О наших и не наших (6).
6. Жизнь на распутье
Сначала, как обычно, несколько слов о принципах исследования. Дело в том, что история, как мы ее знаем, есть не больше, но и не меньше, чем реконструкция событий по следам. Обычно предметом внимания историков являются не рутинные стороны жизни царств, церквей и прочих центров цивилизации, а кризисы и их последствия, реже причины. Документы, летописи и дневники пишутся в более спокойные времена, после бурных и зачастую долгих периодов безвременья, а потому многие герои, детали и механизмы, неудобные и неприятные победителям, выпадают или серьезно искажаются. Тем не менее, других историков и историй у них для нас нет, и чтобы создать более объективные и надежные интерпретации известных фактов и событий, нужны точки опоры вне политики.
Одной из таких точек опоры может стать гумилевская этнология, если ее немного развить, почистив от древне-тюркской метафизики. Наверное, и назвать лучше как-нибудь иначе, например, «этноистория», поскольку, как и в политической истории, речь пойдет именно о реконструкции поведения сообществ, составляющих субэтносы, во время обычных для данного «вмещающего ландшафта» кризисов локального масштаба, случающихся часто, а потому привычных для большинства и по этой причине не отражаемых в летописях.
Если же мы получим достаточно надежную реконструкцию стереотипов преодоления локальных кризисов, то сможем надежнее интерпретировать и глубже понимать кризисы более масштабные - как исторические, так и современные.
Что касается источников для такой реконструкции этноистории, то их намного больше, чем используемых для реконструкции политической истории. Во-первых, это существующие традиции сельских поселений и малых городков и поселков, зачастую идущие от седой старины. Не сами по себе, разумеется, а при сравнении с другими источниками. Эпосы, былины, народные сказки, а равно сохранившиеся детские игры в таких локальных поселениях - тоже источники. Древние мифы и археологические данные, относящиеся именно к рутинным сторонам жизни древних поселений - тоже. Кроме того, как известно из аналитической психологии, видения и болезненные проявления некоторых шизофреников также совпадают с образами и сюжетами древних мифов, хотя этот источник вряд ли можно считать основным, разве что для иллюстрации.
В последнее время весьма популярными являются этногенетические исследования, в которых выявлены удивительные факты. Например, британские ученые с удивлением обнаружили, что генотип местного сельского населения такой же, как у доисторических пиктов, населявших острова еще до вторжения кельтов. Наши российские исследователи обнаружили, что генотип коренных русских также не изменился со времен переселения славянских племен и их смешения с балтийскими и угро-финскими. Никаких примесей тюркских генов не обнаружено. Однако тут есть одна методологическая тонкость - ученые отбирали для исследования именно тех сельских жителей, кто заведомо происходил от живших на этом месте в отдаленные времена. Определяли это по корреляции генотипов с фамилиями, типичными для данной местности, а у носителей относительно редких фамилий, то есть потомков «понаехавших» генотип не проверяли, поскольку дело это трудоемкое и пока дорогостоящее.
Тем не менее, результаты и наших, и британских ученых позволяют достоверно судить о том, что не только генотипы, но и культурные стереотипы поведения у значительной части сельского населения должны сохраниться с тех же древнейших времен. А это уже достаточная основа для реконструкции этноистории, поскольку вплоть до последнего времени воспроизводство и рост населения, в том числе активного городского, шло за счет миграции с сельской или малогородской периферии. Изменение этого вектора, известное, как «демографический переход», является реальным признаком «последних времен» - коренного изменения течения всей истории. Но пока у нас есть возможность исследовать традиционные образцы поведения, в том числе селян в городе.
Наконец, еще одним необходимым источником для пилотного исследования является интуиция. Когда будут наработаны сравнительные материалы и методики, можно будет не так плотно опираться на собственный опыт пребывания в этнической среде, а пока без этого не обойтись. Именно поэтому и начинаем с братских украинских субэтносов, но не с русских, ибо, кроме интуитивного понимания, нужен незамыленный взгляд со стороны.
