Советская школа. Бунтики и бунты - 2
Думаю, она бы уничтожила меня, если бы заметила. Но она в первые недели учебного года замечала только тех, кто учился у неё раньше. Их было большинство. Они уже проучились у Иннушки три года, а времени она зря не теряла, и ей, наверное, было обидно, что класс разбавили какими-то неучами со стороны.
Первым делом Инна Наумовна объявила, что учить ФИЗИКУ мы будем по учебнику Ландсберга, а привычного Пёрышкина предлагалось просто выбросить. Вопросы типа «где достать?» игнорировались как не относящиеся к делу.
Пока я растерянно озиралась, хлопала глазами и добывала Ландсберга, сентябрь подошёл к концу, похолодало и пришло время надеть школьную форму. В этой новой школе были свои правила. Нам позволили отказаться от коричневых платьев и заменить их однотонными платьями любого другого цвета. Белые воротники и чёрные фартуки оставались обязательными. Я против коричневого платья ничего не имела, на мне моя форма всегда сидела хорошо, а цвету моего лица не страшен был даже коричневый. Но старое моё платье уже не годилось, а на новом мама решила сэкономить: жили мы скудно, практически на мамину маленькую зарплату. Мы достали из сундука ярко красное шерстяное платье, отданное мне тёткой, когда я зимой гостила в Киеве, и мама подогнала его под меня, дополнив белым кружевным воротником и чёрным фартуком. Формально условия были соблюдены, и я отправилась в школу. Должно быть, наряд этот мне очень шёл, поскольку я чувствовала себя в нём вполне комфортно. Пока меня не увидела Иннушка.
Она как всегда торжественно вплыла в заранее замерший класс и аромат «Красной Москвы» верноподданно проследовал за ней к учительскому столу. Мы с Валей Артёмовой сидели прямо перед ней. Положив журнал и всмотревшись в нечто неуместно яркое, нагло поместившееся возле её стола, Иннушка пришла в изумление и немедленно припечатала меня: «Кармен!». Думаю, никогда это прославленное в искусстве и любимое многими поколениями имя не произносилось с таким негодованием, так убийственно.
Этого бы хватило, чтобы возненавидеть её на всю жизнь. Она со своей физикой будто забыла, что перед ней дети. Пятнадцать лет - это детский возраст, и учитель обязан об этом помнить. Однако моё сильное чувство к ней никогда нельзя было назвать ненавистью, у меня просто нет для него названия. Я совсем не была готова к учительскому неприятию и какое-то время пребывала в недоумении. Её учительская страстность и абсолютная профессиональная честность ставили её в какое-то особенное положение, где не было места личным обидам, но была ФИЗИКА, и её надо было учить.
Изредка случались курьёзы. В ряду у окна за первым столом сидели два мальчика: крупный, неуклюжий Виталик Гражданкин и маленький, вёрткий Серёжа Козаков. Инна Наумовна торжественно объясняла новый материал, что само по себе требовало максимальной концентрации и вдумчивого участия. Но мальчики за первым столом поглядывали за окно, их что-то отвлекало от происходящего в классе. Этого просто не могло быть. Иннушка поначалу даже не захотела это заметить. Однако они отвлекались всё более, и ей пришлось сказать, сдерживая недоумение, что за окном ничего интересного нет и быть не может, когда в классе идёт урок физики. «Там дым идёт, горит что-то», - сказал Серёжа. «Вас это не касается, - непоколебимо ответствовала Инна Наумовна, - у вас урок физики». В этот момент дверь распахнулась и бледная завуч сказала: «Без паники! Возьмите сумки и спускайтесь вниз. В школе пожар». Как сразу же выяснилось, горел в полуподвале кабинет недавно реабилитированной кибернетики.
