Сон в зимнюю ночь.
Я шла вдоль Бабаевской улицы. Уже успело стемнеть. Снег шуршал. Я держалась бетонного забора, за которым стояло старое здание из красного кирпича, похожее на дореволюционный завод или что-то вроде. И было так тихо, нереально тихо - ни души вокруг. У меня не было цели, я просто перебирала ногами. Свернула на матросскую тишину - те же низенькие обветшалые здания из красного кирпича. И снова тихо, безлюдно - городок-сновидение. Я остановилась под фонарем, не зная, куда идти дальше. На какой-то момент я задумалась - ведь где-то здесь должна быть сокольническая воинская часть. В этой завьюженной мертвой части города, возможно в одном из этих стареньких бурых зданий. И тут меня настигла вселенская жестокая тоска, от которой я спасалась целый день, неделю, месяц. Она вцепилась в сердце, накрыла, настигла меня. Тоска по мертвому, чужому. Тому, что с тобой никогда не случится. Снег искрился, фонарный свет слепил глаза. Стало нестерпимо холодно и одиноко. Я побрела назад.
Пришла домой. Легла спать. Мне снилась разница лет. Несущественная и древняя, как сам мир, одновременно. Жизни, пересекшиеся по нелепой случайности, чуждые друг другу, но ставшие родными. Боль, тоска, необратимость. А потом - мои руки - и о чудо! - они рвут ненавистное полотно, и в белом-белом безвременье пускают маятник на обратный отсчет.
Я проснулась зимой 91-го; за окном шел снег, стояло начало смутной постсоветской эры. Одевшись и плотнее закутавшись в платок, я вышла, в густой непроглядный туман. Он обступал со всех сторон, но моего пути не закрывал. Я снова шла вдоль Бабаевской, только был уже день. Туман рассеялся у ворот. Я стояла перед зданием, глядя в занавешенные серые окна. Где то в глубине площадки мерно гудел мотор. Нелегко было войти. Я ступила на порог, за спиной громыхнули скрипучие двери. Едва можно было различить слабый запах - пыли, стоптанных половиц, больницы и старых тряпок. Грязные желтые стены, и снова - будто в дымке, только путь вперед, единственный путь вперед вел меня по узким коридорам, лестничным пролетам, вел…к медицинскому кабинету. Да, именно так. На скамейке перед ним сидело наверно полдюжины солдатиков. Они опустили головы, они меня не видели, у них не было лиц или имен. Не дожидаясь, пока загорится лампочка, я зашла. В предбаннике сняла пальто, платок, поправила волосы и обернулась. Мы встретились глазами. Он стоял посередине кабинета, по пояс голый, медсестра водила по груди стетоскопом, напряженно вслушиваясь, врач, не отрываясь, строчила в карточке. Для них меня не было, только он меня и видел. Я прижалась к косяку, почти спряталась за ним наполовину, затаив дыхание и не решаясь войти. Я была похожа на любителя подглядывать, робко и вместе с тем жадно наблюдая за движением рук медсестры. Чем сильно его смутила. Мне стало ясно - он меня не знал. Я невольно улыбнулась. Я бы даже засмеялась. Но тут медсестра убрала стетоскоп, повернулась к столу, и, взяв стопку карточек и папок, вышла из кабинета, пройдя почти сквозь меня, будто я была призраком. «Это вы - призраки», - сказала я себе и шагнула в кабинет. Он даже не шелохнулся. Только зрачки сузились. Мне так захотелось все объяснить, все рассказать, разложить по полочкам. Но я снова улыбнулась - говорить было рано. Дав себе волю, я просто смотрела. Смотрела минут пять, десять, вечность, не веря глазам. Это лицо…такое знакомое и такое… другое. Это как старые фотокарточки отца, с которых тебе улыбается незнакомый молодой паренек.
