«Круть» Виктора Пелевина, впечатления и размышления. Часть 2
Продолжение заметок о новой книгой Пелевина. Но тут уже не столько про саму книгу, сколько про всякие отвлечённые мысли по её поводу, и опять - много букв.
***
Интересно, что вот уже вторую книгу подряд Пелевин проявляет некоторый благожелательный интерес к раннему христианству. Похоже, на него таким неожиданным образом повлиял интерес к периоду зрелой античности первого-третьего веков, а при изучении этого периода тему доимперской церкви обойти никак не получится. И вот в «Крути» и Новый Завет цитируется, и разные католические «примочки» упоминаются, и даже тот сюжетный ход, о которым я вначале писал, о перемене положения «петухов» в криминальной иерархии, обосновывается евангельским принципом «последние станут первыми». Впрочем, некоторые католические мотивы, всплывающие в тексте, могут быть связаны с жанром «хоррор-экзорцизма», в нём ведь действительно без церкви, причём именно католической, не обойдёшься. Жанр - это ж ведь такая штука… он как маска Локи из старого фильма, стоит только надеть, даже просто по приколу, как жанр бодренько преобразует исходную авторскую интенцию под себя. И вот уже не автор движет сюжет своей волей, а движут им законы жанра, у которых тоже есть своего рода «невидимая рука» («невидимая и своя», простите, глупая шутка, не смог удержаться), действующая и на автора, и на читателя.
А с другой стороны, похоже, Пелевин с его феноменальным чутьём на актуальные темы (вот ведь где фантастика - человек сорок лет пишет и каждый раз попадает в нерв современности) ощутил, что именно опыт раннего, доимперского христианства сейчас остро необходим русской культуре, да и всему российскому обществу. Опыт существования во враждебной среде, в гонениях (может, и не таких массовых и чудовищных, как это принято описывать в житиях мучеников, но вполне себе ощутимых), опыт презрения и непонимания окружающих, особенно принадлежащих к властным структурам, опыт ощущения собственной чуждости всему окружающему миру, во всех его аспектах - общественных отношениях, правовой системы, поддерживаемой государством культуры. При этом сохранять свои принципы, продолжать встречаться для богослужения, хранить и изучать священные тексты. Также для ранней церкви был очень острым вопрос, в каких общественных мероприятиях и политических процессах верующие могут участвовать, а в каких никогда и ни за что, и стоит ли отвечать на обиды со стороны язычников вооружённым сопротивлением или смиренным мученичеством.
И с тех пор каждый раз в истории европейской цивилизации, когда в каком-либо обществе возникает ситуация государственного давления, с запретами, преследованиями, удушением свободы слова, требованием абсолютного подчинения, так или иначе становится востребованным опыт раннего христианства, тут можно вспомнить и английских лоллардов, и французских гугенотов, и русских старообрядцев… все обращались к примеру мучеников, гонимых за веру, и старались выстраивать своё личное поведение, общинную жизнь, отношения с властью и обществом по тем образцам. Мало того, не только среди религиозных движений, но и среди политических, оказавшихся вытесненными из легального политического поля, также неожиданно прорезывались нотки чего-то сакрального, появлялись идеи священного мученичества, противостояние социальному устройству, погрязшему во зле, ощущение избранничества, и тоже возникал вопрос о допустимости насилия или о степени возможного насилия. Борцы за народное счастье времён империи не брезговали террором, советские диссиденты предпочитали мирное сопротивление.
И, кстати, именно ведь советские диссиденты во многом возродили традицию близости интеллигенции к Русской Православной Церкви, которая тогда, напомню, тоже находилась в сомнительном положении, а отношения с советской властью у неё строились по принципу «то оттолкнёт, то к сердцу прижмёт». Стоит отметить, что сам Пелевин когда-то в начале своего творческого пути относился и к самой РПЦ, и к интеллигентскому увлечению ею весьма насмешливо, предпочитая некую расплывчатую «духовность» с явным уклоном в буддизм, а сейчас вот оно как повернулось. Впрочем, и сама РПЦ стала совсем другой, теперь она как организация окончательно превратилась в часть государственного аппарата подавления, Вавилона 2.0 (или Египта 2.0, как угодно). И хотя внутри неё остаётся пока ещё достаточно много приходских священников, не разделяющих такой подход, на общее положение дел это не особо влияет, и такие служитель сами теперь оказываются в положении «новых диссидентов», и система от них потихоньку избавляется. Всё вышесказанное, понятно, не только к РПЦ относится, другие организованные христианские движения тоже в той или иной степени демонстрируют лояльность; например, союз пятидесятников и лично его глава Сергей Ряховский так стелются перед властью, что это выглядит совсем уж непристойно…
Впрочем, тут даже не в отдельных людях или сообществах дело, а в том, что в такие напряжённые моменты, когда государственное давление усиливается, политическое неизбежно смешивается с религиозным и образа мышления и поведения так или иначе восходит к ранней церкви. Вот и сейчас те, кто так или иначе не умещаются в отстраиваемое прокрустово ложе государственной идеологии, мучатся теми же вопросами: до какой степени возможен компромисс? С кем и о чём стоит говорить? о чём лучше молчать? В каких ситуациях всё же приходится высказываться? Стоит ли вообще проявлять своё несогласие с происходящим или лучше тихо сидеть и ждать лучших времён?
