Литературное. "Иерусалим" Алана Мура, ч. 2
Вторая часть текста о романе "Иерусалим"
Столь же сложно, как и общая архитектурная композиция романа, выстроена и его жанровая структура. В первую очередь «Иерусалим» можно условно определить (да, важно помнить, что ко всем попыткам описания этого романа требуется добавлять «условно») как «семейный роман», в котором стержнем повествования служит история семьи Верналлов-Уорренов, живущих в Боро с незапамятных времён и выполняющих функции жрецов и пророка этого символического английского Иерусалима. Роман открывается сценой, в которой Эрн Верналл во время ремонта под крышей Собора Святого Павла переживает духовное озарение и слышит ангельский монолог, описывающий устройство мира и… сводящий слушателя с ума. Сын Эрна по прозвищу Снежок рождается с даром предвидения, что будет преследовать его всю жизнь и также сводить с ума. Да и потом у всех членов семьи проявляются те или иные особые дары, из-за которых они живут между двух миров, двух Боро - земном и небесном. «Верналл следил за границами и углами… Углы, которые Верналл по традиции размечал, измерял и брал на учет, уходили в четвертое измерение; были стыками между жизнью и смертью, безумием и здравомыслием, между отделениями бытия Наверху и Внизу».
Главная героиня книги - художница Альма Уоррен - потомок цепи пророков и жрецов, уходящей в незапамятные времена, а выставка её работ - особое, ключевое событие в истории Боро, Лондона, Англии, Иерусалима, человечества и всего мира. Оно становится так называемым «Дознанием Верналлов» - это своего рода Страшный Суд, «трибунал, на котором окончательно определят границы и рубежи, где раз и навсегда восторжествует правосудие». Хотя сама Альма не осознаёт в полной мере ни значимости той традиции, которой наследует, ни важность своей выставки, она ощущает те вибрации, что нарастают в истории человеческой цивилизации, движущейся к своей трагической гибели. «Дознание Верналлов» призвано показать, чего род людской достиг, в каком-то смысле взвесить все его достижения на космических весах. Альма же на Дознании не только оказывается в роли представителя человечества, она же одновременно выступает и воплощением самого автора, создателя этого литературного мира, то есть Автор, Творец таким образом судит и самого себя, и всё своё творчество и не только выдуманный им, но и тот реальный мир, в котором находится и он сам, и мы, читатели «Иерусалима».
И здесь явно прослеживается параллель с главной книгой европейской культуры, которую тоже можно назвать в каком-то смысле «семейным романом». Ведь в ней также повествование строится вокруг одной семьи, происходящей от патриарха, заключившего завет с Творцом мира. Семьи, в которой регулярно рождаются вожди, жрецы и пророки. И в кульминационной точке этой книги в центре мира точно так же появляется Избранный, который одновременно является частью той самой древней, избранной семьи и в то же время воплощением Творца мира, и этот Избранный тоже говорит символическим языком, только выражает свои идеи не через рисунки, а через притчи, и точно так же Его приход становится судом для всего мира, наглядно демонстрируя его состояние, его светлые и тёмные стороны, взвешивая и человечество целиком, и каждого человека по отдельности.
Также «Иерусалим» можно классифицировать и как роман идей: в тексте устами различных персонажей излагается ряд концепций, описывающих политическое, экономическое, социальное и религиозное устройство мира. Большая часть этих концепций под очевидным авторским влиянием заметно кренятся в «левую» сторону (при определённой условности деления на «левое-правое») с последовательным отстаиванием принципов равенства, справедливости, свободы слова и в целом самовыражения, построения общества на основе сотрудничества и кооперация, а все условно говоря «правые» явления, такие, как погоня за прибылью, строгая иерархичность и выстраивание вертикальных связей, эксплуатация человека человеком, разобщённость, лицемерие политиков, светских звёзд и религиозных деятелей - изобличаются и деконструируются.