Я взяла его за руку и повела за собой, ближе к окну, на свет, чтобы видеть лучше и больше. Чтобы онеметь в каком-то смысле. Я дотронулась до его лица, такого чистого, нежного, такого невообразимо молодого, каким я его и представляла. В холодном матовом свете расширились зрачки - так трогательно - это кровь прилила, учащая дыхание. Самозабвенно, еле касаясь, пальцами я проводила только мне известные линии - сеть поперек лба, лучики в уголках глаз, борозды от крыльев носа до краешков губ. Не передать, как время назад хотелось сорвать эту сетку, неизбежный отпечаток времени и увидеть, то, что не уцелело до моих времен - юность. Береги ее, пожалуйста - хотелось сказать. Невесомо порхали мои пальцы по белоснежной груди. Никогда и ничто в жизни не вызывало в моей душе такого оглушительного восторга, как вид рельефа этого тела, этих уже сформировавшихся, но еще девственных, в чем-то хрупких линий. «Мальчик мой, ты прекрасен!» - и это были мои первые слова вслух. Мне едва хватило на них дыхания. «Ты даже не сможешь понять, как ты прекрасен!» - я шептала, прижавшись к плечу, так что мои губы почти касались его уха. Глупый маленький мальчик… растерянный и напряженный, он вряд ли знал, что сказать - только ресницами хлопал, слегка наклонив ко мне голову. Вот и щеки порозовели. Запах был практически тот же - его хотелось пить и пьянеть - сладкий карамельный детский запах, едва уловимый, непонятный, непередаваемый, родной.
Я конечно опьянела, покачнулась и силой толкнула его на стул, рядом с окном. Он смотрел на меня - сверху-вниз - испугался. На какую-то долю секунды весь мир исчез в этих широко распахнутых кристальных глазах - на меня смотрел ребенок. Горько, больно. Я заплакала и прижала его к груди, крепко, чтобы не видеть больше глаз ребенка, брошенного мной. Думала задушу.
<Мальчик, а хочешь, я сейчас разденусь, прямо тут, и ты увидишь первую в своей жизни женщину? Молчи, ради бога, я знаю, что не первая….Тогда я буду первой, кто сбережет тебя. А давай мы встретимся снова, прямо сейчас? Мы пойдем по другой дороге, мы оба молоды и прекрасны, мы поймем друг друга. И тогда я расскажу тебе историю, про то, как у нас было счастье, случайная встреча, весна в апреле, смех, сон, бессонница, была такая жизнь - и ничего больше. Я не теперь, я потом тебе ее расскажу, когда все будет хорошо. Мальчик, давай?>
Тихая ночь. Усталый корпус дремлет, маятник скрипуче меряет его сон, до тревоги еще далеко. Я словно вор прокралась в кубрик, затаив дыхание. Койки, много коек, все сопели и ворочались. Я шла к последней, у окна. Там луна пролила холодный синий свет - на его лицо и плечи. Он спал - еле заметно дрожали веки - видел какой-нибудь сон. Я присела рядом, осторожно провела рукой по его волосам, бровям, губам… и так не хотелось будить его, тормошить эту сладкую безмятежность. Мне бы только смотреть, дышать и пьянеть и самой спать. Но горько, больно. Я отвернулась, опустила глаза.
<Эй…. Проснись. Сядь, посиди со мной рядом. Вот так. И не смотри на меня, ради бога. Давай вон на стенку будем смотреть. Я не вынесу твоего взгляда. Давай закурим. Мальчик….. а давай я не расскажу тебе грустную историю, о том, как мы встретились. Ты снова ляжешь спать и никогда не узнаешь про мои реки слез и сухие истерики, вымотавшие нас обоих, не узнаешь, сколько посуды было перебито и порвано простыней, сколько грязи было сказано, и как я срывала голос, пытаясь перекричать твое/свое непонимание, и как плакала у тебя на плече, зная, что надо отпустить. И слава богу, ты никогда не узнаешь, как каждую ночь я просыпалась в холодном поту и слышала тиканье часов… твоих часов. Я накрывала их подушкой и продолжала сознательно убивать твое время. А у тебя уже могли быть дети. И жена, а не я. И ты не расстроишься, не узнав, что я тебя не любила, и ты меня скорее всего тоже. Пожалуйста, давай я ничего этого тебе не расскажу. И давай мы никогда-никогда с тобой не встретимся, я просто пройду мимо. >
Столовая, шум, гам, торопливое лязганье горячих ложек. Я, снова как вор, притаилась за дверью. Я уже давно потеряла счет времени, глядя в спину выходящим солдатикам. Я, наверно, уже собиралась уйти, проснуться, как вышел он. Он шел один, я подбежала, схватила его за руку. Отчего то мне стало неловко. Он поспешно отдернул руку, посмотрел на меня, как на чумную, и сказал что-то, я уже смутно помню….