И, конечно, практика такого рода замкнутости и недоверия в повседневной жизни поневоле придаёт ей сектантский оттенок: общение только с теми, кому можно доверять, использование намёков и условных знаков, чтение/прослушивание определённого круга авторов/ораторов, ощущение собственной отверженности и постоянного конфликта с «миром, лежащим во зле». И, опять же, всё это неизбежно отсылает к опыту раннего христианства и последующих движение подобного типа. Похоже, Пелевин сложившуюся ситуацию понимает и по-своему воплощает на страницах своего романа, может, даже и не совсем осознанно, а благодаря своему потрясающему художественному чутью.
***
Ещё про претензии литературного сообщества к Пелевину. Практически каждый критик замечает, что, дескать, как же так, не отражает новый роман текущие политические и общественные процессы в России! Вот раньше-то, в 90-е Пелевин отражал реальность, да ещё как, а теперь только ругает феминисток, пишет о каком-то мутном будущем, повторяется и вообще стал не торт.
Я, по правде говоря, не очень понимаю, почему автор обязательно должен (и, кстати, кому должен?) отражать реальность, это как в чьем-то, не помню чьём, замечании насчёт ленинского «Толстой как зеркало русской революции», что чайник вон тоже отражает, так что же Толстой теперь чайник, что ли? И по-моему, ждать от Пелевин политической сатиры или ещё хуже политического памфлета, не имеет смысла. Я, кстати, также не очень понимаю откуда взялась идея, что «Чапаев и Пустота» или «Генерейшн Пи» были такой уж социальной сатирой, вообще-то в первую очередь это были книги о путешествии души человека (да, Пелевин это наш Буньян, deal with it), а всё остальное - фоном, на котором это путешествие разворачивается. Да, конечно, Пелевин, будучи прирождённым художником высшей пробы, активно использовал реалии окружающей его жизни, и очень точно и едко их изобличал, но не с целью тупо поглумиться, а чтобы показать, что все мы находимся в плену разнообразных иллюзий и насмешка - один из основных способов эти иллюзий раскрыть и от них избавиться. Вернее, что кому-то удаётся от них избавиться и достичь Внутренней Монголии, а кто-то, наоборот, примиряется с таким существованием и старается получить от него максимальную выгоду, как герой «Генерейшн Пи». Собственно, и в последующих романах персонажи Пелевина выбирали одно или другое, красную таблетку или синюю, образно говоря.
Что касается реалий нашего времени, то складывается такое ощущение, что Пелевину уже давно всё понятно про нынешнюю Россию, и он уже несколько раз излагал свой взгляд в образной форме, нет смысла снова повторяться, да и предмет для изучения и отображения, честно говоря, не самый интересный, слишком уж тут у нас всё банально и безнадёжно. Впрочем, Пелевин и сейчас помимо много прочего снисходит до нескольких ироничных упоминаний о нашем нынешнем печальном состоянии. Стремление к иерархичности и подчинению, которым пропитаны общественные отношения в России, Пелевин выводит в виде перевёрнутой системы тюремных «понятий», справедливо указывая, что при любом повороте общественного колеса, при любых, даже самых радикальных революциях сообщество людей всё так же в конце концов выстраивается в форме пирамиды. Просто те, кто раньше был внизу, оказываются вверху, а сама суть строения ничуть не меняется.
Или вот идеология будущего, так называемая «Круть» с двойным, если не тройными значением: крутизна как личное качество, как упоение собственным превосходством; кручение по одному и тому же циклу, бессмысленный и бесконечный бег на месте; способность повернуться в нужном направлении, стоит только смениться направлению ветра. Пелевин показывает ту лёгкость, с которой и общество, и отдельный человек крутятся то в одну, то в другую сторону в зависимости от «обстоятельств» (под которыми обычно имеется в виду воля или чаще пустой каприз начальства); и, кстати, я тут и сам с горькой иронией вспомнил, что за свою жизнь наблюдал как общественная мораль, представления о правильном и неправильном, должном и недолжном кардинально менялись как минимум трижды, и каждый раз принимались большинством как нечто само собой разумеющееся, «всегда ж так думали».