«Иерусалим» можно назвать историческим романом, ведь он постоянно обращается к событиям из истории Нортгемптона, через них к прошлому и настоящему всей Англии, а затем и всего мира. В одной из глав даже содержится небольшая ироничная лекция об истории денежного обращения и развития капитализма в Англии, заодно перемежающаяся с биографией одного из персонажей, народного борца за социальную справедливость, алкоголика и открытого гомосексуалиста. И в той же главе лекция о прошлом плавно переходит в настоящее, выраженное в биографии семьи эмигрантов из Африки, которые пытаются осознать своё место в английском обществе и шире вообще в новом, незнакомом мире, как проявление уже самой что ни на есть наиновейшей истории, с глобализацией, пересечением культур и всеми проблемами, отсюда вытекающими. И здесь Алан Мур на примере истории отдельной семьи показывает жизненный путь человечества в целом и отдельного человека, ведь все мы в подлунном мире странники, чужаки, эмигранты, и даже смерть не даёт нам ни избавления, ни новой особой мудрости. Оказавшись во Втором, духовном Боро души людей точно так же пребывают в плену растерянности и безнадёжности, пытаются приспособиться к новой для них среде и ностальгируют по тому, что осталось в земной жизни, и точно так же, как при переезде в другую страну, в ином мире кому-то удаётся найти себя, а кому-то нет.
Ещё одно жанровое измерение «Иерусалима» - повествование о духовном путешествии. Все персонажи так или иначе взаимодействуют с тем, что лежит за пределами нашей реальности. Некоторые из них - пророки и художники - при жизни могут увидеть происходящее там в видениях, смутно, как сквозь тусклое стекло, пройти путями мёртвых и вернуться в своё плотское тело, но большинство людей в лучшем случае лишь иногда чувствует некое дуновение, прикосновение другого мира. Но в любом случае после смерти и те, и другие отправляются в неизведанное, и там каждый проходит свой путь. Здесь, кстати, кроется ещё один смысл названия романа - Алан Мур предлагает читателю пуститься в совместное символическое паломничество во Второе Боро, Небесный Иерусалим, чтобы таким образом познать сущность мироздания и самого себя, пережить духовное испытание и получить очищение... или же, наоборот, убедиться в абсолютной бессмысленности всего сущего и ещё больше погрязнуть в разочарование и безнадёжности. В этом отношении Алан Мур выступает как последовательный либерал - он предоставляет каждому свободно и без принуждения найти в своём романе тот смысл, который в наибольшей степени близок читателю и зависит только от него.
Хотя в то же время видно, что в авторе постоянно борются объективный наблюдатель и апологет определённого мировоззрения, который ждёт от читателя не просто получения удовольствия от чтения, а преображения, метанойи, и обращения в ту «веру», которой придерживается автор. И местами в романе можно увидеть нечто вроде гигантской проповеди, построенной по всем канонам риторического искусства и гомилетики, с назидательными примерами и чётким определением «что такое хорошо и что такое плохо». Впрочем, такая мучительная борьба автора между стремлением к объективному, остранённому описанию и регулярно прорывающемуся через эту сдержанность гневным обличением нравов и объяснению как «жить не по лжи», вообще свойственна великим романам, затрагивающим основополагающие темы бытия. В этом отношении Алан Мур во многом похож на Толстого, при том, что ни по художественному стилю, ни по жизненным воззрениям они не сходны практически ни в чём.
Особенно явно жанр духовного путешествия проявляется во второй части романа, написанной в стиле как бы детско-юношеского приключения весёлой компании, именующей себя «Мертвецки мёртвая банда», со всеми положенными жанру особенностями: простой и наивной детской дружбой и взаимовыручкой, совместным преодолением напастей, головокружительными погонями и сражениями, раскрытием секретов окружающего мира, подтруниванием друг над дружкой и над бестолковыми взрослыми, а также в целом противопоставления детской чистоты и романтичности взрослому унынию и цинизму. Хотя Алан Мур, конечно, не был бы самим собой, если бы всё в этой истории оказалось действительно так легко и просто. Истории, в которые дети попадают, куда мрачнее, чем это принято в прозе такого рода, а вопросы, которые перед ними возникают, и обстоятельства, в которых они оказываются, далеко не детские. Да и само повествование вообще-то разворачивается в мире мёртвых, и сами эти персонаж на самом деле буквально и неизбежно мертвецки мертвы. Мало того, постепенно выясняется, что они отнюдь не так просты и чисты сердцем, как выглядят при первом знакомстве, да и детская внешность у некоторых оказывается обманчивой, ведь в ином мире каждая душа способна принять любой облик, какой только пожелает.