Раз в две-три недели Инна Наумовна проводила самостоятельные работы, состоящие из четырёх задач на отдельных листочках для каждого. Ландсберг у меня уже был, и сборник задач - тоже. Я очень старалась как можно скорее сократить дистанцию, отделявшую меня от её старых учеников. За время, отведенное для самостоятельной, я успевала решить и свои задачи, и Валины. Но когда в первый раз нам были прочитаны оценки, оказалось, что у меня стоит тройка, а у Вали - пятёрка. Валя в своём коричневом платье со скромно опущенными долу глазами по контрасту со мной нравилась ей гораздо больше. Она понимала, что решает кто-то один из нас, и не могла допустить, что это делает «Кармен». Валя скромно молчала.
Вторая самостоятельная была оценена точно так же. Но после неё Иннушка вызвала меня к доске. Надо было написать формулы свободного падения. Я их не помнила. Или не знала. Мне очень трудно было после восьми лет ничегонеделания научиться работать. Старания моего было недостаточно. Я стояла у доски за Иннушкиной спиной и не могла написать ничего. Одну формулу мне подсказали, и, с трудом вспоминая, что там могло быть ещё, какие зависимости, я начала выводить другие формулы. Тут Иннушка обернулась и посмотрела на меня с интересом. «Формулы выводите, понятно - сказала она. - Решите-ка задачу». Я записала на доске краткое условие, как учила Инна Наумовна, спросила, обращаясь к классу: «Что тут происходит?» - и начала рассуждать. Задача была решена. Иннушка поставила мне «пять» и сказала: «Физику надо учить. Вы решаете задачи, а учебник не читаете. По вторникам в шесть милости прошу в школу юных физиков» - так называлось организованное ею отделение заочной школы московского физтеха. Это был приказ, и я это поняла.
С родительского собрания по итогам первой четверти мама вернулась растерянная. «Инна Наумовна говорит, что тебе надо поступать в технический вуз», - сказала мне она. «Вот ещё! - ответила ей я - не хочу я в технический вуз». Ни я, ни мама не знали тогда, что означает слово физтех.
.
НАШ КЛАСС
В феврале было холодно, шёл снег. Началась, как всегда, эпидемия гриппа, и мы ожидали со дня на день объявления карантина. Однажды в понедельник мы были совершенно уверены, что уж сегодня нам непременно объявят, что мы можем быть свободны до окончания эпидемии. Чтобы не терять времени, стали быстро собирать деньги на кино. Деньги были не у всех, и обладатели оных щедро поделились с неимущими. Когда деньги были собраны, и мы были готовы к выходу в кино, нам сообщили, что карантина не будет. Однако инерция целого класса была велика, и мы отправились в ближайший кинотеатр «Симферополь». Но фильм посмотреть нам не удалось. В самом начале журнала, которым всегда предварялся показ художественного фильма, внезапно зажёгся свет. В проходе стояла наша завуч. «Всем встать и выйти!» - сказала она чётко и неприязненно. Выбора не было: она видела нас всех и каждого в отдельности.
Оказалось, что нашу весёлую и довольно большую группу заметил из окна своего кабинета заведующий гороно и немедленно поинтересовался в ближайшей школе, не потеряли ли они сегодня учеников. По этому поводу нас пригласили на высочайшую аудиенцию.
Завгороно был довольно молодой и красивый черноволосый мужчина. Сначала он пытался быть строгим и спросил, кто зачинщики беспорядка. Отозвались мы с Таней Савушкиной. Он поинтересовался, в чём причина. - «Снег идёт», - сказала я. - «Где мама работает?» - спросил завгороно. - «В школе» - ответила я. - А у тебя? - спростл он у Тани. - В школе, - ответила Таня.
Он рассмеялся и стал расспрашивать о наших планах на будущее. Планы у нас у всех были грандиозные, и мы его не разочаровали. После непродолжительной, но приятной для всех участников беседы мы были отпущены с миром и без каких бы то ни было последствий.