А сама идейная конструкция «Крути», сформулированная идеологом, подозрительно похожим на Дугина, сначала становится средством подавления воли, методом репрессий и управления заключёнными, и одновременно тайком используется для извлечения выгоды, что тоже очень и очень знакомо. И в какой-то момент древний демон, всего лишь чуть-чуть подкорректировав направление, использует Круть для установления своей власти, причем не только над одним человеком, но над целым коллективом, а в перспективе и над всем миром. Опять же, это и в истории человечества наблюдалось не раз, и мы сейчас видим вокруг себя, как набор определённых идей используется для подчинения общества и направления его в нужную сторону.
Что же касается выпадов Пелевина в отношении феминисток, да, действительно, в последних книгах складывается ощущение, что у него в этом вопросе возник некий пунктик. Но замечу, во-первых, что мужскому эгоизму и культу силы от Пелевина достаётся ничуть не меньше, и обличения, издёвки и насмешки в адрес персонажей мужского пола он отсыпает столь же щедро. Во-вторых, сами же хотели актуальности, а что может быть актуальнее, чем изменение отношений между полами и распределения гендерных ролей в обществе за последние полтора столетия? Если честно взглянуть, то вот где действительно выработано новая практика, достигнут иной этап в развитии человеческой цивилизации, ведь ничего подобного не было на протяжении тысячелетий и такого невозможно было представить ещё пару столетий назад.
Естественно, феномен подобного масштаба не может не привлечь внимание такого исследователя человеческого общества, такого внимательного и остроумного наблюдателя как Пелевин. И вот он пишет о том, что видит, а именно, что фемактивизм с его стремлением к освобождению, к раскрепощению женщины во многом строится на обидах и на желании отомстить патриархальному обществу за века угнетения. И в тот момент, когда движением овладевают эти эмоции обиды, парадоксальным образом такое «освобождение» становится иллюзорным, оно становится той роковой страстью, которая овладевает волей участников движения и ведёт их к новому закабалению, в котором они бездумно реагируют на простейшие импульсы по заранее заданной программе, а их изначально искренние и благие душевные порывы затемняются и ведут к надлому и душевной травме. Так бывает, когда освобождение строится на обиженности и сводится лишь к отмщению, в таком случае оно разъедает душу и тому, кто пытается освободиться, и тем, кто его окружает.
Собственно, именно о таком процессе и повествует трагическая история писателя Шарабан-Мухлюева и литературоведки Рыбы. Очевидным образом именно писатель виноват в произошедшем… пусть и не столько по злому умыслу, сколько по душевной глухоте, усугублённой алкоголем, или, как он себя оправдывает, по неудачному стечению обстоятельств, и да, оправдания его звучит довольно сомнительно, причём он и сам это понимает, и возлагает ещё большую вину на свою жертву. Реакция Рыбы, её одержимость местью всем представителям мужского пола, логична объяснима, но это как раз тот случай (доведённый до абсурдности), когда месть приводит к душевному помрачению и к увеличению зла в мире. Мало того, Рыба своими радикальными идеями буквально соблазняет последовательниц, малых сих, что приводит к мультипликации зла, нарастанию ненависти между полами, которой, кстати, умело пользуется государственная власть, а вернее силовые органы этой самой власти, и они с удовольствием поддерживают и усиливают эту ненависть, чтобы ещё эффективнее подчинить себе общество. Принцип «разделяй и властвую» работает всегда, будь то в национальных конфликтах, классовых противоречиях или как в нашем примере в гендерном противостоянии.
И да, такое тоже часто случалось на протяжении человеческой истории: стремление к освобождению, и личному, и общественному, у значительной части борцов сводится исключительно к желанию отомстить угнетателем, уничтожить их, а там уж хоть трава не расти. «Начав свободой, я закончил абсолютным рабством», - кажется так говорил один из героев «Бесов», книги, демонстрирующей как увлечение идеалами ведёт к всеобщей катастрофе, и которая, кстати, тоже ныне очень актуально читается. Вот буквально открываешь новости, читаешь Телеграмм, наше нынешнее окно в мир - а там все герои «Бесов» как на подбор, прям хоть сейчас в экранизацию отправляй в стиле «полторы сотни лет прошло, ничего не изменилось».
Замечу в сторону: отчасти такая беда, увы, приключилась и с богословием освобождения в различных его проявлениях. Пока оно ограничивалось риторикой, всё звучало прекрасно и увлекательно. Уйдём из Египта, земли рабства, истина сделает нас свободными, добьёмся социальной справедливости на христианских принципах… Но как только происходит переход от слова к делу богословие освобождение точно так же как атеистическое стремление к построению нового общества сваливается во всё в ту же революционную ненависть и жажду мщения, которые ведут к террору, расправам и рекам крови.
