Иличевский, "Потеря крови"
"Все, что я знаю о мире, его не стоит.
Все, что солнце узнало во мне, не стало морем.
Случай думает во мне - вместо меня - об этом, покуда я сижу на скамье на бульваре в лете, и липы, смыкаясь вверху в водоворот кружевом крон, кружевом света, зренья, - сплошной чередой изумруда вращают ось пыльного солнца в конце аллеи.
Движенья прохожих прозрачны: праздность, великая праздность лета царит в округе; пух тополиный, как газ - легкости, неги, смеха, замедляя течение прогулок, взглядов - и даже света, - плавает в тишине тишиной, дыханьем ангельского крыла, его пухом, пером, пареньем.
И где-то на самом краю наития, на невысокой горе (которой, однако, очи наяву не воздеть) царь Давид все пляшет и пляшет, в бубен бьет, веселясь, и плачет и снова пляшет.
«То, что еще невозможно, уже не будет», - продолжает Случай, и я ему смирно внемлю: голос его настойчив и тих, и - как двойник - смертелен.Мера моя протянута пониманием - от виска до виска, как кукана выстрел сквозь жабры, натянута струной, на которой играет Случай. Щипок за щипком, жесты его - как круговерть немого; он подбирает - мой отзыв, свой пароль, и путает то и это. Мысль моя - моя кровь - замирает, как в детстве море замирало по счету три, и ждет - что будет дальше?
Вдруг тяга меры моей рушится вслед за мною - в небо не-зрения, просторное, как окно.
То, что я вижу сперва, похоже на целый остров слепоты: бесполые лица, бабочки-двери, залы с разверзнутым полом, и сразу - как платформы обрыв: воздух, поля, вороной, ночное; звезд не счесть, как мой ужас, как числа; и ползет вверху, толкаясь с жуками, спутник.
Тридевять ночи. Кузнечик «ни-где» бормочет.
Чем возносится призрак в воздух июля? - Дрожью, трепетом лепествы, аплодисментом эльфа; шепотом вероятий, страстью ожить, вернуться.
Что по себе оставляет призрак? По крайней мере, воздух, его прозрачность, влекущую перспективу бульвара; прохожих, влекомых ею; сгустки того, что уже никогда, никогда… и память, настырную, как собака, которая, словно кость, нашла себе нового домочадца.
О, разведи рукава! разведи перед ней пустые, как моря на Луне, теченья рук - невидимка, отродье незримых - призрак. Покажи, с чем пришел: вот с тем же уходишь, на-кась!
И еще оставляет призрак сонмы немыслимых «хочешь»:
- Хочешь… сдерну смычком полета с проводов трамвайных небо?
- Хочешь - стану тобою?
- Хочешь - февраль разорву в апрельские клочья?
- Мною вместе мы станем - хочешь?
Что по себе оставляет Случай? Место? Время? Вряд ли место - скорей, не-место, но - то, что куда дремучей, чем самые белые пятна.
«То, что еще невозможно, уже не будет», - вновь затевает из бездны Случай, и я ему тихо внемлю: голос его безмолвен, как лавина горы на старте. Чтобы спастись, я вновь обращаюсь в воздух.
Прохожие, пух, Москва входят в меня, как солнце входит в стекло, - и во рту оживают взрывом."
(с. Иличевский, "Потеря крови")
Все, что солнце узнало во мне, не стало морем.
Случай думает во мне - вместо меня - об этом, покуда я сижу на скамье на бульваре в лете, и липы, смыкаясь вверху в водоворот кружевом крон, кружевом света, зренья, - сплошной чередой изумруда вращают ось пыльного солнца в конце аллеи.
Движенья прохожих прозрачны: праздность, великая праздность лета царит в округе; пух тополиный, как газ - легкости, неги, смеха, замедляя течение прогулок, взглядов - и даже света, - плавает в тишине тишиной, дыханьем ангельского крыла, его пухом, пером, пареньем.
И где-то на самом краю наития, на невысокой горе (которой, однако, очи наяву не воздеть) царь Давид все пляшет и пляшет, в бубен бьет, веселясь, и плачет и снова пляшет.
«То, что еще невозможно, уже не будет», - продолжает Случай, и я ему смирно внемлю: голос его настойчив и тих, и - как двойник - смертелен.Мера моя протянута пониманием - от виска до виска, как кукана выстрел сквозь жабры, натянута струной, на которой играет Случай. Щипок за щипком, жесты его - как круговерть немого; он подбирает - мой отзыв, свой пароль, и путает то и это. Мысль моя - моя кровь - замирает, как в детстве море замирало по счету три, и ждет - что будет дальше?
Вдруг тяга меры моей рушится вслед за мною - в небо не-зрения, просторное, как окно.
То, что я вижу сперва, похоже на целый остров слепоты: бесполые лица, бабочки-двери, залы с разверзнутым полом, и сразу - как платформы обрыв: воздух, поля, вороной, ночное; звезд не счесть, как мой ужас, как числа; и ползет вверху, толкаясь с жуками, спутник.
Тридевять ночи. Кузнечик «ни-где» бормочет.
Чем возносится призрак в воздух июля? - Дрожью, трепетом лепествы, аплодисментом эльфа; шепотом вероятий, страстью ожить, вернуться.
Что по себе оставляет призрак? По крайней мере, воздух, его прозрачность, влекущую перспективу бульвара; прохожих, влекомых ею; сгустки того, что уже никогда, никогда… и память, настырную, как собака, которая, словно кость, нашла себе нового домочадца.
О, разведи рукава! разведи перед ней пустые, как моря на Луне, теченья рук - невидимка, отродье незримых - призрак. Покажи, с чем пришел: вот с тем же уходишь, на-кась!
И еще оставляет призрак сонмы немыслимых «хочешь»:
- Хочешь… сдерну смычком полета с проводов трамвайных небо?
- Хочешь - стану тобою?
- Хочешь - февраль разорву в апрельские клочья?
- Мною вместе мы станем - хочешь?
Что по себе оставляет Случай? Место? Время? Вряд ли место - скорей, не-место, но - то, что куда дремучей, чем самые белые пятна.
«То, что еще невозможно, уже не будет», - вновь затевает из бездны Случай, и я ему тихо внемлю: голос его безмолвен, как лавина горы на старте. Чтобы спастись, я вновь обращаюсь в воздух.
Прохожие, пух, Москва входят в меня, как солнце входит в стекло, - и во рту оживают взрывом."
(с. Иличевский, "Потеря крови")