Когда наш не полностью укомплектованный класс дополняли недостающими учениками, одним из них оказался мальчик по фамилии Овсюк, имени его я не помню. Овсюк учился плохо, вернее, совсем не учился, и вёл себя на удивление нагло. Не помню, почему нам это мешало, но в какой-то момент он нас достал, и класс, состоящий, в основном, из сильных и любознательных учеников, стал требовать Овсюка убрать, чтобы не мешал учиться. Наш устный протест администрацией школы был проигнорирован, и тогда мы созвали комсомольское собрание. На собрание, кроме учителей, пришёл директор школы. Он выслушал наши пламенные возмущённые речи, похвалил за рвение в учёбе и комсомольскую активность, воззвал к сочувствию к не таким успешным товарищам, попросил от себя лично взять Овсюка на буксир и помочь преодолеть отставание. Овсюк всё это время нагло улыбался, заранее зная, чем всё это кончится. Его папа занимал какую-то должность, достаточную для того, чтобы директор школы не рискнул с ним конфликтовать.
БУНТ
(Через год - это уже десятый класс)
Началась третья четверть, как говорили наши учителя, «решающая». Она, в самом деле, изменила мою судьбу. Просто проявила то, что накопилось за долгое время, что раньше с большим трудом удавалось подавлять. Я выросла, игры завяли и осыпались, и лживый мир взрослых становился средой моего обитания. Разумеется, не весь он был таков, но выбор мой был сильно ограничен рамками школы. Семья, давно утратившая моё доверие, не могла меня защитить, как защищала мою подругу Таню её семья: незыблемостью главных устоев внутри. Я оказалась один на один с миром, без опоры, но с представлениями, каким ему должно быть. А он был разным.
Однажды мы с Таней по поручению класса что-то должны были отнести нашей классной Евгении Ильиничне Сапожниковой, учительнице химии. Она жила где-то на проспекте Гагарина в одном из новых пятиэтажных домов. Телефонов не имелось почти ни у кого, поэтому, если не было предварительной договорённости, являлись так - это было нормально. Мы ввалились прямо на урок химии. В самом факте урока на дому не было ничего удивительного - частные уроки давали многие. Удивительной для нас была постановка дела на широкую ногу. В самой большой комнате малогабаритной квартиры на всех мало-мальски пригодных плоскостях сидели ученики - я насчитала больше двадцати, среди них - наши одноклассники - и старательно записывали то, что диктовала Евгения Ильинична. Танька объяснила мне, что так не учат предмету, а натаскивают к экзамену. Позднее я узнала, что все частные ученики Евгеши поступают с первого раза. Ничем иным как скрытой формой коррупции это не могло быть.
Евгения Ильинична имела репутацию сильного химика, но в классе это не было заметно. Перемену перед её уроком класс проводил весело и подвижно. Все гонялись друг за другом, скакали по столам, швырялись табуретками, не со зла, а от избытка сил. Евгеша на урок обычно опаздывала, но даже если находилась в классе в течение перемены, то писала в журнале, не обращая на нас никакого внимания, и звонок на урок не отрывал её от этого занятия. Минут через двадцать она спохватывалась, добродушно говорила: «Ну, всё, хватит. Саша (или Ира, или Юра) иди к доске». Класс не сразу спохватывался и приходил в себя. В конце концов мы замечали, что у доски что-то происходит, но это не было ни интересным, ни захватывающим. Вызванный решал на доске стандартную задачу, и если решал правильно, Евгеша говорила ласково: «Вот дубина, ведь можешь!» А если не мог решить, то не менее ласково называла той же «дубиной» и помогала составить правильную реакцию и расставить коэффициенты. Плохих оценок она не ставила.
В начале десятого класса Евгения Ильинична попыталась организовать по примеру Иннушки «Школу юных химиков». Мы с Танькой, конечно, пошли. Там был такой же бардак, как и на уроке, задачки решались на раз, и мы решили, что химия - это не наука, Таня даже базу подвела под это: задачки простенькие, время на неё терять ни к чему. Впрочем, начинание это очень быстро сдулось и без нашей помощи.