Итак, начнем со скифов. Объясню почему: природные условия в западно-евразийской степи и окрестных ландшафтах и тогда были примерно такие же, как для скотоводов, так и для пахарей, и для торговцев. Геродот тому свидетель, что все эти сословия (или касты) в те времена уже были. Кроме того, плотность населения была достаточной, чтобы сформировались субэтнические стереотипы мирного сосуществования разных соседей, но не так велика, чтобы таких стереотипов появилось много. Так что именно из этого скифско-киммерийского корня все местные стереотипы росли, росли и заполнили в итоге все подходящее для них пространство. Тем не менее, уже тогда между разными частями причерноморской степи были некоторые различия с точки зрения соотношения влияния оседлых и кочевых составных частей субэтносов. В лесостепях или предгорьях землепащцам было легче «приручить» скотоводов, сузить круг их кочевья и сделать фактическим щитом против их же кочевых родичей, как это довольно скоро произошло на Правобережье Днепра. На левом берегу лесостепи более открыты для вторжения и там сложились иные способы улаживать противоречия. Еще больше проблем возникало в локальных оазисах оседлых пахарей, вкрапленных в собственно южную степь.
Хотя в своей основе все эти приемы «мирного сосуществования» одинаковы и основаны на взаимном признании худого мира лучше хорошей войны. Оседлым лучше откупиться привычной данью от знакомых кочевников, нежели вступать в открытый конфликт с воинственными племенами, к тому же легко мобилизующими всю свою степную родню на грабительский набег против «супостатов». А при мирном отдании дани, кочующим поблизости кланам и племенам невыгодно звать на помощь и к дележу остальных.
Кочевники следуют по степи за своими стадами, подъедающими всю зеленую растительность, и потому долго в одном месте находиться не могут. Так что сбор мирной дани с оседлых кланов и племен ограничивается сезонной миграцией. (Много веков спустя эта местная традиция «полюдья» будет воспринята русскими киевскими князьями).
Кроме того, в условиях мирного сосуществования, хотя бы и при явном доминировании «потомков Авеля», у оседлых земледельцев оставалось достаточно времени, чтобы вырыть целые системы погребов и подземных ходов для сокрытия от непрошенных, но близко знакомых гостей достаточных запасов для себя. Так что гостям пришлось бы потратить слишком много времени для поисков, а скотина на месте не стоит, вынуждает за собой двигаться. Поэтому более надежным способом пополнить запасы хлеба и других продуктов, в том числе и для обмена с греками на вино, становится мелкий базар. Опять же кочевники осваивают тем самым параллельную профессию торговцев и начинают приносить пользу оседлым пахарям.
Есть все основания полагать, что такого рода относительно взаимовыгодные отношения сложились не при скифах, и даже не при киммерийцах, а намного раньше. Тому порукой древние мифы скотоводов и их погребальные обычаи. Часть скифских курганов похожа по внутреннему устройству на погребения более древней «катакомбной культуры», другая часть могил устроена внутри в виде бревенчатых срубов. И то, и другое указывает на происхождение скифов от лесостепных земледельческих племен, также укрывавшихся в погребах и катакомбах, укрепленных срубами от еще более древних и менее культурных кочевников. Ведь погребение - это символическое отдание почтения не только конкретным предкам, но и предкам вообще, в соответствии с самыми древними традициями. Скорее всего, в незапамятные более культурное и сильное племя отчасти смешалось, отчасти переняло навыки и умения соседей-кочевников, получило тем самым защиту от степняков и преимущество в развитии. Но затем произошел неизбежный кризис, поскольку укрепившиеся скотоводы имели объективное преимущество над братьями-земледельцами, но по традиции считались младшими, подчиненными. Рано или поздно это не могло не вылиться в кровавый конфликт, в результате которого земледельцы под страхом кровной мести вынуждены были покинуть насиженные места, углубиться в леса и построить первые древние города для своей защиты.
Это наблюдение выходит за рамки нашей темы, но имеет значение. Скорее всего, и степные скотоводы, и лесостепные пахари произошли от одного культурного корня, а потому имели все основания, скорее, сотрудничать, нежели враждовать, тем более, что память о трагических последствиях междоусобицы передавалась в традиции.
Принципиальным моментом в стереотипах взаимодействия оседлых степняков и их близко кочующих соседей, а часто и сродственников, является общая нестабильность ситуации в Великой Степи. Одно грозное племя, как скифы, может взять под контроль весь западно-евразийский клин, но лишь на какой-то пусть долгий, но конечный период. В какой-то фазе развития возникает слишком благополучная ситуация «застоя», когда кочевье ограничивается небольшими закрепленными участками, боевые навыки кочевников уступают место сибаритству торговцев-нуворишей, на место традиционных степных ценностей заступают заимствованные «европейские». И вскоре наступает час расплаты в виде голодных степных родственников, кочевавших далеко за Доном и Волгой, которые сохранили хищный задор и боевой настрой и начинают теснить сытых родственников на запад. А потом из-за изменения широты прохождения атлантических циклонов Великая Степь рождает много травы, скота и новых сильных и рослых воинов, так что о прежней скифской стабильности остается только мечтать и вздыхать. Новые и новые волны кочевников сменяют друг друга в роли хозяев причерноморской степи. А предыдущие волны не спешат уходить, перемещаясь на Правобережье и получая опору в лице заинтересованных в защите лесостепных племен. Так что все степное пространство становится ареной соперничества племен, между которыми успевают прошмыгнуть и пограбить оседлых земледельцев мелкие банды со всех сторон света. И это чередование относительно недолгих спокойных и зажиточных периодов с очередной Руиной на долгие века становится проклятьем этой странной страны.
