Жизнь многодетной семьи на примере Менухиных :-)
Поскольку мой пост о домашнем обучении сразу вызвал отклик в ленте, продолжим про детство Иегуди Менухина.
Каждый дом, в которым мы поселялись, она [мама] превращала, по примеру своей матери, в реконструированный гарем с диванными подушками вдоль стен и с восточными коврами, как только они стали нам по карману. Гостей она принимала в шёлковых турецких шароварах, схваченных на тонкой талии серебряным пояском. Она ухитрялась выделять в доме что-то вроде отгороженной женской половины для себя и дочерей - недаром фотографии нашей мамы крайне редко появлялись в прессе, даже во времена самых шумных газетных кампаний.
По заветам предков, она обходилась с мужчинами в доме почтительнее, чем с женщинами, но покорности и зависимости не было в её характере. Долг, целенаправленность и самодисциплина придавали ей твёрдости, как совершенно излишние корсеты, которые стягивали её тонкий стан. Я никогда не видел мать днём неодетой и распоясанной или раскисшей и усталой, и когда бы в детстве я ни обнимал её, у меня под руками оказывался тот самый корсет <...>
Маме было двадцать, а отцу двадцать три, когда, с моим появлением, они стали подчинять собственные интересы интересам детей, и так продолжалось до 1938 года, когда мои сёстры и я обзавелись собственными семьями. Отец дважды жертвовал своей карьерой ради меня - в 1917 году он бросил занятия в университете, чтобы зарабатывать на содержание семьи уроками иврита, и ещё раз десять лет спустя, когда он вообще отошёл от учительства и сделался моим менеджером.
Естественно, я с глубокой благодарностью и с угрызениями совести сознаю, что достиг в жизни всего, чего достиг, за счёт того, чего не смогли достичь они. Но понимаю я это только теперь, взрослый, сопоставляя и прикидывая задним числом. А тогда я не задумывался о том, что моя жизнь ставила пределы их жизням.
Я принадлежу к тем немногим счастливцам, чьё детство из теперешнего далека видится как время светлого, безоблачного счастья. Связные воспоминания мои начинаются с Сан-Франциско, куда мы переехали незадолго до моего втоого дня рождения, но ощущение беспредельной любви родителей возникло гораздо раньше, в первые месяцы жизни в Нью-Йорке и последовавшие за ними месяцы в Нью-Джерси <...>
Когда мне было четыре года, родилась Хефциба, ещё через полтора года рождением Ялты завершилось строительство нашей семьи. Иметь сестёр, в особенности любящих и обожающих, рекомендую всякому (брат бы, наверно, стал оспаривать моё главенствующее положение). Но я не забываю, что любви сестёр предшествовала безраздельная любовь родителей, четыре год достававшаяся мне одному. И то и другое было моим богатством <...>
В квартире в доме 732 по Хейс-стрит [в Сан-Франциско] мы прожили, пока мыне не исполнилось шесть лет, когда нашей семье, увеличившейся на двух сестричек (одна только начинала ходить, а другая ещё в колыбели), стало тесно в скромной квартире, и, чтобы она не разлезлась по швам, мы приобрели собственный дом <...>
Прямо за окном была плоская крыша, над ней установили навес, и под ним, при мало-мальски терпимой погоде, мы все спали. А ещё спустя четыре года, когда купили дом на Стейнер-стрит, были приняты более основательные меры по преодолению замкнутости пространства. В саду, отдельно от дома, соорудили беседку, состоящую из деревянной рамы, пола, потолка и стен в виде ограды высотой по пояс. А выше - металлическая сетка от комаров.