Сразу после зимних каникул обнаружилось, что кандидатов на медали у нас гораздо больше, чем нам казалось. Пошли разговоры о том, по каким причинам довольно обычные и даже серенькие ученицы оказались в этих славных рядах. Причины были прозрачны и вызывали глубокое отторжение в юношеском сознании, жаждущем справедливости. Те, которым медаль не полагалась, не могли не заметить, что этим счастливчикам никогда не ставят не только «двоек» в журнал, но и других оценок, кроме «пятёрок». Если «пятёрку» натянуть никак не получалось, учителя предлагали подготовиться и ответить в следующий раз. Меня это не касалось, я была из «старых» медалисток, но моё болезненное восприятие несовершенства мира искало подтверждения или опровержения. И нашло. Я стала отказываться отвечать на разных уроках, проверяя реакцию учителей. Это поначалу вызывало удивление, мне, на самом деле, предлагали ответить в следующий раз.
Но потом преспокойно стали ставить «двойки»: медалистов в нашем классе было навалом, за меня никто не хлопотал, и втык от начальства за меня тоже никому не грозил.
Когда я болела ангиной и отсутствовала в школе, на классном часе Евгения Ильинична провела опрос на тему: «Куда вы собираетесь поступать?»
Вопрос поступления тогда был особенно болезнен, ведь это год двойного выпуска. В результате реформирования школы: превращения её из одиннадцатилетней в десятилетнюю - выпускались сразу одиннадцатые и десятые классы. Но количество мест в институтах оставалось прежним. Родители не могли не волноваться. Правда, моей маме говорили родители одноклассников: «Вам-то о чём беспокоиться? Если такие, как Оля, не поступят, кто вообще будет учиться в институтах?». Но маму это почему-то не успокаивало.
Самым популярным в то время у нас был медицинский институт. Мы (не весь класс, конечно, он был очень разным, а моя ближняя компания) с восторгом прочитали трилогию Юрия Германа «Я отвечаю за всё» - и никакой другой профессии, кроме профессии врача, себе не представляли. Слава Симферопольского мединститута как блатного была нам хорошо известна, и мы с Таней давно решили поступать в других городах: я в Ленинграде, где жила моя бабушка, а Таня - в Рязани, где у неё была тётя. Эту тему мы могли обсуждать только вдвоём. Понятно было, что Наташа М. будет поступать в Симферополе: кто-то должен остаться с вырастившей близнецов бабушкой. И поступит: её мама, доктор меднаук, сотрудник московского института полиомиэлита и хорошая знакомая ректора нашего меда.
Мы с Танькой не оправдывали этого, прекрасно понимая, что один блат совсем не лучше другого, но… Но Наташка была так мила и невинна, и потом: она хорошо училась. Всё это я пишу, чтобы объяснить нашу реакцию на слова Миши Л. Мишка учился плохо. Можно было сказать даже: очень плохо. Из уважения к Людмиле Петровне, поскольку он был её протеже, ставили ему «тройки» все, кроме Инны Наумовны. Иннушка при упоминании его имени скрипела зубами и менялась в лице.
И вот этот ученик спокойно на классном часе сообщил, что будет поступать в труднодоступный наш мед. Класс расхохотался, учительница съязвила, Мишка разозлился и сказал, что его мама работает в мединституте, и поступление ему гарантировано.
Всё это рассказала навестившая меня Таня, и мы решили, что Миша Л. отныне для нас персона нон грата. Нам казалось, что это честно и правильно, на самом же деле мы здесь руководствовались двойной моралью, не замечая того. Чтобы быть вполне честными и последовательными в этом вопросе, нам следовало объявить персоной нон грата весь остальной мир, вернее, всю нашу страну, к которой мы тогда ещё питали горячее патриотическое чувство. Ведь такой разгул коррупции в вопросах приёма в вузы был возможен только с молчаливого согласия всего народонаселения.