Даже из этого самого общего, но тем более верного анализа можно сделать конкретные выводы относительно конкретных кризисных феноменов, вроде нынешнего киевского Майдана. Отношение местных оседлых жителей, то есть киевлян, на подсознательном уровне диктуется многовековыми кризисными стереотипами поведения. Да, в город пришли голодные и малокультурные захватчики из предгорий, за которыми стоит еще более страшная и злобная Европа. Это в Белоруссии стереотипной реакцией был бы уход в партизаны под защиту родных лесов и болот с тайными тропами. В России ответом была бы мобилизация и возможно эвакуация всего ценного на более защищенные рубежи с последующим контрнаступлением. Но для открытой всем ветрам степной страны такое поведение заведомо слабых оседлых жителей было бы самоубийственным. Так было многие века до прихода России, и вновь стало сейчас. Поэтому гораздо более привычным будет задобрить захватчиков песнями, плясками и угощением, устроить для них на весь период, пока они не откочевали, праздничный майдан и шумный базар на центральной площади, а также всеми фибрами души демонстрировать крайнюю благожелательность.
Еще раз повторю, это не сознательная, а гораздо более глубокая бессознательная установка на ублажение опасного врага. Другое дело, что на сознательном уровне, с целью не потерять лицо и не уронить престиж, такому поведению выдумывается некое условно рациональное обоснование.
А вообще, кроме киевского «незалежного» Майдана, еще более доходчивой иллюстрацией к традиционным стереотипам украинского села или городка является классическая комедия «Свадьба в Малиновке». Там все детали и фазы развития прописаны с полной исторической достоверностью. На этом примере мы и обсудим стереотипы кризисного поведения разных слоев населения.
Продолжение следует
Сначала, как обычно, несколько слов о принципах исследования. Дело в том, что история, как мы ее знаем, есть не больше, но и не меньше, чем реконструкция событий по следам. Обычно предметом внимания историков являются не рутинные стороны жизни царств, церквей и прочих центров цивилизации, а кризисы и их последствия, реже причины. Документы, летописи и дневники пишутся в более спокойные времена, после бурных и зачастую долгих периодов безвременья, а потому многие герои, детали и механизмы, неудобные и неприятные победителям, выпадают или серьезно искажаются. Тем не менее, других историков и историй у них для нас нет, и чтобы создать более объективные и надежные интерпретации известных фактов и событий, нужны точки опоры вне политики.
Одной из таких точек опоры может стать гумилевская этнология, если ее немного развить, почистив от древне-тюркской метафизики. Наверное, и назвать лучше как-нибудь иначе, например, «этноистория», поскольку, как и в политической истории, речь пойдет именно о реконструкции поведения сообществ, составляющих субэтносы, во время обычных для данного «вмещающего ландшафта» кризисов локального масштаба, случающихся часто, а потому привычных для большинства и по этой причине не отражаемых в летописях.
Если же мы получим достаточно надежную реконструкцию стереотипов преодоления локальных кризисов, то сможем надежнее интерпретировать и глубже понимать кризисы более масштабные - как исторические, так и современные.
Что касается источников для такой реконструкции этноистории, то их намного больше, чем используемых для реконструкции политической истории. Во-первых, это существующие традиции сельских поселений и малых городков и поселков, зачастую идущие от седой старины. Не сами по себе, разумеется, а при сравнении с другими источниками. Эпосы, былины, народные сказки, а равно сохранившиеся детские игры в таких локальных поселениях - тоже источники. Древние мифы и археологические данные, относящиеся именно к рутинным сторонам жизни древних поселений - тоже. Кроме того, как известно из аналитической психологии, видения и болезненные проявления некоторых шизофреников также совпадают с образами и сюжетами древних мифов, хотя этот источник вряд ли можно считать основным, разве что для иллюстрации.
