В степи, Ярмарка, Озорник
В степи
В рассказе я не нашёл ничего ни для сердца, ни для ума. Трое голодных бродяг вечером в полях выпрашивают у вооруженного револьвером столяра, больного лихорадкой, хлеб, а потом отбирают всю еду (он стрелял, но промазал) и съедают; ночью один из бродяг убивает столяра и исчезает с его деньгами; двое других, проснувшись утром у трупа, уходят пашней в сторону моря, чтобы избежать обвинений в убийстве. (А был ли третий? Вот вы и убили-с!)
Первый рассказ, про который соглашусь, что язык повествования слишком уж вычурный для босяка:
По скромности, со времен младых ногтей моих присущей мне, я ни слова не скажу о моих достоинствах и, не желая показаться вам наивным, умолчу о своих недостатках. Но, пожалуй, в виде материала для моей характеристики, я скажу, что всегда считал себя лучше других и успешно продолжаю заниматься этим до сего дня.
Похожая ирония над чувством собственного превосходства встречается и в рассказе "За бортом", и в других, поэтому рассказчиком до последнего считаешь Алешу Пешкова, и тот по ходу действия представляется совсем лихим человеком. И вдруг в конце автор делает хитрую рокировочку и оказывается, что он тут вообще ни при чем.
Гипертрофированные и какие-то манерные терзания рассказчика от голода выглядят такой же позой, как и вышеприведённая цитата. Как я понял, фунт - это понятие растяжимое: от 0,3 до 0,45 кг. В любом случае, съев вчера грамм 200 хлеба и с килограмм арбузной мякоти, желать сегодня к вечеру наесться земли - это перебор. Пусть даже после долгого пути; всё же 40 миль степной дорогой - это даже не 30 км. лесом: для привычного человека вполне одолимо. Разве что рассказчик был ослаблен постоянным недоеданием... Опять же, бросаться грудью под пули, чтобы отнять еду (даже не имея твёрдой надежды поесть завтра), и это после того, как съел 0,4 кг. хлеба... Что-то во всём этом есть неправдоподобное. (А потом тут же всё сожрать.) И автор так вкусно описывает поедание этих 400 грамм чёрствого хлеба всухомятку после целого дня мучений от жажды... Не знаю, может быть, Максим Горький, как человек с прекрасным воображением, усилил и украсил рассказ босяка, не особо озаботившись достоверностью?
Рассказ заканчивается сильной фразой:
И никто ни в чём не виноват, ибо все мы одинаково - скоты.
На это рассказчику трудно возразить. А может быть, автор и хотел нарисовать образ такого вот скота: самовлюблённого интеллигента, который, и пав до уровня грязи, считает себя выше других и думает только о том, как пожрать. Жратва - это его религия, поэтому отлучение от еды он воспринимает так же трагически, как отлучение от бога.
А может быть, рассказ не об этом. Не знаю, о чём. Чем-то тронул он наших классиков, живших в то время. Видимо, какие-то струны в моей душе не отозвались.
Ярмарка в Голтве
Познавательно, но перечитывать не стал бы, хоть Лев Николаевич и хвалит.
Озорник
Симпатичный, конечно, мужичок. Но столько пафоса после мелкой пакости... Опять же, приставать с пьяной лаской к своему классовому врагу... А, видимо, это пропагандистский топик о том, что социальные лифты работают-таки в царской России.
В рассказе я не нашёл ничего ни для сердца, ни для ума. Трое голодных бродяг вечером в полях выпрашивают у вооруженного револьвером столяра, больного лихорадкой, хлеб, а потом отбирают всю еду (он стрелял, но промазал) и съедают; ночью один из бродяг убивает столяра и исчезает с его деньгами; двое других, проснувшись утром у трупа, уходят пашней в сторону моря, чтобы избежать обвинений в убийстве. (А был ли третий? Вот вы и убили-с!)
Первый рассказ, про который соглашусь, что язык повествования слишком уж вычурный для босяка:
По скромности, со времен младых ногтей моих присущей мне, я ни слова не скажу о моих достоинствах и, не желая показаться вам наивным, умолчу о своих недостатках. Но, пожалуй, в виде материала для моей характеристики, я скажу, что всегда считал себя лучше других и успешно продолжаю заниматься этим до сего дня.
Похожая ирония над чувством собственного превосходства встречается и в рассказе "За бортом", и в других, поэтому рассказчиком до последнего считаешь Алешу Пешкова, и тот по ходу действия представляется совсем лихим человеком. И вдруг в конце автор делает хитрую рокировочку и оказывается, что он тут вообще ни при чем.
Гипертрофированные и какие-то манерные терзания рассказчика от голода выглядят такой же позой, как и вышеприведённая цитата. Как я понял, фунт - это понятие растяжимое: от 0,3 до 0,45 кг. В любом случае, съев вчера грамм 200 хлеба и с килограмм арбузной мякоти, желать сегодня к вечеру наесться земли - это перебор. Пусть даже после долгого пути; всё же 40 миль степной дорогой - это даже не 30 км. лесом: для привычного человека вполне одолимо. Разве что рассказчик был ослаблен постоянным недоеданием... Опять же, бросаться грудью под пули, чтобы отнять еду (даже не имея твёрдой надежды поесть завтра), и это после того, как съел 0,4 кг. хлеба... Что-то во всём этом есть неправдоподобное. (А потом тут же всё сожрать.) И автор так вкусно описывает поедание этих 400 грамм чёрствого хлеба всухомятку после целого дня мучений от жажды... Не знаю, может быть, Максим Горький, как человек с прекрасным воображением, усилил и украсил рассказ босяка, не особо озаботившись достоверностью?
Рассказ заканчивается сильной фразой:
И никто ни в чём не виноват, ибо все мы одинаково - скоты.
На это рассказчику трудно возразить. А может быть, автор и хотел нарисовать образ такого вот скота: самовлюблённого интеллигента, который, и пав до уровня грязи, считает себя выше других и думает только о том, как пожрать. Жратва - это его религия, поэтому отлучение от еды он воспринимает так же трагически, как отлучение от бога.
А может быть, рассказ не об этом. Не знаю, о чём. Чем-то тронул он наших классиков, живших в то время. Видимо, какие-то струны в моей душе не отозвались.
Ярмарка в Голтве
Познавательно, но перечитывать не стал бы, хоть Лев Николаевич и хвалит.
Озорник
Симпатичный, конечно, мужичок. Но столько пафоса после мелкой пакости... Опять же, приставать с пьяной лаской к своему классовому врагу... А, видимо, это пропагандистский топик о том, что социальные лифты работают-таки в царской России.