Элевсинские мистерии в «Братьях Карамазовых»
Прекрасная умнейшая Татьяна Касаткина
Попробуем вместе с ней сблизить Достоевского и новый роман Пелевина.
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. XII, 24).
Взяв эпиграфом к роману "Братья Карамазовы" единственное место в Евангелии, где Иисус говорит с пришедшими к Нему эллинами, и говорит с ними, используя язык и образы Элевсинских мистерий, Достоевский одновременно ввел в роман большие цитаты из «Элевзинского праздника» Шиллера в переводе Жуковского, соединив их в восприятии читателя с одой «К Радости», создав тем самым пространство проявления главной вести Элевсиний, представшей в христианстве во плоти:
вести о фундаментальном единстве человечества, о другом человеческом облике, о другой человеческой мерности, о необходимости для обретения жизни будущего века выхода за пределы своей здешней уединенной природы, толкуемой Достоевским как ошибка восприятия, искажение «правильного очерка
человека».
Достоевский в качестве центральных энергетических элементов, кристаллов, определяющих главные действенные цели выращенного из них произведения, использует цитаты из Шиллеровского «Элевзинского праздника» и оды «К радости». Причем Достоевский их использует как единый текст: Митя Карамазов,
сказав о том, что хотел бы начать свою исповедь гимном к радости Шиллера, задумывается - и вдруг начинает читать «Элевзинский праздник». Этим Достоевский подчеркивает, что и в самом своем
известном произведении «К Радости» Шиллер говорит о важнейшем - и о том же, о чем он говорит в «Элевзинском празднике».
Этим Достоевский подчеркивает, что главное движение «Элевзинского праздника», его истинная цель - привести читателя к Радости - настоящему мосту между мирами, открывающей здесь то чувство себя и всего, которое знаменует и определяет наше там.
Дмитрий Мережковский в своей книге о древних религиях напишет, что «за пятнадцать веков от конца Елевзинских таинств, лучше чем Достоевский о них никто никогда не говорил».
Таким образом, «Элевзинский праздник» для Достоевского - не повесть о давно прошедших событиях, исправленных когда-то однажды пришествием Цереры/Деметры (первое имя значит: творящая, производящая, учреждающая, порождающая (ceres - тот же корень, что и creo, что, очевидно, важно было для Достоевского, ставящего в параллель явление Цереры и явление Христа в «Великом инквизиторе»: творец приходит к творению, забывшему о том, что оно такое, извратившему свои пути); второе: Земля-Мать), а весть о непрестанно происходящем в периоде человеческого
уединения «унижении» человека, уничтожающего себе подобных.
И лекарством от этого непрекращающегося «унижения» и Шиллер, и Достоевский сочли весть Элевсиний.
В романе Достоевский дает нам видение осуществленных Элевсинских мистерий, показывает то, что было в них итогом трансформации человека - хотя мы, увы, в большинстве своем этого не
видим, воспринимая сцену с Алешей Карамазовым в заключении главы «Кана Галилейская» как ряд психологических метафор, в то время как она насквозь онтологична.
Почему Достоевский поставил в центр своего последнего романа Элевсинии?
Главная весть, сообщаемая Элевсиниями: человек рождается дважды: сюда, на землю - зерном;
туда - в иную жизнь и другую мерность - колосом, скинувшим с себя оболочку зерна, которая есть наше «я», наша здешняя форма, наша отдельность. Человек раскрывается всему другому в мире,
соединяется со всем другим в мире, его колос - это образовавшиеся прямые связи, в которых каждый «другой» есть тоже ты и ощутим как ты; в которых каждый далекий мир дрожит в твоем сердце -
и становится понятно, что заповеди Христовы о любви к Богу и ближнему - всего лишь упражнения в ощущениях жизни будущего века, и что во фразе «люби ближнего своего как самого себя» не
нужна запятая, потому что тут нет сравнения - а есть констатация того, что вы - одно. Становится понятным и столь любимое Достоевским слово «всечеловек», и даже «общечеловек», если оно
склонно трансформироваться в «общий человек».