Также в романе есть отдельные главы, написанные каждая в своём особом жанре. Так, например, глава «Место обозначено крестом» повествует о путешествии монаха из Иерусалима в Боро, чтобы установить там священный камень, через который и будет установлена связь между этими святыми местами. И соответственно написана эта глава в псевдожитийной, псевдосредневековой манере, но с вкраплениями современных реалий, ведь её герой путешествует одновременно и по материальному, и по духовному миру, а значит пребывает и во времени, и вне времени. И сам стиль со стилизацией под средневековье, причём стилизацией очевидной и даже нарочитой, и совмещение разных временных пластов и на уровне языка, и на уровне реалий неожиданным образом напоминает стиль романа Евгения Водолазкина «Лавр». «Дождь неподвижно замер или падал совсем медленно, а жидкость его была сродни несметным опаловым камням и застыла повсюду в воздухе, и каждая щетинка на конских шкурах стала пылающей латунной нитью. Даже навоз излучал сияние, яко был великой наградой всей земли и даром полям, а мухи, облепившие его, всплеснули крылами-витражами, яко из окон великих церквей».
Есть в «Иерусалиме» и глава в стиле крутосваренного нуарного детектива: суровый мужественный герой, как и положено, ветеран войны, занимается расследованием… только вот не убийства, а того, каким образом район Боро связан с биографией поэта Уильяма Блейка. И распутывать клубок загадок герой начинает с подробного изучения источников в библиотеке, продолжает экскурсией по местным достопримечательностям, а заканчивает на городском кладбище. Также эта глава содержит ехидное и, увы, очень точное описание религиозных диспутов среди протестантов в формате криминальных разборок. «Такие уж были в те дни злые улицы религии - приличным мальчикам приходилось вступать в какую-нибудь банду, и не из-за большого желания, а потому, что они думали, будто это повысит их шансы на духовное выживание. Вот только потом, когда их примут, когда они прострелят колено баптисту на инициации, оказывается, что обратно выбраться уже не такт-то просто».
Конечно, текст Алана Мура никак не мог обойтись без разнообразной фантастики, как научной, так и мистической. Так, глава «Полный рот цветов» написана в жанре постапокалипсиса и описывает посмертное путешествие Снежка Верналла и его внучки Мэй в будущее мира, к концу времён через экологическую катастрофы и массовое вымирание человечества, через колонии немногочисленных постлюдей, живущих в новых тропиках, через мир, лишённый разумной жизни, зато с иной экологической средой, в которой по небу плавают эволюционировавшие киты, через мир членистоногих и головоногих, через мир насекомых - муравейников и термитников, всё дальше и дальше, туда, где гаснет солнце и звёзды, ослабевает сила гравитации и ядерного притяжения, и наступает конец всему сущему… а значит, только там можно найти Того, Кто стоит за всем этим, того самого Третьего Боро, у Которого есть окончательные ответы на все вопросы. «Отныне, когда наука, вера, искусство и даже любовь становятся лишь ископаемыми воспоминаниями, ему с внучкой предстоит зайти за пределы самих мер, возможно, даже за неизбежную гибель смысла».
Одна из глав написана в формате пьесы под названием «Ступени всех святых», в которой за выясняющей отношения на ступенях храма семейной парой наблюдают призраки Джона Клэра, Джона Баньяна, Сэмюэля Беккета и Томаса Беккета. Да, разумеется, Алан Мур, не мог пройти мимо возможности устроить беседу двум абсолютно разным Беккетам, святому из XII века и драматургу из века XX (они, кстати, на удивление легко находят общий язык) и заодно ещё раз напомнить, что в духовном мире все находятся в одном времени или точнее безвременьи, где нет мёртвых и все живы. А также напомнить о внутренней схожести людей, обладающих духовным даром, который в представлении Алана Мура воплощается даже не столько в художественном творчестве, сколько в способности к внутреннему противоречию, бунту против сложившегося порядка вещей, против стереотипов и обыденности. Той способности, которую расхожая цитата определяет так: «если тебе дали линованную бумагу, пиши поперёк». В том числе эта схожесть проявляется и в общем отношении призрачных творцов от той трагической сцены, свидетелями которой они стали. Отношение, в котором смешиваются отвращение, сочувствие, печаль при виде несовершенства человеческой природы, и то, что яснее всего сформулировал поэт Джон Клэр: «Если во всем этом и есть поэзия, то кажется, её центральный предмет - униженные женщины».