Третья четверть тем временем подошла к концу, и на родительском собрании мама с ужасом узнала, что у меня пять «троек» в четверти. Это её как громом поразило. Меня даже не ругали.
Первым делом Инна Наумовна объявила, что учить ФИЗИКУ мы будем по учебнику Ландсберга, а привычного Пёрышкина предлагалось просто выбросить. Вопросы типа «где достать?» игнорировались как не относящиеся к делу.
Пока я растерянно озиралась, хлопала глазами и добывала Ландсберга, сентябрь подошёл к концу, похолодало и пришло время надеть школьную форму. В этой новой школе были свои правила. Нам позволили отказаться от коричневых платьев и заменить их однотонными платьями любого другого цвета. Белые воротники и чёрные фартуки оставались обязательными. Я против коричневого платья ничего не имела, на мне моя форма всегда сидела хорошо, а цвету моего лица не страшен был даже коричневый. Но старое моё платье уже не годилось, а на новом мама решила сэкономить: жили мы скудно, практически на мамину маленькую зарплату. Мы достали из сундука ярко красное шерстяное платье, отданное мне тёткой, когда я зимой гостила в Киеве, и мама подогнала его под меня, дополнив белым кружевным воротником и чёрным фартуком. Формально условия были соблюдены, и я отправилась в школу. Должно быть, наряд этот мне очень шёл, поскольку я чувствовала себя в нём вполне комфортно. Пока меня не увидела Иннушка.
Она как всегда торжественно вплыла в заранее замерший класс и аромат «Красной Москвы» верноподданно проследовал за ней к учительскому столу. Мы с Валей Артёмовой сидели прямо перед ней. Положив журнал и всмотревшись в нечто неуместно яркое, нагло поместившееся возле её стола, Иннушка пришла в изумление и немедленно припечатала меня: «Кармен!». Думаю, никогда это прославленное в искусстве и любимое многими поколениями имя не произносилось с таким негодованием, так убийственно.
Этого бы хватило, чтобы возненавидеть её на всю жизнь. Она со своей физикой будто забыла, что перед ней дети. Пятнадцать лет - это детский возраст, и учитель обязан об этом помнить. Однако моё сильное чувство к ней никогда нельзя было назвать ненавистью, у меня просто нет для него названия. Я совсем не была готова к учительскому неприятию и какое-то время пребывала в недоумении. Её учительская страстность и абсолютная профессиональная честность ставили её в какое-то особенное положение, где не было места личным обидам, но была ФИЗИКА, и её надо было учить.
Изредка случались курьёзы. В ряду у окна за первым столом сидели два мальчика: крупный, неуклюжий Виталик Гражданкин и маленький, вёрткий Серёжа Козаков. Инна Наумовна торжественно объясняла новый материал, что само по себе требовало максимальной концентрации и вдумчивого участия. Но мальчики за первым столом поглядывали за окно, их что-то отвлекало от происходящего в классе. Этого просто не могло быть. Иннушка поначалу даже не захотела это заметить. Однако они отвлекались всё более, и ей пришлось сказать, сдерживая недоумение, что за окном ничего интересного нет и быть не может, когда в классе идёт урок физики. «Там дым идёт, горит что-то», - сказал Серёжа. «Вас это не касается, - непоколебимо ответствовала Инна Наумовна, - у вас урок физики». В этот момент дверь распахнулась и бледная завуч сказала: «Без паники! Возьмите сумки и спускайтесь вниз. В школе пожар». Как сразу же выяснилось, горел в полуподвале кабинет недавно реабилитированной кибернетики.
Раз в две-три недели Инна Наумовна проводила самостоятельные работы, состоящие из четырёх задач на отдельных листочках для каждого. Ландсберг у меня уже был, и сборник задач - тоже. Я очень старалась как можно скорее сократить дистанцию, отделявшую меня от её старых учеников. За время, отведенное для самостоятельной, я успевала решить и свои задачи, и Валины. Но когда в первый раз нам были прочитаны оценки, оказалось, что у меня стоит тройка, а у Вали - пятёрка. Валя в своём коричневом платье со скромно опущенными долу глазами по контрасту со мной нравилась ей гораздо больше. Она понимала, что решает кто-то один из нас, и не могла допустить, что это делает «Кармен». Валя скромно молчала.