Вот почему Алешу Карамазова можно прямо назвать мистом Элевсиний - упомянутая сцена есть зримое преображение человека из зерна в колос.
Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол,
полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще
неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь
облегала землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на
яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома
заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна
земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел и вдруг
как подкошенный повергся на землю.
Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему
ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он
целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно
клялся любить ее, любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои…» прозвенело в душе его. О чем
плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах,
которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступления сего».
Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись
разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным».
Простить хотелось ему всех и за все и просить прощения, о! не себе,
а за всех, за всё и за вся, а «за меня и другие просят», - прозвенело
опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как
бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод
небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась
в уме его - и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю
слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал
и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом
этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», - говорил
он потом с твердою верой в слова свои…
И Господне вино, непрерывно подносимое гостям в Кане - это вино, растворяющее границы, облегчающее открытость и выход за пределы себя. Это вино, которое помогает снять ощущение гранитной твердости собственных границ, вино, ставшее ключом, отпирающим клетку самости, помогающим познать эк-стазис, выход за пределы плотной неподвижности себя.
Эта плотная неподвижность - главное, что отличает непосвященных от посвященных.
Вот почему Достоевский ставит в центр своего последнего романа Элевсинии, вот почему находит в оде «К Радости» концентрированную весть все тех же Элевсиний. Для него мир, любовь и жертва для
других и за других - не способ для мира и человечества выживать здесь и сейчас; это способ для мира и человечества обрести жизнь другого уровня и другой мерности. О посвященных Элевсиний
говорили, что для них не только меняется посмертие, но они обретают счастье и в этой жизни. И не удивительно - ведь новое чувство «себя» изменяет все наши цели и способы их достижения, уничтожает страхи, открывает путь к неведомой ранее истинной любви.
https://cyberleninka.ru/article/n/shiller-u-dostoevskogo-elevsinskie-misterii-v-bratyah-karamazovyh/viewer
Попробуем вместе с ней сблизить Достоевского и новый роман Пелевина.
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. XII, 24).
Взяв эпиграфом к роману "Братья Карамазовы" единственное место в Евангелии, где Иисус говорит с пришедшими к Нему эллинами, и говорит с ними, используя язык и образы Элевсинских мистерий, Достоевский одновременно ввел в роман большие цитаты из «Элевзинского праздника» Шиллера в переводе Жуковского, соединив их в восприятии читателя с одой «К Радости», создав тем самым пространство проявления главной вести Элевсиний, представшей в христианстве во плоти:
вести о фундаментальном единстве человечества, о другом человеческом облике, о другой человеческой мерности, о необходимости для обретения жизни будущего века выхода за пределы своей здешней уединенной природы, толкуемой Достоевским как ошибка восприятия, искажение «правильного очерка
человека».
Достоевский в качестве центральных энергетических элементов, кристаллов, определяющих главные действенные цели выращенного из них произведения, использует цитаты из Шиллеровского «Элевзинского праздника» и оды «К радости». Причем Достоевский их использует как единый текст: Митя Карамазов,
сказав о том, что хотел бы начать свою исповедь гимном к радости Шиллера, задумывается - и вдруг начинает читать «Элевзинский праздник». Этим Достоевский подчеркивает, что и в самом своем
известном произведении «К Радости» Шиллер говорит о важнейшем - и о том же, о чем он говорит в «Элевзинском празднике».
Этим Достоевский подчеркивает, что главное движение «Элевзинского праздника», его истинная цель - привести читателя к Радости - настоящему мосту между мирами, открывающей здесь то чувство себя и всего, которое знаменует и определяет наше там.
Дмитрий Мережковский в своей книге о древних религиях напишет, что «за пятнадцать веков от конца Елевзинских таинств, лучше чем Достоевский о них никто никогда не говорил».