Ещё одна глава «Веселые курильщики» представляет собой поэму, описывающую наркотические галлюцинации, плавно переходящие в духовное видение посмертного существования души, а заодно и рассуждение об особой природе творчества, о художественной способности смешивать воображаемое с реальным, безумное с нормальным, горнее с плотским, о безжалостном вдохновении, что захватывает творца и влечёт за собой… и о той страшной цене, которую зачастую приходится платить за такого рода вдохновение. «Пространный жизни текст не заключить//В александрину иль простой катрен//Форм строгих: та сама найдет свой путь//Размер и смысл».
Кроме того, помимо разных жанров текст то и дело пускается в эксперименты с художественными стилями и неожиданной сменой рассказчика. Так, например, глава «Тучи раскрываются» написана от лица Зодчего-ангела. «Конечно, мы танцуем на острие иглы и ровняем города с землей. Мы избавляем евреев от фараона и шлем в Бухенвальд. Мы трепещем при первом поцелуе, колотимся в агонии над последним припадком в промозглой кухне… Мы торгуем рабами и пишем «Изумительную благодать»… Мы плоть от плоти небеса; плоть от плоти ясли, школа, бойня, бордель». А глава «Ум за разум» написана от лица Лючии Джойс, дочери Джеймса Джойса, пребывающей в сумасшедшем доме всё в том же Нортгемптоне (в который воистину ведут все литературные и окололитературные дороги) и выражается особым языком, подобным тому, которым написаны «Поминки по Финнегану». «Сливно рекая под кронатной балдахинеей баньяна, она сбегает из Голода Грёзрушения, своего Топьчана Онемения пристступает к лежедревному Леополомничеству навстречку исовкуплению навстречу Гратцу Не бесному; к покою скальных покоев, к снотворночи».
Первая часть
Столь же сложно, как и общая архитектурная композиция романа, выстроена и его жанровая структура. В первую очередь «Иерусалим» можно условно определить (да, важно помнить, что ко всем попыткам описания этого романа требуется добавлять «условно») как «семейный роман», в котором стержнем повествования служит история семьи Верналлов-Уорренов, живущих в Боро с незапамятных времён и выполняющих функции жрецов и пророка этого символического английского Иерусалима. Роман открывается сценой, в которой Эрн Верналл во время ремонта под крышей Собора Святого Павла переживает духовное озарение и слышит ангельский монолог, описывающий устройство мира и… сводящий слушателя с ума. Сын Эрна по прозвищу Снежок рождается с даром предвидения, что будет преследовать его всю жизнь и также сводить с ума. Да и потом у всех членов семьи проявляются те или иные особые дары, из-за которых они живут между двух миров, двух Боро - земном и небесном. «Верналл следил за границами и углами… Углы, которые Верналл по традиции размечал, измерял и брал на учет, уходили в четвертое измерение; были стыками между жизнью и смертью, безумием и здравомыслием, между отделениями бытия Наверху и Внизу».
Главная героиня книги - художница Альма Уоррен - потомок цепи пророков и жрецов, уходящей в незапамятные времена, а выставка её работ - особое, ключевое событие в истории Боро, Лондона, Англии, Иерусалима, человечества и всего мира. Оно становится так называемым «Дознанием Верналлов» - это своего рода Страшный Суд, «трибунал, на котором окончательно определят границы и рубежи, где раз и навсегда восторжествует правосудие». Хотя сама Альма не осознаёт в полной мере ни значимости той традиции, которой наследует, ни важность своей выставки, она ощущает те вибрации, что нарастают в истории человеческой цивилизации, движущейся к своей трагической гибели. «Дознание Верналлов» призвано показать, чего род людской достиг, в каком-то смысле взвесить все его достижения на космических весах. Альма же на Дознании не только оказывается в роли представителя человечества, она же одновременно выступает и воплощением самого автора, создателя этого литературного мира, то есть Автор, Творец таким образом судит и самого себя, и всё своё творчество и не только выдуманный им, но и тот реальный мир, в котором находится и он сам, и мы, читатели «Иерусалима».