Вторая самостоятельная была оценена точно так же. Но после неё Иннушка вызвала меня к доске. Надо было написать формулы свободного падения. Я их не помнила. Или не знала. Мне очень трудно было после восьми лет ничегонеделания научиться работать. Старания моего было недостаточно. Я стояла у доски за Иннушкиной спиной и не могла написать ничего. Одну формулу мне подсказали, и, с трудом вспоминая, что там могло быть ещё, какие зависимости, я начала выводить другие формулы. Тут Иннушка обернулась и посмотрела на меня с интересом. «Формулы выводите, понятно - сказала она. - Решите-ка задачу». Я записала на доске краткое условие, как учила Инна Наумовна, спросила, обращаясь к классу: «Что тут происходит?» - и начала рассуждать. Задача была решена. Иннушка поставила мне «пять» и сказала: «Физику надо учить. Вы решаете задачи, а учебник не читаете. По вторникам в шесть милости прошу в школу юных физиков» - так называлось организованное ею отделение заочной школы московского физтеха. Это был приказ, и я это поняла.
С родительского собрания по итогам первой четверти мама вернулась растерянная. «Инна Наумовна говорит, что тебе надо поступать в технический вуз», - сказала мне она. «Вот ещё! - ответила ей я - не хочу я в технический вуз». Ни я, ни мама не знали тогда, что означает слово физтех.
.
НАШ КЛАСС
В феврале было холодно, шёл снег. Началась, как всегда, эпидемия гриппа, и мы ожидали со дня на день объявления карантина. Однажды в понедельник мы были совершенно уверены, что уж сегодня нам непременно объявят, что мы можем быть свободны до окончания эпидемии. Чтобы не терять времени, стали быстро собирать деньги на кино. Деньги были не у всех, и обладатели оных щедро поделились с неимущими. Когда деньги были собраны, и мы были готовы к выходу в кино, нам сообщили, что карантина не будет. Однако инерция целого класса была велика, и мы отправились в ближайший кинотеатр «Симферополь». Но фильм посмотреть нам не удалось. В самом начале журнала, которым всегда предварялся показ художественного фильма, внезапно зажёгся свет. В проходе стояла наша завуч. «Всем встать и выйти!» - сказала она чётко и неприязненно. Выбора не было: она видела нас всех и каждого в отдельности.
Оказалось, что нашу весёлую и довольно большую группу заметил из окна своего кабинета заведующий гороно и немедленно поинтересовался в ближайшей школе, не потеряли ли они сегодня учеников. По этому поводу нас пригласили на высочайшую аудиенцию.
Завгороно был довольно молодой и красивый черноволосый мужчина. Сначала он пытался быть строгим и спросил, кто зачинщики беспорядка. Отозвались мы с Таней Савушкиной. Он поинтересовался, в чём причина. - «Снег идёт», - сказала я. - «Где мама работает?» - спросил завгороно. - «В школе» - ответила я. - А у тебя? - спростл он у Тани. - В школе, - ответила Таня.
Он рассмеялся и стал расспрашивать о наших планах на будущее. Планы у нас у всех были грандиозные, и мы его не разочаровали. После непродолжительной, но приятной для всех участников беседы мы были отпущены с миром и без каких бы то ни было последствий.