Таким образом, «Элевзинский праздник» для Достоевского - не повесть о давно прошедших событиях, исправленных когда-то однажды пришествием Цереры/Деметры (первое имя значит: творящая, производящая, учреждающая, порождающая (ceres - тот же корень, что и creo, что, очевидно, важно было для Достоевского, ставящего в параллель явление Цереры и явление Христа в «Великом инквизиторе»: творец приходит к творению, забывшему о том, что оно такое, извратившему свои пути); второе: Земля-Мать), а весть о непрестанно происходящем в периоде человеческого
уединения «унижении» человека, уничтожающего себе подобных.
И лекарством от этого непрекращающегося «унижения» и Шиллер, и Достоевский сочли весть Элевсиний.
В романе Достоевский дает нам видение осуществленных Элевсинских мистерий, показывает то, что было в них итогом трансформации человека - хотя мы, увы, в большинстве своем этого не
видим, воспринимая сцену с Алешей Карамазовым в заключении главы «Кана Галилейская» как ряд психологических метафор, в то время как она насквозь онтологична.
Почему Достоевский поставил в центр своего последнего романа Элевсинии?
Главная весть, сообщаемая Элевсиниями: человек рождается дважды: сюда, на землю - зерном;
туда - в иную жизнь и другую мерность - колосом, скинувшим с себя оболочку зерна, которая есть наше «я», наша здешняя форма, наша отдельность. Человек раскрывается всему другому в мире,
соединяется со всем другим в мире, его колос - это образовавшиеся прямые связи, в которых каждый «другой» есть тоже ты и ощутим как ты; в которых каждый далекий мир дрожит в твоем сердце -
и становится понятно, что заповеди Христовы о любви к Богу и ближнему - всего лишь упражнения в ощущениях жизни будущего века, и что во фразе «люби ближнего своего как самого себя» не
нужна запятая, потому что тут нет сравнения - а есть констатация того, что вы - одно. Становится понятным и столь любимое Достоевским слово «всечеловек», и даже «общечеловек», если оно
склонно трансформироваться в «общий человек».
Вот почему Алешу Карамазова можно прямо назвать мистом Элевсиний - упомянутая сцена есть зримое преображение человека из зерна в колос.
Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол,
полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще
неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь
облегала землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на
яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома
заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна
земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел и вдруг
как подкошенный повергся на землю.
Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему
ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он
целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно
клялся любить ее, любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои…» прозвенело в душе его. О чем
плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах,
которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступления сего».
Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись
разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным».
Простить хотелось ему всех и за все и просить прощения, о! не себе,
а за всех, за всё и за вся, а «за меня и другие просят», - прозвенело
опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как
бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод
небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась
в уме его - и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю
слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал
и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом
этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», - говорил
он потом с твердою верой в слова свои…
И Господне вино, непрерывно подносимое гостям в Кане - это вино, растворяющее границы, облегчающее открытость и выход за пределы себя. Это вино, которое помогает снять ощущение гранитной твердости собственных границ, вино, ставшее ключом, отпирающим клетку самости, помогающим познать эк-стазис, выход за пределы плотной неподвижности себя.
Эта плотная неподвижность - главное, что отличает непосвященных от посвященных.
Вот почему Достоевский ставит в центр своего последнего романа Элевсинии, вот почему находит в оде «К Радости» концентрированную весть все тех же Элевсиний. Для него мир, любовь и жертва для
других и за других - не способ для мира и человечества выживать здесь и сейчас; это способ для мира и человечества обрести жизнь другого уровня и другой мерности. О посвященных Элевсиний
говорили, что для них не только меняется посмертие, но они обретают счастье и в этой жизни. И не удивительно - ведь новое чувство «себя» изменяет все наши цели и способы их достижения, уничтожает страхи, открывает путь к неведомой ранее истинной любви.
https://cyberleninka.ru/article/n/shiller-u-dostoevskogo-elevsinskie-misterii-v-bratyah-karamazovyh/viewer