Внутри беседка была разделена на две половины, одна для родителей, вторая - ещё на два помещения, одно просторнее - для Хефцибы с Ялтой, другое, поменьше, - для меня. План разумный: освобождались комнаты в доме, целый этаж, можно поселить жильцов; однако экономические соображения были не главное. Бивуак на крыше или в саду, как можно ближе к небу - это обычай черкесов. И нашему здоровью такое расположение, безусловно, шло на пользу. Одно из самых живых моих детских воспоминаний - холодные, как лёд, простыни в непогожий вечер, а потом постель нагревается, и ты блаженно погружаешься в сон. Мы вставали и ложились с солнцем <...>
Мои родители так полагались друг на друга и так разумно распределили обязанности: на отце лежали заработки и все практические дела, а мама вела дом и заботилась о нравственности и образовании детей, - что причин для разногласия не возникало <...>
У мамы был замечательный талант делать сюрпризы. По велению долга она сдерживала свой темперамент и по велению долга избирала направление, в котором воспитывала своих детей. Что у неё был буйный характер, способный взрываться, спорить не приходится, но она так владела собой, что обычно видны были лишь сполохи и слышались слабые отзвуки этих взрывов. Но когда срывались планы развлечений, пикников, праздников, тут она давала волю неожиданному всплеску негодования <...>
Пока сёстры были маленькие и пока наше семейство пользовалось для поездок общественным транспортом, дальние выезды были нам недоступны. Но я не помню такого времени, когда экскурсии за город не расцвечивали неделю, как внезапно выглядывающее из-за туч солнце. Были воскресные пикники - этим тогда в Сан-Франциско многие увлекались. Были поездки в гости на ферму к Кэвинам и Кейсам в Беркли. В ответ родители принимали гостей у нас <...>
Однажды на концерте я попросил родителей подарить мне на четвёртый день рождения скрипку <...> но родители, возможно, решили, что это всего лишь выдумка, а не потребность, и колебались, стоит ли тратить свои скудные средства на то, что может оказаться детским капризом. А затем они, как всюду поступают любящие родители, поведали о моей просьбе родным и знакомым <...>
Моё желание сбылось <...> в виде чека на восемьдесят долларов, присланного из Палестины бабушкой Шер, которая услышала про мои музыкальные наклонности и оказалась достаточно мудра, или щедра, или опрометчива, чтобы отнестись к ним серьёзно. Мои практичные родители прикинули, что на скрипку для начинающего хватит половины этой весьма изрядной суммы, а на остаток купили наш первый автомобиль <...>
Наш новенький автомобиль, открытый "шевроле" о четырёх дверцах, мог бы служить символом той свободы, о которой мама для нас мечтала <...> У нас уходило четыре часа, чтобы проехать шестьдесят миль до Санта-Крус, но то были счастливые часы: семья в сборе, впереди приключения, и папа на радостях поёт грустные-грустные хасидские напевы <...>
Личные автомобили были тогда ещё редкостью, да и население Калифорнии было сравнительно невелико. Имеющие собственную машину могли попасть на лоно природы, не страдая, как теперь, от грязи на улицах и не прорываясь сквозь толпы людей, которым тоже хочется на свежий воздух <...>
Раз или два мы снимали домик в деревне <...> У нас была с собой палатка, в ней мы спали, а ели за одним из дощатых столов, предусмотрительно натыканных в долине. Неподалёку стояла другая палатка, в ней ночевали двое молодых людей, мама иногда приглашала их поесть с нами. Один из них показал нам, как пекут блины, подбрасывая их на сковороде, а другой подарил свисток, вырезанный из камышинки. Как же я дурно отблагодарил их, устроив у них на глазах неприличную семейную сцену!
Они были приглашены к завтраку с блинами, но под конец завтрака я без слов вдруг встал и вышел из-за стола. Мама окликнула меня и велела сначала попросить позволения выйти. Мотивы человеческого поведения - загадка. Только что я был весел и доволен, но тут во мне взыграло самолюбие, и я, обиженный уселся, не говоря ни слова, обратно за стол над тарелкой с недоеденной завтраком. Смущённые гости ушли, немного погодя ушёл и папа; мир повернулся вокруг своей оси, и мы остались сидеть вдвоём, я и мама, скованные в клинче наших воль. Мне не стоило и напрягаться, ибо кто бы мог пересидеть маму?
В конце концов я пробормотал нечто, не совсем "прости", не совсем "можно выйти?", но достаточно близко напоминающее человеческую речь, чтобы это можно было как-то благоприятно истолковать и не оказаться побеждённым.
***
Конец цитаты. Меня поразила последняя история. Какие же были в то время (или в той семье? или и то, и другое) послушные дети, если встать из-за стола без позволения выйти считалось таким дурным поступком и "неприличной семейной сценой". В наше время детям гораздо большие провинности сходят с рук, и если с каждым из трёх детей сидеть до посинения за столом, пока тот не извинится, то на это уйдёт вся жизнь.
Я пересказала историю детям как иллюстрацию того, какое раньше было строгое воспитание. И дети неожиданно пришли в восторг. Они начали после каждой еды спрашивать "можно выйти из-за стола?" Потом им, правда, надоело, но они иногда всё-таки так говорят. Впрочем, меня больше интересует, чтобы они после еды говорили "спасибо" и относили свои тарелки на кухню. Я уже добилась того, чтобы они поступали так в половине случаев :-)
А потом вырастут и будут рассказывать детям: "Нас воспитывали так строго! После еды мы сами должны были относить тарелки на кухню и ещё говорить "спасибо"! А если мы этого не делали, мама была очень недовольна".