<Что же ты мне сказал, мальчик? Что тебе стыдно, что я уже стара для тебя, а тебя между прочим дома девушка ждет, пишет тебе. Я все понимаю. Ты ведь еще не знаешь, что скоро письма прекратятся, а девушка выйдет замуж, так и не дождавшись тебя. Но не суть, я не в обиде. Я только хотела сказать, что мы никого, увы, не обманем, не подтасуем карты, не перепишем историю. Я не пройду мимо, мы встретимся, и все будет, и все закончится. И мне не жалко.
Мальчик, родной…. Помнишь теплый августовский вечер, по мостовой шли солдаты….ты шел и в лицо тебе дул ветер перемен - у тебя впереди была еще вся жизнь, и ты не знал, что принесет этот ветер. Ты беззаботно улыбался юному солнцу.
Ничто не вечно. Теперь мы знаем это. Я отпускаю тебя и желаю тебе искренно того, чего не пожелает никто. Я обернусь и помашу тебе рукой. Но я должна идти дальше. У меня свой путь. И теперь мое время. Да, ничто не вечно. Но я тоже хочу идти по мостовой в лучах теплого августовского солнца и чтобы мне в лицо, как и тебе когда то, дул бесконечно юный ветер перемен. >
Пришла домой. Легла спать. Мне снилась разница лет. Несущественная и древняя, как сам мир, одновременно. Жизни, пересекшиеся по нелепой случайности, чуждые друг другу, но ставшие родными. Боль, тоска, необратимость. А потом - мои руки - и о чудо! - они рвут ненавистное полотно, и в белом-белом безвременье пускают маятник на обратный отсчет.
Я проснулась зимой 91-го; за окном шел снег, стояло начало смутной постсоветской эры. Одевшись и плотнее закутавшись в платок, я вышла, в густой непроглядный туман. Он обступал со всех сторон, но моего пути не закрывал. Я снова шла вдоль Бабаевской, только был уже день. Туман рассеялся у ворот. Я стояла перед зданием, глядя в занавешенные серые окна. Где то в глубине площадки мерно гудел мотор. Нелегко было войти. Я ступила на порог, за спиной громыхнули скрипучие двери. Едва можно было различить слабый запах - пыли, стоптанных половиц, больницы и старых тряпок. Грязные желтые стены, и снова - будто в дымке, только путь вперед, единственный путь вперед вел меня по узким коридорам, лестничным пролетам, вел…к медицинскому кабинету. Да, именно так. На скамейке перед ним сидело наверно полдюжины солдатиков. Они опустили головы, они меня не видели, у них не было лиц или имен. Не дожидаясь, пока загорится лампочка, я зашла. В предбаннике сняла пальто, платок, поправила волосы и обернулась. Мы встретились глазами. Он стоял посередине кабинета, по пояс голый, медсестра водила по груди стетоскопом, напряженно вслушиваясь, врач, не отрываясь, строчила в карточке. Для них меня не было, только он меня и видел. Я прижалась к косяку, почти спряталась за ним наполовину, затаив дыхание и не решаясь войти. Я была похожа на любителя подглядывать, робко и вместе с тем жадно наблюдая за движением рук медсестры. Чем сильно его смутила. Мне стало ясно - он меня не знал. Я невольно улыбнулась. Я бы даже засмеялась. Но тут медсестра убрала стетоскоп, повернулась к столу, и, взяв стопку карточек и папок, вышла из кабинета, пройдя почти сквозь меня, будто я была призраком. «Это вы - призраки», - сказала я себе и шагнула в кабинет. Он даже не шелохнулся. Только зрачки сузились. Мне так захотелось все объяснить, все рассказать, разложить по полочкам. Но я снова улыбнулась - говорить было рано. Дав себе волю, я просто смотрела. Смотрела минут пять, десять, вечность, не веря глазам. Это лицо…такое знакомое и такое… другое. Это как старые фотокарточки отца, с которых тебе улыбается незнакомый молодой паренек.
