Тот самый кусок, например.
"Профанная наука оперирует “предметами”; интуитивное знание природы вещей, заключенное в каноне, выражается в символических типах, типовых или стильных формах - единственных в своем роде и вместе с тем самодостаточных.
Типовая форма, таким образом, соединяет в себе единственное и единое; она и указывает предел вещи, и соединяет со всеобщностью. Канон есть свидетельство постоянства в изменениях или, другими словами, вечнопреемственности духа - неизбежно сокровенной.. Текст же канона развертывается как неисчерпаемая глоссолалия, бесконечно ветвящаяся метафора, где каждое слово обнажает бездну неизреченного.
В пространстве этой метафоры, существуют, говоря словами Ницше, только “копии утерянного оригинала”, в нем нет ничего кроме иллюзий.
Но если нет ничего кроме иллюзии, иллюзия сама становится действительностью.
Так неизбежность и вездесущность иллюзии в конце концов побуждает довериться неведомой правде.
Сколько бы мы ни разъясняли значение отдельных стратагем, как бы ни вникали в нюансы их смысла, мы снова и снова будем наталкиваться на стену безмолвия, внезапно постигая необходимость прекратить говорить о мире, т.е. отделять себя от мира, и вместо этого открыть себя миру, принять жизнь во всей ее полноте.
Теперь можно понять, почему китайцы особенно настаивали на разделении, непроходимой пропасти между учителем, обладающим внутренним знанием, и учеником, судящим только со стороны, и на том, что тайна есть самый верный признак истины.
Этим объясняется и их необычайный интерес к военной стратегии - искусству обмана par excellence, но обмана, зиждящегося на знании глубочайших законов реальности или, точнее, на понимании двусмысленного статуса видимого мира, который одновременно является и не является реальностью.
Ибо обман возможен лишь там, где до конца сохраняется ощущение подлинности происходящего.
В известном смысле иллюзия и есть самое надежное свидетельство правды."
(с. В.В. Малявин, переводчик "Тридцати Шести Стратегем" с китайского)
Типовая форма, таким образом, соединяет в себе единственное и единое; она и указывает предел вещи, и соединяет со всеобщностью. Канон есть свидетельство постоянства в изменениях или, другими словами, вечнопреемственности духа - неизбежно сокровенной.. Текст же канона развертывается как неисчерпаемая глоссолалия, бесконечно ветвящаяся метафора, где каждое слово обнажает бездну неизреченного.
В пространстве этой метафоры, существуют, говоря словами Ницше, только “копии утерянного оригинала”, в нем нет ничего кроме иллюзий.
Но если нет ничего кроме иллюзии, иллюзия сама становится действительностью.
Так неизбежность и вездесущность иллюзии в конце концов побуждает довериться неведомой правде.
Сколько бы мы ни разъясняли значение отдельных стратагем, как бы ни вникали в нюансы их смысла, мы снова и снова будем наталкиваться на стену безмолвия, внезапно постигая необходимость прекратить говорить о мире, т.е. отделять себя от мира, и вместо этого открыть себя миру, принять жизнь во всей ее полноте.
Теперь можно понять, почему китайцы особенно настаивали на разделении, непроходимой пропасти между учителем, обладающим внутренним знанием, и учеником, судящим только со стороны, и на том, что тайна есть самый верный признак истины.
Этим объясняется и их необычайный интерес к военной стратегии - искусству обмана par excellence, но обмана, зиждящегося на знании глубочайших законов реальности или, точнее, на понимании двусмысленного статуса видимого мира, который одновременно является и не является реальностью.
Ибо обман возможен лишь там, где до конца сохраняется ощущение подлинности происходящего.
В известном смысле иллюзия и есть самое надежное свидетельство правды."
(с. В.В. Малявин, переводчик "Тридцати Шести Стратегем" с китайского)