Каждый дом, в которым мы поселялись, она [мама] превращала, по примеру своей матери, в реконструированный гарем с диванными подушками вдоль стен и с восточными коврами, как только они стали нам по карману. Гостей она принимала в шёлковых турецких шароварах, схваченных на тонкой талии серебряным пояском. Она ухитрялась выделять в доме что-то вроде отгороженной женской половины для себя и дочерей - недаром фотографии нашей мамы крайне редко появлялись в прессе, даже во времена самых шумных газетных кампаний.
По заветам предков, она обходилась с мужчинами в доме почтительнее, чем с женщинами, но покорности и зависимости не было в её характере. Долг, целенаправленность и самодисциплина придавали ей твёрдости, как совершенно излишние корсеты, которые стягивали её тонкий стан. Я никогда не видел мать днём неодетой и распоясанной или раскисшей и усталой, и когда бы в детстве я ни обнимал её, у меня под руками оказывался тот самый корсет <...>
Маме было двадцать, а отцу двадцать три, когда, с моим появлением, они стали подчинять собственные интересы интересам детей, и так продолжалось до 1938 года, когда мои сёстры и я обзавелись собственными семьями. Отец дважды жертвовал своей карьерой ради меня - в 1917 году он бросил занятия в университете, чтобы зарабатывать на содержание семьи уроками иврита, и ещё раз десять лет спустя, когда он вообще отошёл от учительства и сделался моим менеджером.
Естественно, я с глубокой благодарностью и с угрызениями совести сознаю, что достиг в жизни всего, чего достиг, за счёт того, чего не смогли достичь они. Но понимаю я это только теперь, взрослый, сопоставляя и прикидывая задним числом. А тогда я не задумывался о том, что моя жизнь ставила пределы их жизням.
Я принадлежу к тем немногим счастливцам, чьё детство из теперешнего далека видится как время светлого, безоблачного счастья. Связные воспоминания мои начинаются с Сан-Франциско, куда мы переехали незадолго до моего втоого дня рождения, но ощущение беспредельной любви родителей возникло гораздо раньше, в первые месяцы жизни в Нью-Йорке и последовавшие за ними месяцы в Нью-Джерси <...>
Когда мне было четыре года, родилась Хефциба, ещё через полтора года рождением Ялты завершилось строительство нашей семьи. Иметь сестёр, в особенности любящих и обожающих, рекомендую всякому (брат бы, наверно, стал оспаривать моё главенствующее положение). Но я не забываю, что любви сестёр предшествовала безраздельная любовь родителей, четыре год достававшаяся мне одному. И то и другое было моим богатством <...>
В квартире в доме 732 по Хейс-стрит [в Сан-Франциско] мы прожили, пока мыне не исполнилось шесть лет, когда нашей семье, увеличившейся на двух сестричек (одна только начинала ходить, а другая ещё в колыбели), стало тесно в скромной квартире, и, чтобы она не разлезлась по швам, мы приобрели собственный дом <...>
Прямо за окном была плоская крыша, над ней установили навес, и под ним, при мало-мальски терпимой погоде, мы все спали. А ещё спустя четыре года, когда купили дом на Стейнер-стрит, были приняты более основательные меры по преодолению замкнутости пространства. В саду, отдельно от дома, соорудили беседку, состоящую из деревянной рамы, пола, потолка и стен в виде ограды высотой по пояс. А выше - металлическая сетка от комаров.
