет сказать, например, что Истина велика и что она восторжествует.
Такой путанице способствует концентрация внимания на единичных предложениях, а не на словаре в целом. Ибо мы часто позволяем миру разрешать исход соревнования между альтернативными предложениями (например, между «выиграл красный» и «выиграл черный», или между «Это сделал дворецкий» и «Это сделал врач»). Очень просто в таких случаях отождествить факт, что мир содержит в себе причины того, почему мы считаем наше убеждение оправданным, с утверждением, что некоторое нелингвистическое состояние мира само по себе является образцом (example) истины, или что такое состояние «делает истинным убеждение», которое ему «соответствует».
Но это будет не так просто, если мы от индивидуальных предложений обратимся к
словарям как целостностям.
Если мы сопоставим примеры альтернативных языковых игр - словарь политиков древних Афин со словарем Джефферсона, этический (moral) словарь Св. Павла со словарем Фрейда, жаргон Ньютона с жаргоном Аристотеля, идиому Блейка с идиомой Драйдена, - тогда нам будет трудно представить, что сам мир делает один из этих словарей лучше другого, что мир выбирает между ними.
Если понятие «описание мира» сдвигается с уровня предложений, регулируемых в пределах языковых игр каким-либо критерием, на уровень языковых игр как целостностей, игр, между которыми мы не выбираем в соответствии с критерием, тогда представление о том, что мир решает, какое из описаний является истинным, не может больше обладать ясным смыслом.
Тогда едва ли возможно представить себе, что этот словарь каким-то образом уже находится там, в мире, ожидая, когда мы его откроем.
Внимание (подобное тому, которое поощрялось такими историками мысли как Т. Кун и К. Скиннер) к словарям, с помощью которых формулируются предложения, а не к индивидуальным предложениям, заставляет нас осознать, например, что если ньютоновский словарь позволяет нам предсказывать события в мире лучше, чем словарь Аристотеля, то это еще не значит, что мир говорит на языке Ньютона.
Мир не говорит. Говорим только мы. Мир может - раз мы уже запрограммировали себя языком
- вынудить нас придерживаться мнений. Но он не может предложить язык, на котором нам
говорить. Это могут сделать только другие люди.
Признание того, что мир не говорит нам, какой языковой игры придерживаться, не должно приводить нас, однако, к заключению о том, что решение, какую же игру разыгрывать, является произвольным или что это решение выражает нечто, что в глубине нас.
Мораль не в том, чтобы объективный критерий выбора словаря заменить субъективным, разум - волей или чувством.
Скорее, понятия критерия и выбора (в том числе и «произвольного») уже не рассматриваются, когда приходит время для смены одной языковой игры на другую.
Европа не решала - принимать ли идиому романтической поэзии или социалистических политиков или галилеевской механики.
Такого рода сдвиг был актом воли не более, чем результатом полемики.
Скорее, Европа постепенно теряла привычку использовать определенные слова и постепенно
приобретала привычку использовать другие.