В последнее время весьма популярными являются этногенетические исследования, в которых выявлены удивительные факты. Например, британские ученые с удивлением обнаружили, что генотип местного сельского населения такой же, как у доисторических пиктов, населявших острова еще до вторжения кельтов. Наши российские исследователи обнаружили, что генотип коренных русских также не изменился со времен переселения славянских племен и их смешения с балтийскими и угро-финскими. Никаких примесей тюркских генов не обнаружено. Однако тут есть одна методологическая тонкость - ученые отбирали для исследования именно тех сельских жителей, кто заведомо происходил от живших на этом месте в отдаленные времена. Определяли это по корреляции генотипов с фамилиями, типичными для данной местности, а у носителей относительно редких фамилий, то есть потомков «понаехавших» генотип не проверяли, поскольку дело это трудоемкое и пока дорогостоящее.
Тем не менее, результаты и наших, и британских ученых позволяют достоверно судить о том, что не только генотипы, но и культурные стереотипы поведения у значительной части сельского населения должны сохраниться с тех же древнейших времен. А это уже достаточная основа для реконструкции этноистории, поскольку вплоть до последнего времени воспроизводство и рост населения, в том числе активного городского, шло за счет миграции с сельской или малогородской периферии. Изменение этого вектора, известное, как «демографический переход», является реальным признаком «последних времен» - коренного изменения течения всей истории. Но пока у нас есть возможность исследовать традиционные образцы поведения, в том числе селян в городе.
Наконец, еще одним необходимым источником для пилотного исследования является интуиция. Когда будут наработаны сравнительные материалы и методики, можно будет не так плотно опираться на собственный опыт пребывания в этнической среде, а пока без этого не обойтись. Именно поэтому и начинаем с братских украинских субэтносов, но не с русских, ибо, кроме интуитивного понимания, нужен незамыленный взгляд со стороны.
Итак, начнем со скифов. Объясню почему: природные условия в западно-евразийской степи и окрестных ландшафтах и тогда были примерно такие же, как для скотоводов, так и для пахарей, и для торговцев. Геродот тому свидетель, что все эти сословия (или касты) в те времена уже были. Кроме того, плотность населения была достаточной, чтобы сформировались субэтнические стереотипы мирного сосуществования разных соседей, но не так велика, чтобы таких стереотипов появилось много. Так что именно из этого скифско-киммерийского корня все местные стереотипы росли, росли и заполнили в итоге все подходящее для них пространство. Тем не менее, уже тогда между разными частями причерноморской степи были некоторые различия с точки зрения соотношения влияния оседлых и кочевых составных частей субэтносов. В лесостепях или предгорьях землепащцам было легче «приручить» скотоводов, сузить круг их кочевья и сделать фактическим щитом против их же кочевых родичей, как это довольно скоро произошло на Правобережье Днепра. На левом берегу лесостепи более открыты для вторжения и там сложились иные способы улаживать противоречия. Еще больше проблем возникало в локальных оазисах оседлых пахарей, вкрапленных в собственно южную степь.
Хотя в своей основе все эти приемы «мирного сосуществования» одинаковы и основаны на взаимном признании худого мира лучше хорошей войны. Оседлым лучше откупиться привычной данью от знакомых кочевников, нежели вступать в открытый конфликт с воинственными племенами, к тому же легко мобилизующими всю свою степную родню на грабительский набег против «супостатов». А при мирном отдании дани, кочующим поблизости кланам и племенам невыгодно звать на помощь и к дележу остальных.
Кочевники следуют по степи за своими стадами, подъедающими всю зеленую растительность, и потому долго в одном месте находиться не могут. Так что сбор мирной дани с оседлых кланов и племен ограничивается сезонной миграцией. (Много веков спустя эта местная традиция «полюдья» будет воспринята русскими киевскими князьями).
Кроме того, в условиях мирного сосуществования, хотя бы и при явном доминировании «потомков Авеля», у оседлых земледельцев оставалось достаточно времени, чтобы вырыть целые системы погребов и подземных ходов для сокрытия от непрошенных, но близко знакомых гостей достаточных запасов для себя. Так что гостям пришлось бы потратить слишком много времени для поисков, а скотина на месте не стоит, вынуждает за собой двигаться. Поэтому более надежным способом пополнить запасы хлеба и других продуктов, в том числе и для обмена с греками на вино, становится мелкий базар. Опять же кочевники осваивают тем самым параллельную профессию торговцев и начинают приносить пользу оседлым пахарям.