Внутри беседка была разделена на две половины, одна для родителей, вторая - ещё на два помещения, одно просторнее - для Хефцибы с Ялтой, другое, поменьше, - для меня. План разумный: освобождались комнаты в доме, целый этаж, можно поселить жильцов; однако экономические соображения были не главное. Бивуак на крыше или в саду, как можно ближе к небу - это обычай черкесов. И нашему здоровью такое расположение, безусловно, шло на пользу. Одно из самых живых моих детских воспоминаний - холодные, как лёд, простыни в непогожий вечер, а потом постель нагревается, и ты блаженно погружаешься в сон. Мы вставали и ложились с солнцем <...>
Мои родители так полагались друг на друга и так разумно распределили обязанности: на отце лежали заработки и все практические дела, а мама вела дом и заботилась о нравственности и образовании детей, - что причин для разногласия не возникало <...>
У мамы был замечательный талант делать сюрпризы. По велению долга она сдерживала свой темперамент и по велению долга избирала направление, в котором воспитывала своих детей. Что у неё был буйный характер, способный взрываться, спорить не приходится, но она так владела собой, что обычно видны были лишь сполохи и слышались слабые отзвуки этих взрывов. Но когда срывались планы развлечений, пикников, праздников, тут она давала волю неожиданному всплеску негодования <...>
Пока сёстры были маленькие и пока наше семейство пользовалось для поездок общественным транспортом, дальние выезды были нам недоступны. Но я не помню такого времени, когда экскурсии за город не расцвечивали неделю, как внезапно выглядывающее из-за туч солнце. Были воскресные пикники - этим тогда в Сан-Франциско многие увлекались. Были поездки в гости на ферму к Кэвинам и Кейсам в Беркли. В ответ родители принимали гостей у нас <...>
Однажды на концерте я попросил родителей подарить мне на четвёртый день рождения скрипку <...> но родители, возможно, решили, что это всего лишь выдумка, а не потребность, и колебались, стоит ли тратить свои скудные средства на то, что может оказаться детским капризом. А затем они, как всюду поступают любящие родители, поведали о моей просьбе родным и знакомым <...>
Моё желание сбылось <...> в виде чека на восемьдесят долларов, присланного из Палестины бабушкой Шер, которая услышала про мои музыкальные наклонности и оказалась достаточно мудра, или щедра, или опрометчива, чтобы отнестись к ним серьёзно. Мои практичные родители прикинули, что на скрипку для начинающего хватит половины этой весьма изрядной суммы, а на остаток купили наш первый автомобиль <...>
Наш новенький автомобиль, открытый "шевроле" о четырёх дверцах, мог бы служить символом той свободы, о которой мама для нас мечтала <...> У нас уходило четыре часа, чтобы проехать шестьдесят миль до Санта-Крус, но то были счастливые часы: семья в сборе, впереди приключения, и папа на радостях поёт грустные-грустные хасидские напевы <...>
Личные автомобили были тогда ещё редкостью, да и население Калифорнии было сравнительно невелико. Имеющие собственную машину могли попасть на лоно природы, не страдая, как теперь, от грязи на улицах и не прорываясь сквозь толпы людей, которым тоже хочется на свежий воздух <...>
Раз или два мы снимали домик в деревне <...> У нас была с собой палатка, в ней мы спали, а ели за одним из дощатых столов, предусмотрительно натыканных в долине. Неподалёку стояла другая палатка, в ней ночевали двое молодых людей, мама иногда приглашала их поесть с нами. Один из них показал нам, как пекут блины, подбрасывая их на сковороде, а другой подарил свисток, вырезанный из камышинки. Как же я дурно отблагодарил их, устроив у них на глазах неприличную семейную сцену!
Они были приглашены к завтраку с блинами, но под конец завтрака я без слов вдруг встал и вышел из-за стола. Мама окликнула меня и велела сначала попросить позволения выйти. Мотивы человеческого поведения - загадка. Только что я был весел и доволен, но тут во мне взыграло самолюбие, и я, обиженный уселся, не говоря ни слова, обратно за стол над тарелкой с недоеденной завтраком. Смущённые гости ушли, немного погодя ушёл и папа; мир повернулся вокруг своей оси, и мы остались сидеть вдвоём, я и мама, скованные в клинче наших воль. Мне не стоило и напрягаться, ибо кто бы мог пересидеть маму?
В конце концов я пробормотал нечто, не совсем "прости", не совсем "можно выйти?", но достаточно близко напоминающее человеческую речь, чтобы это можно было как-то благоприятно истолковать и не оказаться побеждённым.
***
Конец цитаты. Меня поразила последняя история. Какие же были в то время (или в той семье? или и то, и другое) послушные дети, если встать из-за стола без позволения выйти считалось таким дурным поступком и "неприличной семейной сценой". В наше время детям гораздо большие провинности сходят с рук, и если с каждым из трёх детей сидеть до посинения за столом, пока тот не извинится, то на это уйдёт вся жизнь.
Я пересказала историю детям как иллюстрацию того, какое раньше было строгое воспитание. И дети неожиданно пришли в восторг. Они начали после каждой еды спрашивать "можно выйти из-за стола?" Потом им, правда, надоело, но они иногда всё-таки так говорят. Впрочем, меня больше интересует, чтобы они после еды говорили "спасибо" и относили свои тарелки на кухню. Я уже добилась того, чтобы они поступали так в половине случаев :-)
А потом вырастут и будут рассказывать детям: "Нас воспитывали так строго! После еды мы сами должны были относить тарелки на кухню и ещё говорить "спасибо"! А если мы этого не делали, мама была очень недовольна".