И здесь явно прослеживается параллель с главной книгой европейской культуры, которую тоже можно назвать в каком-то смысле «семейным романом». Ведь в ней также повествование строится вокруг одной семьи, происходящей от патриарха, заключившего завет с Творцом мира. Семьи, в которой регулярно рождаются вожди, жрецы и пророки. И в кульминационной точке этой книги в центре мира точно так же появляется Избранный, который одновременно является частью той самой древней, избранной семьи и в то же время воплощением Творца мира, и этот Избранный тоже говорит символическим языком, только выражает свои идеи не через рисунки, а через притчи, и точно так же Его приход становится судом для всего мира, наглядно демонстрируя его состояние, его светлые и тёмные стороны, взвешивая и человечество целиком, и каждого человека по отдельности.
Также «Иерусалим» можно классифицировать и как роман идей: в тексте устами различных персонажей излагается ряд концепций, описывающих политическое, экономическое, социальное и религиозное устройство мира. Большая часть этих концепций под очевидным авторским влиянием заметно кренятся в «левую» сторону (при определённой условности деления на «левое-правое») с последовательным отстаиванием принципов равенства, справедливости, свободы слова и в целом самовыражения, построения общества на основе сотрудничества и кооперация, а все условно говоря «правые» явления, такие, как погоня за прибылью, строгая иерархичность и выстраивание вертикальных связей, эксплуатация человека человеком, разобщённость, лицемерие политиков, светских звёзд и религиозных деятелей - изобличаются и деконструируются.
«Иерусалим» можно назвать историческим романом, ведь он постоянно обращается к событиям из истории Нортгемптона, через них к прошлому и настоящему всей Англии, а затем и всего мира. В одной из глав даже содержится небольшая ироничная лекция об истории денежного обращения и развития капитализма в Англии, заодно перемежающаяся с биографией одного из персонажей, народного борца за социальную справедливость, алкоголика и открытого гомосексуалиста. И в той же главе лекция о прошлом плавно переходит в настоящее, выраженное в биографии семьи эмигрантов из Африки, которые пытаются осознать своё место в английском обществе и шире вообще в новом, незнакомом мире, как проявление уже самой что ни на есть наиновейшей истории, с глобализацией, пересечением культур и всеми проблемами, отсюда вытекающими. И здесь Алан Мур на примере истории отдельной семьи показывает жизненный путь человечества в целом и отдельного человека, ведь все мы в подлунном мире странники, чужаки, эмигранты, и даже смерть не даёт нам ни избавления, ни новой особой мудрости. Оказавшись во Втором, духовном Боро души людей точно так же пребывают в плену растерянности и безнадёжности, пытаются приспособиться к новой для них среде и ностальгируют по тому, что осталось в земной жизни, и точно так же, как при переезде в другую страну, в ином мире кому-то удаётся найти себя, а кому-то нет.
Ещё одно жанровое измерение «Иерусалима» - повествование о духовном путешествии. Все персонажи так или иначе взаимодействуют с тем, что лежит за пределами нашей реальности. Некоторые из них - пророки и художники - при жизни могут увидеть происходящее там в видениях, смутно, как сквозь тусклое стекло, пройти путями мёртвых и вернуться в своё плотское тело, но большинство людей в лучшем случае лишь иногда чувствует некое дуновение, прикосновение другого мира. Но в любом случае после смерти и те, и другие отправляются в неизведанное, и там каждый проходит свой путь. Здесь, кстати, кроется ещё один смысл названия романа - Алан Мур предлагает читателю пуститься в совместное символическое паломничество во Второе Боро, Небесный Иерусалим, чтобы таким образом познать сущность мироздания и самого себя, пережить духовное испытание и получить очищение... или же, наоборот, убедиться в абсолютной бессмысленности всего сущего и ещё больше погрязнуть в разочарование и безнадёжности. В этом отношении Алан Мур выступает как последовательный либерал - он предоставляет каждому свободно и без принуждения найти в своём романе тот смысл, который в наибольшей степени близок читателю и зависит только от него.