Есть все основания полагать, что такого рода относительно взаимовыгодные отношения сложились не при скифах, и даже не при киммерийцах, а намного раньше. Тому порукой древние мифы скотоводов и их погребальные обычаи. Часть скифских курганов похожа по внутреннему устройству на погребения более древней «катакомбной культуры», другая часть могил устроена внутри в виде бревенчатых срубов. И то, и другое указывает на происхождение скифов от лесостепных земледельческих племен, также укрывавшихся в погребах и катакомбах, укрепленных срубами от еще более древних и менее культурных кочевников. Ведь погребение - это символическое отдание почтения не только конкретным предкам, но и предкам вообще, в соответствии с самыми древними традициями. Скорее всего, в незапамятные более культурное и сильное племя отчасти смешалось, отчасти переняло навыки и умения соседей-кочевников, получило тем самым защиту от степняков и преимущество в развитии. Но затем произошел неизбежный кризис, поскольку укрепившиеся скотоводы имели объективное преимущество над братьями-земледельцами, но по традиции считались младшими, подчиненными. Рано или поздно это не могло не вылиться в кровавый конфликт, в результате которого земледельцы под страхом кровной мести вынуждены были покинуть насиженные места, углубиться в леса и построить первые древние города для своей защиты.
Это наблюдение выходит за рамки нашей темы, но имеет значение. Скорее всего, и степные скотоводы, и лесостепные пахари произошли от одного культурного корня, а потому имели все основания, скорее, сотрудничать, нежели враждовать, тем более, что память о трагических последствиях междоусобицы передавалась в традиции.
Принципиальным моментом в стереотипах взаимодействия оседлых степняков и их близко кочующих соседей, а часто и сродственников, является общая нестабильность ситуации в Великой Степи. Одно грозное племя, как скифы, может взять под контроль весь западно-евразийский клин, но лишь на какой-то пусть долгий, но конечный период. В какой-то фазе развития возникает слишком благополучная ситуация «застоя», когда кочевье ограничивается небольшими закрепленными участками, боевые навыки кочевников уступают место сибаритству торговцев-нуворишей, на место традиционных степных ценностей заступают заимствованные «европейские». И вскоре наступает час расплаты в виде голодных степных родственников, кочевавших далеко за Доном и Волгой, которые сохранили хищный задор и боевой настрой и начинают теснить сытых родственников на запад. А потом из-за изменения широты прохождения атлантических циклонов Великая Степь рождает много травы, скота и новых сильных и рослых воинов, так что о прежней скифской стабильности остается только мечтать и вздыхать. Новые и новые волны кочевников сменяют друг друга в роли хозяев причерноморской степи. А предыдущие волны не спешат уходить, перемещаясь на Правобережье и получая опору в лице заинтересованных в защите лесостепных племен. Так что все степное пространство становится ареной соперничества племен, между которыми успевают прошмыгнуть и пограбить оседлых земледельцев мелкие банды со всех сторон света. И это чередование относительно недолгих спокойных и зажиточных периодов с очередной Руиной на долгие века становится проклятьем этой странной страны.
Даже из этого самого общего, но тем более верного анализа можно сделать конкретные выводы относительно конкретных кризисных феноменов, вроде нынешнего киевского Майдана. Отношение местных оседлых жителей, то есть киевлян, на подсознательном уровне диктуется многовековыми кризисными стереотипами поведения. Да, в город пришли голодные и малокультурные захватчики из предгорий, за которыми стоит еще более страшная и злобная Европа. Это в Белоруссии стереотипной реакцией был бы уход в партизаны под защиту родных лесов и болот с тайными тропами. В России ответом была бы мобилизация и возможно эвакуация всего ценного на более защищенные рубежи с последующим контрнаступлением. Но для открытой всем ветрам степной страны такое поведение заведомо слабых оседлых жителей было бы самоубийственным. Так было многие века до прихода России, и вновь стало сейчас. Поэтому гораздо более привычным будет задобрить захватчиков песнями, плясками и угощением, устроить для них на весь период, пока они не откочевали, праздничный майдан и шумный базар на центральной площади, а также всеми фибрами души демонстрировать крайнюю благожелательность.
Еще раз повторю, это не сознательная, а гораздо более глубокая бессознательная установка на ублажение опасного врага. Другое дело, что на сознательном уровне, с целью не потерять лицо и не уронить престиж, такому поведению выдумывается некое условно рациональное обоснование.
А вообще, кроме киевского «незалежного» Майдана, еще более доходчивой иллюстрацией к традиционным стереотипам украинского села или городка является классическая комедия «Свадьба в Малиновке». Там все детали и фазы развития прописаны с полной исторической достоверностью. На этом примере мы и обсудим стереотипы кризисного поведения разных слоев населения.
Продолжение следует