***
Но всё же интересно, что в итоге именно абсолютная всепоглощающая ненависть литературоведки к своему бывшему возлюбленному становится тем оружием, которое помогает изгнать демона. Впрочем, ненависть эта родилась из любви, так что в каком-то смысле автор пользуется штампом «любовь побеждает всё», только любовь тут инвертированная, поменявшая знак. Что ж, отношения между полами у людей - штука нелепая, несуразная и связанная постоянно с какими-то недоразумениями, неловкостями, непониманием. При этом и отказаться от таких отношений никак не получается, и даже не из-за практических целей вроде совместного хозяйствования или деторождения, а потому что некая иррациональная сила притягивает людей друг к другу, опять же, некая «невидимая рука», только уже не рынка, а любви, толкает их в объятия, заставляет преодолевать всю эту неловкость и несообразность, даже если ничего кроме взаимомучительства от этой любви не проистекает, и может в этом мучительстве то как раз самая сильная страсть и проявляется. И даже если любовь оборачивается ненавистью, она все равно сохраняет свою великую силу.
***
И напоследок - очень трогательная, искренняя цитата из романа о писательском кредо:
«Кому-то нужны враги и виновные, у них работа такая. Но писатель должен определиться, кто он - инженер человеческих душ или их прокурор.
Разница тут большая. Инженер человеческих душ - это человек, способный понять, что никого, кроме потерпевших, на нашей планете нет.»
Сказано хорошо, правда, только вот эту милоту несколько портит то обстоятельство, что буквально тут же Пелевин использует преимущество своего положения творца авторской вселенной и откровенно издевается над несчастной критикессой Рыбой и в её лице над всеми литкритиками. Впрочем, а кто среди великих русских писателей соблюдал те принципы, которым учил? Достоевский? Толстой? Чехов? Солженицын? Ерофеев? Хотя нет, пожалуй, Ерофеев по большей части соблюдал и вообще в большой степени совпадал со своими литературными героями. Довлатов, пожалуй, тоже… хотя и тут можно поспорить, да и, кстати, не сказать, чтобы Ерофеев с Довлатовым особо увлекались морализаторством.
Ну да неважно, главное, что Пелевин следует давней почтенной, хотя и сомнительной с этической точки зрения традиции. Русский писатель должен обязательно рассуждать об этике, личной и общественной, рассуждать искренне и горячо, прописывать правила поведения, подавать положительные и отрицательные примеры… ведь так об этом пишут школьные методички по литературе, а школьные методички всегда правы. Но на самом деле в книгах писатель может запросто нарушать установленные им этические законы, ставить сложные моральные вопросы и оставлять их без ответа, создавать персонажей, про которых с первого раза и не скажешь, хороши они или дурны, да и со второго, и с третьего…
А уж что говорить про реальную жизнь любимых писателей Да, для тех, кто изучает литературу по школьной программе, зачастую изрядным шоком становится столкновение с реальной биографией кумиров или с неожиданной трактовкой их произведений, да и порой просто перечитывание в зрелом возрасте и неожиданное понимание, что тут ведь вообще всё не так, как помнилось по школьным временам и не так всё просто, как это представлялось в изложении учебника.
И это одна из причин того, что чем больше я узнаю так называемую Большую Литературу, тем больше ценю литературу жанровую. Она, конечно, проще, зато как-то честнее что ли, прямодушнее. Без той высокопарности и высокоморальности, за которой слишком уж часто кроются всё те же простые и низменные страсти, только припудренные и задрапированные; без убедительных проповедей, которым сами же произносящие даже не пытаются следовать; без двойного-тройного-четверного дна, когда всё, буквально всё оказывается не таким, чем казалось вначале; без интеллектуальной увёртливости, без этих вечных «с одной стороны, с другой стороны»… Хотя, с другой стороны, эта простота и незатейливость порой тоже утомляют, когда всё слишком уж ясно, очевидно, а потому скучно.
Вот, наверное, поэтому «Круть» и спровоцировала меня на такое длинное нудное высказывание, что она как раз-таки хороший образец сочетания сложной литературы и строгого соблюдения канонов жанра. Классический хоррор с противостоянием между экзорцистом и вселившимся демоном; любовь, переплавившаяся в ненависть; остроумное высказывание о социальных реалиях, в которых мы все вынуждены жить; не так много философского тумана; насмешливое отношение к «вечной борьбе добра и зла», при этом понимание того, что никуда на самом деле от этой борьбы не денешься, и если уж живёшь на этом свете, волей или неволей придётся в ней участвовать, ну и так далее. Короче, ужасы, страсти, романтика, смешать, но не взбалтывать - получается «круть».