Хотя в то же время видно, что в авторе постоянно борются объективный наблюдатель и апологет определённого мировоззрения, который ждёт от читателя не просто получения удовольствия от чтения, а преображения, метанойи, и обращения в ту «веру», которой придерживается автор. И местами в романе можно увидеть нечто вроде гигантской проповеди, построенной по всем канонам риторического искусства и гомилетики, с назидательными примерами и чётким определением «что такое хорошо и что такое плохо». Впрочем, такая мучительная борьба автора между стремлением к объективному, остранённому описанию и регулярно прорывающемуся через эту сдержанность гневным обличением нравов и объяснению как «жить не по лжи», вообще свойственна великим романам, затрагивающим основополагающие темы бытия. В этом отношении Алан Мур во многом похож на Толстого, при том, что ни по художественному стилю, ни по жизненным воззрениям они не сходны практически ни в чём.
Особенно явно жанр духовного путешествия проявляется во второй части романа, написанной в стиле как бы детско-юношеского приключения весёлой компании, именующей себя «Мертвецки мёртвая банда», со всеми положенными жанру особенностями: простой и наивной детской дружбой и взаимовыручкой, совместным преодолением напастей, головокружительными погонями и сражениями, раскрытием секретов окружающего мира, подтруниванием друг над дружкой и над бестолковыми взрослыми, а также в целом противопоставления детской чистоты и романтичности взрослому унынию и цинизму. Хотя Алан Мур, конечно, не был бы самим собой, если бы всё в этой истории оказалось действительно так легко и просто. Истории, в которые дети попадают, куда мрачнее, чем это принято в прозе такого рода, а вопросы, которые перед ними возникают, и обстоятельства, в которых они оказываются, далеко не детские. Да и само повествование вообще-то разворачивается в мире мёртвых, и сами эти персонаж на самом деле буквально и неизбежно мертвецки мертвы. Мало того, постепенно выясняется, что они отнюдь не так просты и чисты сердцем, как выглядят при первом знакомстве, да и детская внешность у некоторых оказывается обманчивой, ведь в ином мире каждая душа способна принять любой облик, какой только пожелает.
Также в романе есть отдельные главы, написанные каждая в своём особом жанре. Так, например, глава «Место обозначено крестом» повествует о путешествии монаха из Иерусалима в Боро, чтобы установить там священный камень, через который и будет установлена связь между этими святыми местами. И соответственно написана эта глава в псевдожитийной, псевдосредневековой манере, но с вкраплениями современных реалий, ведь её герой путешествует одновременно и по материальному, и по духовному миру, а значит пребывает и во времени, и вне времени. И сам стиль со стилизацией под средневековье, причём стилизацией очевидной и даже нарочитой, и совмещение разных временных пластов и на уровне языка, и на уровне реалий неожиданным образом напоминает стиль романа Евгения Водолазкина «Лавр». «Дождь неподвижно замер или падал совсем медленно, а жидкость его была сродни несметным опаловым камням и застыла повсюду в воздухе, и каждая щетинка на конских шкурах стала пылающей латунной нитью. Даже навоз излучал сияние, яко был великой наградой всей земли и даром полям, а мухи, облепившие его, всплеснули крылами-витражами, яко из окон великих церквей».
Есть в «Иерусалиме» и глава в стиле крутосваренного нуарного детектива: суровый мужественный герой, как и положено, ветеран войны, занимается расследованием… только вот не убийства, а того, каким образом район Боро связан с биографией поэта Уильяма Блейка. И распутывать клубок загадок герой начинает с подробного изучения источников в библиотеке, продолжает экскурсией по местным достопримечательностям, а заканчивает на городском кладбище. Также эта глава содержит ехидное и, увы, очень точное описание религиозных диспутов среди протестантов в формате криминальных разборок. «Такие уж были в те дни злые улицы религии - приличным мальчикам приходилось вступать в какую-нибудь банду, и не из-за большого желания, а потому, что они думали, будто это повысит их шансы на духовное выживание. Вот только потом, когда их примут, когда они прострелят колено баптисту на инициации, оказывается, что обратно выбраться уже не такт-то просто».