Когда наш не полностью укомплектованный класс дополняли недостающими учениками, одним из них оказался мальчик по фамилии Овсюк, имени его я не помню. Овсюк учился плохо, вернее, совсем не учился, и вёл себя на удивление нагло. Не помню, почему нам это мешало, но в какой-то момент он нас достал, и класс, состоящий, в основном, из сильных и любознательных учеников, стал требовать Овсюка убрать, чтобы не мешал учиться. Наш устный протест администрацией школы был проигнорирован, и тогда мы созвали комсомольское собрание. На собрание, кроме учителей, пришёл директор школы. Он выслушал наши пламенные возмущённые речи, похвалил за рвение в учёбе и комсомольскую активность, воззвал к сочувствию к не таким успешным товарищам, попросил от себя лично взять Овсюка на буксир и помочь преодолеть отставание. Овсюк всё это время нагло улыбался, заранее зная, чем всё это кончится. Его папа занимал какую-то должность, достаточную для того, чтобы директор школы не рискнул с ним конфликтовать.
БУНТ
(Через год - это уже десятый класс)
Началась третья четверть, как говорили наши учителя, «решающая». Она, в самом деле, изменила мою судьбу. Просто проявила то, что накопилось за долгое время, что раньше с большим трудом удавалось подавлять. Я выросла, игры завяли и осыпались, и лживый мир взрослых становился средой моего обитания. Разумеется, не весь он был таков, но выбор мой был сильно ограничен рамками школы. Семья, давно утратившая моё доверие, не могла меня защитить, как защищала мою подругу Таню её семья: незыблемостью главных устоев внутри. Я оказалась один на один с миром, без опоры, но с представлениями, каким ему должно быть. А он был разным.
Однажды мы с Таней по поручению класса что-то должны были отнести нашей классной Евгении Ильиничне Сапожниковой, учительнице химии. Она жила где-то на проспекте Гагарина в одном из новых пятиэтажных домов. Телефонов не имелось почти ни у кого, поэтому, если не было предварительной договорённости, являлись так - это было нормально. Мы ввалились прямо на урок химии. В самом факте урока на дому не было ничего удивительного - частные уроки давали многие. Удивительной для нас была постановка дела на широкую ногу. В самой большой комнате малогабаритной квартиры на всех мало-мальски пригодных плоскостях сидели ученики - я насчитала больше двадцати, среди них - наши одноклассники - и старательно записывали то, что диктовала Евгения Ильинична. Танька объяснила мне, что так не учат предмету, а натаскивают к экзамену. Позднее я узнала, что все частные ученики Евгеши поступают с первого раза. Ничем иным как скрытой формой коррупции это не могло быть.
Евгения Ильинична имела репутацию сильного химика, но в классе это не было заметно. Перемену перед её уроком класс проводил весело и подвижно. Все гонялись друг за другом, скакали по столам, швырялись табуретками, не со зла, а от избытка сил. Евгеша на урок обычно опаздывала, но даже если находилась в классе в течение перемены, то писала в журнале, не обращая на нас никакого внимания, и звонок на урок не отрывал её от этого занятия. Минут через двадцать она спохватывалась, добродушно говорила: «Ну, всё, хватит. Саша (или Ира, или Юра) иди к доске». Класс не сразу спохватывался и приходил в себя. В конце концов мы замечали, что у доски что-то происходит, но это не было ни интересным, ни захватывающим. Вызванный решал на доске стандартную задачу, и если решал правильно, Евгеша говорила ласково: «Вот дубина, ведь можешь!» А если не мог решить, то не менее ласково называла той же «дубиной» и помогала составить правильную реакцию и расставить коэффициенты. Плохих оценок она не ставила.
В начале десятого класса Евгения Ильинична попыталась организовать по примеру Иннушки «Школу юных химиков». Мы с Танькой, конечно, пошли. Там был такой же бардак, как и на уроке, задачки решались на раз, и мы решили, что химия - это не наука, Таня даже базу подвела под это: задачки простенькие, время на неё терять ни к чему. Впрочем, начинание это очень быстро сдулось и без нашей помощи.