***
Интересно, что вот уже вторую книгу подряд Пелевин проявляет некоторый благожелательный интерес к раннему христианству. Похоже, на него таким неожиданным образом повлиял интерес к периоду зрелой античности первого-третьего веков, а при изучении этого периода тему доимперской церкви обойти никак не получится. И вот в «Крути» и Новый Завет цитируется, и разные католические «примочки» упоминаются, и даже тот сюжетный ход, о которым я вначале писал, о перемене положения «петухов» в криминальной иерархии, обосновывается евангельским принципом «последние станут первыми». Впрочем, некоторые католические мотивы, всплывающие в тексте, могут быть связаны с жанром «хоррор-экзорцизма», в нём ведь действительно без церкви, причём именно католической, не обойдёшься. Жанр - это ж ведь такая штука… он как маска Локи из старого фильма, стоит только надеть, даже просто по приколу, как жанр бодренько преобразует исходную авторскую интенцию под себя. И вот уже не автор движет сюжет своей волей, а движут им законы жанра, у которых тоже есть своего рода «невидимая рука» («невидимая и своя», простите, глупая шутка, не смог удержаться), действующая и на автора, и на читателя.
А с другой стороны, похоже, Пелевин с его феноменальным чутьём на актуальные темы (вот ведь где фантастика - человек сорок лет пишет и каждый раз попадает в нерв современности) ощутил, что именно опыт раннего, доимперского христианства сейчас остро необходим русской культуре, да и всему российскому обществу. Опыт существования во враждебной среде, в гонениях (может, и не таких массовых и чудовищных, как это принято описывать в житиях мучеников, но вполне себе ощутимых), опыт презрения и непонимания окружающих, особенно принадлежащих к властным структурам, опыт ощущения собственной чуждости всему окружающему миру, во всех его аспектах - общественных отношениях, правовой системы, поддерживаемой государством культуры. При этом сохранять свои принципы, продолжать встречаться для богослужения, хранить и изучать священные тексты. Также для ранней церкви был очень острым вопрос, в каких общественных мероприятиях и политических процессах верующие могут участвовать, а в каких никогда и ни за что, и стоит ли отвечать на обиды со стороны язычников вооружённым сопротивлением или смиренным мученичеством.
И с тех пор каждый раз в истории европейской цивилизации, когда в каком-либо обществе возникает ситуация государственного давления, с запретами, преследованиями, удушением свободы слова, требованием абсолютного подчинения, так или иначе становится востребованным опыт раннего христианства, тут можно вспомнить и английских лоллардов, и французских гугенотов, и русских старообрядцев… все обращались к примеру мучеников, гонимых за веру, и старались выстраивать своё личное поведение, общинную жизнь, отношения с властью и обществом по тем образцам. Мало того, не только среди религиозных движений, но и среди политических, оказавшихся вытесненными из легального политического поля, также неожиданно прорезывались нотки чего-то сакрального, появлялись идеи священного мученичества, противостояние социальному устройству, погрязшему во зле, ощущение избранничества, и тоже возникал вопрос о допустимости насилия или о степени возможного насилия. Борцы за народное счастье времён империи не брезговали террором, советские диссиденты предпочитали мирное сопротивление.
И, кстати, именно ведь советские диссиденты во многом возродили традицию близости интеллигенции к Русской Православной Церкви, которая тогда, напомню, тоже находилась в сомнительном положении, а отношения с советской властью у неё строились по принципу «то оттолкнёт, то к сердцу прижмёт». Стоит отметить, что сам Пелевин когда-то в начале своего творческого пути относился и к самой РПЦ, и к интеллигентскому увлечению ею весьма насмешливо, предпочитая некую расплывчатую «духовность» с явным уклоном в буддизм, а сейчас вот оно как повернулось. Впрочем, и сама РПЦ стала совсем другой, теперь она как организация окончательно превратилась в часть государственного аппарата подавления, Вавилона 2.0 (или Египта 2.0, как угодно). И хотя внутри неё остаётся пока ещё достаточно много приходских священников, не разделяющих такой подход, на общее положение дел это не особо влияет, и такие служитель сами теперь оказываются в положении «новых диссидентов», и система от них потихоньку избавляется. Всё вышесказанное, понятно, не только к РПЦ относится, другие организованные христианские движения тоже в той или иной степени демонстрируют лояльность; например, союз пятидесятников и лично его глава Сергей Ряховский так стелются перед властью, что это выглядит совсем уж непристойно…
Впрочем, тут даже не в отдельных людях или сообществах дело, а в том, что в такие напряжённые моменты, когда государственное давление усиливается, политическое неизбежно смешивается с религиозным и образа мышления и поведения так или иначе восходит к ранней церкви. Вот и сейчас те, кто так или иначе не умещаются в отстраиваемое прокрустово ложе государственной идеологии, мучатся теми же вопросами: до какой степени возможен компромисс? С кем и о чём стоит говорить? о чём лучше молчать? В каких ситуациях всё же приходится высказываться? Стоит ли вообще проявлять своё несогласие с происходящим или лучше тихо сидеть и ждать лучших времён?