Конечно, текст Алана Мура никак не мог обойтись без разнообразной фантастики, как научной, так и мистической. Так, глава «Полный рот цветов» написана в жанре постапокалипсиса и описывает посмертное путешествие Снежка Верналла и его внучки Мэй в будущее мира, к концу времён через экологическую катастрофы и массовое вымирание человечества, через колонии немногочисленных постлюдей, живущих в новых тропиках, через мир, лишённый разумной жизни, зато с иной экологической средой, в которой по небу плавают эволюционировавшие киты, через мир членистоногих и головоногих, через мир насекомых - муравейников и термитников, всё дальше и дальше, туда, где гаснет солнце и звёзды, ослабевает сила гравитации и ядерного притяжения, и наступает конец всему сущему… а значит, только там можно найти Того, Кто стоит за всем этим, того самого Третьего Боро, у Которого есть окончательные ответы на все вопросы. «Отныне, когда наука, вера, искусство и даже любовь становятся лишь ископаемыми воспоминаниями, ему с внучкой предстоит зайти за пределы самих мер, возможно, даже за неизбежную гибель смысла».
Одна из глав написана в формате пьесы под названием «Ступени всех святых», в которой за выясняющей отношения на ступенях храма семейной парой наблюдают призраки Джона Клэра, Джона Баньяна, Сэмюэля Беккета и Томаса Беккета. Да, разумеется, Алан Мур, не мог пройти мимо возможности устроить беседу двум абсолютно разным Беккетам, святому из XII века и драматургу из века XX (они, кстати, на удивление легко находят общий язык) и заодно ещё раз напомнить, что в духовном мире все находятся в одном времени или точнее безвременьи, где нет мёртвых и все живы. А также напомнить о внутренней схожести людей, обладающих духовным даром, который в представлении Алана Мура воплощается даже не столько в художественном творчестве, сколько в способности к внутреннему противоречию, бунту против сложившегося порядка вещей, против стереотипов и обыденности. Той способности, которую расхожая цитата определяет так: «если тебе дали линованную бумагу, пиши поперёк». В том числе эта схожесть проявляется и в общем отношении призрачных творцов от той трагической сцены, свидетелями которой они стали. Отношение, в котором смешиваются отвращение, сочувствие, печаль при виде несовершенства человеческой природы, и то, что яснее всего сформулировал поэт Джон Клэр: «Если во всем этом и есть поэзия, то кажется, её центральный предмет - униженные женщины».
Ещё одна глава «Веселые курильщики» представляет собой поэму, описывающую наркотические галлюцинации, плавно переходящие в духовное видение посмертного существования души, а заодно и рассуждение об особой природе творчества, о художественной способности смешивать воображаемое с реальным, безумное с нормальным, горнее с плотским, о безжалостном вдохновении, что захватывает творца и влечёт за собой… и о той страшной цене, которую зачастую приходится платить за такого рода вдохновение. «Пространный жизни текст не заключить//В александрину иль простой катрен//Форм строгих: та сама найдет свой путь//Размер и смысл».
Кроме того, помимо разных жанров текст то и дело пускается в эксперименты с художественными стилями и неожиданной сменой рассказчика. Так, например, глава «Тучи раскрываются» написана от лица Зодчего-ангела. «Конечно, мы танцуем на острие иглы и ровняем города с землей. Мы избавляем евреев от фараона и шлем в Бухенвальд. Мы трепещем при первом поцелуе, колотимся в агонии над последним припадком в промозглой кухне… Мы торгуем рабами и пишем «Изумительную благодать»… Мы плоть от плоти небеса; плоть от плоти ясли, школа, бойня, бордель». А глава «Ум за разум» написана от лица Лючии Джойс, дочери Джеймса Джойса, пребывающей в сумасшедшем доме всё в том же Нортгемптоне (в который воистину ведут все литературные и окололитературные дороги) и выражается особым языком, подобным тому, которым написаны «Поминки по Финнегану». «Сливно рекая под кронатной балдахинеей баньяна, она сбегает из Голода Грёзрушения, своего Топьчана Онемения пристступает к лежедревному Леополомничеству навстречку исовкуплению навстречу Гратцу Не бесному; к покою скальных покоев, к снотворночи».
Первая часть