Сразу после зимних каникул обнаружилось, что кандидатов на медали у нас гораздо больше, чем нам казалось. Пошли разговоры о том, по каким причинам довольно обычные и даже серенькие ученицы оказались в этих славных рядах. Причины были прозрачны и вызывали глубокое отторжение в юношеском сознании, жаждущем справедливости. Те, которым медаль не полагалась, не могли не заметить, что этим счастливчикам никогда не ставят не только «двоек» в журнал, но и других оценок, кроме «пятёрок». Если «пятёрку» натянуть никак не получалось, учителя предлагали подготовиться и ответить в следующий раз. Меня это не касалось, я была из «старых» медалисток, но моё болезненное восприятие несовершенства мира искало подтверждения или опровержения. И нашло. Я стала отказываться отвечать на разных уроках, проверяя реакцию учителей. Это поначалу вызывало удивление, мне, на самом деле, предлагали ответить в следующий раз.
Но потом преспокойно стали ставить «двойки»: медалистов в нашем классе было навалом, за меня никто не хлопотал, и втык от начальства за меня тоже никому не грозил.
Когда я болела ангиной и отсутствовала в школе, на классном часе Евгения Ильинична провела опрос на тему: «Куда вы собираетесь поступать?»
Вопрос поступления тогда был особенно болезнен, ведь это год двойного выпуска. В результате реформирования школы: превращения её из одиннадцатилетней в десятилетнюю - выпускались сразу одиннадцатые и десятые классы. Но количество мест в институтах оставалось прежним. Родители не могли не волноваться. Правда, моей маме говорили родители одноклассников: «Вам-то о чём беспокоиться? Если такие, как Оля, не поступят, кто вообще будет учиться в институтах?». Но маму это почему-то не успокаивало.
Самым популярным в то время у нас был медицинский институт. Мы (не весь класс, конечно, он был очень разным, а моя ближняя компания) с восторгом прочитали трилогию Юрия Германа «Я отвечаю за всё» - и никакой другой профессии, кроме профессии врача, себе не представляли. Слава Симферопольского мединститута как блатного была нам хорошо известна, и мы с Таней давно решили поступать в других городах: я в Ленинграде, где жила моя бабушка, а Таня - в Рязани, где у неё была тётя. Эту тему мы могли обсуждать только вдвоём. Понятно было, что Наташа М. будет поступать в Симферополе: кто-то должен остаться с вырастившей близнецов бабушкой. И поступит: её мама, доктор меднаук, сотрудник московского института полиомиэлита и хорошая знакомая ректора нашего меда.
Мы с Танькой не оправдывали этого, прекрасно понимая, что один блат совсем не лучше другого, но… Но Наташка была так мила и невинна, и потом: она хорошо училась. Всё это я пишу, чтобы объяснить нашу реакцию на слова Миши Л. Мишка учился плохо. Можно было сказать даже: очень плохо. Из уважения к Людмиле Петровне, поскольку он был её протеже, ставили ему «тройки» все, кроме Инны Наумовны. Иннушка при упоминании его имени скрипела зубами и менялась в лице.
И вот этот ученик спокойно на классном часе сообщил, что будет поступать в труднодоступный наш мед. Класс расхохотался, учительница съязвила, Мишка разозлился и сказал, что его мама работает в мединституте, и поступление ему гарантировано.
Всё это рассказала навестившая меня Таня, и мы решили, что Миша Л. отныне для нас персона нон грата. Нам казалось, что это честно и правильно, на самом же деле мы здесь руководствовались двойной моралью, не замечая того. Чтобы быть вполне честными и последовательными в этом вопросе, нам следовало объявить персоной нон грата весь остальной мир, вернее, всю нашу страну, к которой мы тогда ещё питали горячее патриотическое чувство. Ведь такой разгул коррупции в вопросах приёма в вузы был возможен только с молчаливого согласия всего народонаселения.
Третья четверть тем временем подошла к концу, и на родительском собрании мама с ужасом узнала, что у меня пять «троек» в четверти. Это её как громом поразило. Меня даже не ругали.