И, конечно, практика такого рода замкнутости и недоверия в повседневной жизни поневоле придаёт ей сектантский оттенок: общение только с теми, кому можно доверять, использование намёков и условных знаков, чтение/прослушивание определённого круга авторов/ораторов, ощущение собственной отверженности и постоянного конфликта с «миром, лежащим во зле». И, опять же, всё это неизбежно отсылает к опыту раннего христианства и последующих движение подобного типа. Похоже, Пелевин сложившуюся ситуацию понимает и по-своему воплощает на страницах своего романа, может, даже и не совсем осознанно, а благодаря своему потрясающему художественному чутью.
***
Ещё про претензии литературного сообщества к Пелевину. Практически каждый критик замечает, что, дескать, как же так, не отражает новый роман текущие политические и общественные процессы в России! Вот раньше-то, в 90-е Пелевин отражал реальность, да ещё как, а теперь только ругает феминисток, пишет о каком-то мутном будущем, повторяется и вообще стал не торт.
Я, по правде говоря, не очень понимаю, почему автор обязательно должен (и, кстати, кому должен?) отражать реальность, это как в чьем-то, не помню чьём, замечании насчёт ленинского «Толстой как зеркало русской революции», что чайник вон тоже отражает, так что же Толстой теперь чайник, что ли? И по-моему, ждать от Пелевин политической сатиры или ещё хуже политического памфлета, не имеет смысла. Я, кстати, также не очень понимаю откуда взялась идея, что «Чапаев и Пустота» или «Генерейшн Пи» были такой уж социальной сатирой, вообще-то в первую очередь это были книги о путешествии души человека (да, Пелевин это наш Буньян, deal with it), а всё остальное - фоном, на котором это путешествие разворачивается. Да, конечно, Пелевин, будучи прирождённым художником высшей пробы, активно использовал реалии окружающей его жизни, и очень точно и едко их изобличал, но не с целью тупо поглумиться, а чтобы показать, что все мы находимся в плену разнообразных иллюзий и насмешка - один из основных способов эти иллюзий раскрыть и от них избавиться. Вернее, что кому-то удаётся от них избавиться и достичь Внутренней Монголии, а кто-то, наоборот, примиряется с таким существованием и старается получить от него максимальную выгоду, как герой «Генерейшн Пи». Собственно, и в последующих романах персонажи Пелевина выбирали одно или другое, красную таблетку или синюю, образно говоря.
Что касается реалий нашего времени, то складывается такое ощущение, что Пелевину уже давно всё понятно про нынешнюю Россию, и он уже несколько раз излагал свой взгляд в образной форме, нет смысла снова повторяться, да и предмет для изучения и отображения, честно говоря, не самый интересный, слишком уж тут у нас всё банально и безнадёжно. Впрочем, Пелевин и сейчас помимо много прочего снисходит до нескольких ироничных упоминаний о нашем нынешнем печальном состоянии. Стремление к иерархичности и подчинению, которым пропитаны общественные отношения в России, Пелевин выводит в виде перевёрнутой системы тюремных «понятий», справедливо указывая, что при любом повороте общественного колеса, при любых, даже самых радикальных революциях сообщество людей всё так же в конце концов выстраивается в форме пирамиды. Просто те, кто раньше был внизу, оказываются вверху, а сама суть строения ничуть не меняется.
Или вот идеология будущего, так называемая «Круть» с двойным, если не тройными значением: крутизна как личное качество, как упоение собственным превосходством; кручение по одному и тому же циклу, бессмысленный и бесконечный бег на месте; способность повернуться в нужном направлении, стоит только смениться направлению ветра. Пелевин показывает ту лёгкость, с которой и общество, и отдельный человек крутятся то в одну, то в другую сторону в зависимости от «обстоятельств» (под которыми обычно имеется в виду воля или чаще пустой каприз начальства); и, кстати, я тут и сам с горькой иронией вспомнил, что за свою жизнь наблюдал как общественная мораль, представления о правильном и неправильном, должном и недолжном кардинально менялись как минимум трижды, и каждый раз принимались большинством как нечто само собой разумеющееся, «всегда ж так думали».
А сама идейная конструкция «Крути», сформулированная идеологом, подозрительно похожим на Дугина, сначала становится средством подавления воли, методом репрессий и управления заключёнными, и одновременно тайком используется для извлечения выгоды, что тоже очень и очень знакомо. И в какой-то момент древний демон, всего лишь чуть-чуть подкорректировав направление, использует Круть для установления своей власти, причем не только над одним человеком, но над целым коллективом, а в перспективе и над всем миром. Опять же, это и в истории человечества наблюдалось не раз, и мы сейчас видим вокруг себя, как набор определённых идей используется для подчинения общества и направления его в нужную сторону.
Что же касается выпадов Пелевина в отношении феминисток, да, действительно, в последних книгах складывается ощущение, что у него в этом вопросе возник некий пунктик. Но замечу, во-первых, что мужскому эгоизму и культу силы от Пелевина достаётся ничуть не меньше, и обличения, издёвки и насмешки в адрес персонажей мужского пола он отсыпает столь же щедро. Во-вторых, сами же хотели актуальности, а что может быть актуальнее, чем изменение отношений между полами и распределения гендерных ролей в обществе за последние полтора столетия? Если честно взглянуть, то вот где действительно выработано новая практика, достигнут иной этап в развитии человеческой цивилизации, ведь ничего подобного не было на протяжении тысячелетий и такого невозможно было представить ещё пару столетий назад.
Естественно, феномен подобного масштаба не может не привлечь внимание такого исследователя человеческого общества, такого внимательного и остроумного наблюдателя как Пелевин. И вот он пишет о том, что видит, а именно, что фемактивизм с его стремлением к освобождению, к раскрепощению женщины во многом строится на обидах и на желании отомстить патриархальному обществу за века угнетения. И в тот момент, когда движением овладевают эти эмоции обиды, парадоксальным образом такое «освобождение» становится иллюзорным, оно становится той роковой страстью, которая овладевает волей участников движения и ведёт их к новому закабалению, в котором они бездумно реагируют на простейшие импульсы по заранее заданной программе, а их изначально искренние и благие душевные порывы затемняются и ведут к надлому и душевной травме. Так бывает, когда освобождение строится на обиженности и сводится лишь к отмщению, в таком случае оно разъедает душу и тому, кто пытается освободиться, и тем, кто его окружает.
Собственно, именно о таком процессе и повествует трагическая история писателя Шарабан-Мухлюева и литературоведки Рыбы. Очевидным образом именно писатель виноват в произошедшем… пусть и не столько по злому умыслу, сколько по душевной глухоте, усугублённой алкоголем, или, как он себя оправдывает, по неудачному стечению обстоятельств, и да, оправдания его звучит довольно сомнительно, причём он и сам это понимает, и возлагает ещё большую вину на свою жертву. Реакция Рыбы, её одержимость местью всем представителям мужского пола, логична объяснима, но это как раз тот случай (доведённый до абсурдности), когда месть приводит к душевному помрачению и к увеличению зла в мире. Мало того, Рыба своими радикальными идеями буквально соблазняет последовательниц, малых сих, что приводит к мультипликации зла, нарастанию ненависти между полами, которой, кстати, умело пользуется государственная власть, а вернее силовые органы этой самой власти, и они с удовольствием поддерживают и усиливают эту ненависть, чтобы ещё эффективнее подчинить себе общество. Принцип «разделяй и властвую» работает всегда, будь то в национальных конфликтах, классовых противоречиях или как в нашем примере в гендерном противостоянии.
И да, такое тоже часто случалось на протяжении человеческой истории: стремление к освобождению, и личному, и общественному, у значительной части борцов сводится исключительно к желанию отомстить угнетателем, уничтожить их, а там уж хоть трава не расти. «Начав свободой, я закончил абсолютным рабством», - кажется так говорил один из героев «Бесов», книги, демонстрирующей как увлечение идеалами ведёт к всеобщей катастрофе, и которая, кстати, тоже ныне очень актуально читается. Вот буквально открываешь новости, читаешь Телеграмм, наше нынешнее окно в мир - а там все герои «Бесов» как на подбор, прям хоть сейчас в экранизацию отправляй в стиле «полторы сотни лет прошло, ничего не изменилось».
Замечу в сторону: отчасти такая беда, увы, приключилась и с богословием освобождения в различных его проявлениях. Пока оно ограничивалось риторикой, всё звучало прекрасно и увлекательно. Уйдём из Египта, земли рабства, истина сделает нас свободными, добьёмся социальной справедливости на христианских принципах… Но как только происходит переход от слова к делу богословие освобождение точно так же как атеистическое стремление к построению нового общества сваливается во всё в ту же революционную ненависть и жажду мщения, которые ведут к террору, расправам и рекам крови.
***
Но всё же интересно, что в итоге именно абсолютная всепоглощающая ненависть литературоведки к своему бывшему возлюбленному становится тем оружием, которое помогает изгнать демона. Впрочем, ненависть эта родилась из любви, так что в каком-то смысле автор пользуется штампом «любовь побеждает всё», только любовь тут инвертированная, поменявшая знак. Что ж, отношения между полами у людей - штука нелепая, несуразная и связанная постоянно с какими-то недоразумениями, неловкостями, непониманием. При этом и отказаться от таких отношений никак не получается, и даже не из-за практических целей вроде совместного хозяйствования или деторождения, а потому что некая иррациональная сила притягивает людей друг к другу, опять же, некая «невидимая рука», только уже не рынка, а любви, толкает их в объятия, заставляет преодолевать всю эту неловкость и несообразность, даже если ничего кроме взаимомучительства от этой любви не проистекает, и может в этом мучительстве то как раз самая сильная страсть и проявляется. И даже если любовь оборачивается ненавистью, она все равно сохраняет свою великую силу.
***
И напоследок - очень трогательная, искренняя цитата из романа о писательском кредо:
«Кому-то нужны враги и виновные, у них работа такая. Но писатель должен определиться, кто он - инженер человеческих душ или их прокурор.
Разница тут большая. Инженер человеческих душ - это человек, способный понять, что никого, кроме потерпевших, на нашей планете нет.»
Сказано хорошо, правда, только вот эту милоту несколько портит то обстоятельство, что буквально тут же Пелевин использует преимущество своего положения творца авторской вселенной и откровенно издевается над несчастной критикессой Рыбой и в её лице над всеми литкритиками. Впрочем, а кто среди великих русских писателей соблюдал те принципы, которым учил? Достоевский? Толстой? Чехов? Солженицын? Ерофеев? Хотя нет, пожалуй, Ерофеев по большей части соблюдал и вообще в большой степени совпадал со своими литературными героями. Довлатов, пожалуй, тоже… хотя и тут можно поспорить, да и, кстати, не сказать, чтобы Ерофеев с Довлатовым особо увлекались морализаторством.
Ну да неважно, главное, что Пелевин следует давней почтенной, хотя и сомнительной с этической точки зрения традиции. Русский писатель должен обязательно рассуждать об этике, личной и общественной, рассуждать искренне и горячо, прописывать правила поведения, подавать положительные и отрицательные примеры… ведь так об этом пишут школьные методички по литературе, а школьные методички всегда правы. Но на самом деле в книгах писатель может запросто нарушать установленные им этические законы, ставить сложные моральные вопросы и оставлять их без ответа, создавать персонажей, про которых с первого раза и не скажешь, хороши они или дурны, да и со второго, и с третьего…
А уж что говорить про реальную жизнь любимых писателей Да, для тех, кто изучает литературу по школьной программе, зачастую изрядным шоком становится столкновение с реальной биографией кумиров или с неожиданной трактовкой их произведений, да и порой просто перечитывание в зрелом возрасте и неожиданное понимание, что тут ведь вообще всё не так, как помнилось по школьным временам и не так всё просто, как это представлялось в изложении учебника.
И это одна из причин того, что чем больше я узнаю так называемую Большую Литературу, тем больше ценю литературу жанровую. Она, конечно, проще, зато как-то честнее что ли, прямодушнее. Без той высокопарности и высокоморальности, за которой слишком уж часто кроются всё те же простые и низменные страсти, только припудренные и задрапированные; без убедительных проповедей, которым сами же произносящие даже не пытаются следовать; без двойного-тройного-четверного дна, когда всё, буквально всё оказывается не таким, чем казалось вначале; без интеллектуальной увёртливости, без этих вечных «с одной стороны, с другой стороны»… Хотя, с другой стороны, эта простота и незатейливость порой тоже утомляют, когда всё слишком уж ясно, очевидно, а потому скучно.
Вот, наверное, поэтому «Круть» и спровоцировала меня на такое длинное нудное высказывание, что она как раз-таки хороший образец сочетания сложной литературы и строгого соблюдения канонов жанра. Классический хоррор с противостоянием между экзорцистом и вселившимся демоном; любовь, переплавившаяся в ненависть; остроумное высказывание о социальных реалиях, в которых мы все вынуждены жить; не так много философского тумана; насмешливое отношение к «вечной борьбе добра и зла», при этом понимание того, что никуда на самом деле от этой борьбы не денешься, и если уж живёшь на этом свете, волей или неволей придётся в ней участвовать, ну и так далее. Короче, ужасы, страсти, романтика, смешать, но не взбалтывать - получается «круть».