Я взяла его за руку и повела за собой, ближе к окну, на свет, чтобы видеть лучше и больше. Чтобы онеметь в каком-то смысле. Я дотронулась до его лица, такого чистого, нежного, такого невообразимо молодого, каким я его и представляла. В холодном матовом свете расширились зрачки - так трогательно - это кровь прилила, учащая дыхание. Самозабвенно, еле касаясь, пальцами я проводила только мне известные линии - сеть поперек лба, лучики в уголках глаз, борозды от крыльев носа до краешков губ. Не передать, как время назад хотелось сорвать эту сетку, неизбежный отпечаток времени и увидеть, то, что не уцелело до моих времен - юность. Береги ее, пожалуйста - хотелось сказать. Невесомо порхали мои пальцы по белоснежной груди. Никогда и ничто в жизни не вызывало в моей душе такого оглушительного восторга, как вид рельефа этого тела, этих уже сформировавшихся, но еще девственных, в чем-то хрупких линий. «Мальчик мой, ты прекрасен!» - и это были мои первые слова вслух. Мне едва хватило на них дыхания. «Ты даже не сможешь понять, как ты прекрасен!» - я шептала, прижавшись к плечу, так что мои губы почти касались его уха. Глупый маленький мальчик… растерянный и напряженный, он вряд ли знал, что сказать - только ресницами хлопал, слегка наклонив ко мне голову. Вот и щеки порозовели. Запах был практически тот же - его хотелось пить и пьянеть - сладкий карамельный детский запах, едва уловимый, непонятный, непередаваемый, родной.
Я конечно опьянела, покачнулась и силой толкнула его на стул, рядом с окном. Он смотрел на меня - сверху-вниз - испугался. На какую-то долю секунды весь мир исчез в этих широко распахнутых кристальных глазах - на меня смотрел ребенок. Горько, больно. Я заплакала и прижала его к груди, крепко, чтобы не видеть больше глаз ребенка, брошенного мной. Думала задушу.
<Мальчик, а хочешь, я сейчас разденусь, прямо тут, и ты увидишь первую в своей жизни женщину? Молчи, ради бога, я знаю, что не первая….Тогда я буду первой, кто сбережет тебя. А давай мы встретимся снова, прямо сейчас? Мы пойдем по другой дороге, мы оба молоды и прекрасны, мы поймем друг друга. И тогда я расскажу тебе историю, про то, как у нас было счастье, случайная встреча, весна в апреле, смех, сон, бессонница, была такая жизнь - и ничего больше. Я не теперь, я потом тебе ее расскажу, когда все будет хорошо. Мальчик, давай?>
Тихая ночь. Усталый корпус дремлет, маятник скрипуче меряет его сон, до тревоги еще далеко. Я словно вор прокралась в кубрик, затаив дыхание. Койки, много коек, все сопели и ворочались. Я шла к последней, у окна. Там луна пролила холодный синий свет - на его лицо и плечи. Он спал - еле заметно дрожали веки - видел какой-нибудь сон. Я присела рядом, осторожно провела рукой по его волосам, бровям, губам… и так не хотелось будить его, тормошить эту сладкую безмятежность. Мне бы только смотреть, дышать и пьянеть и самой спать. Но горько, больно. Я отвернулась, опустила глаза.
<Эй…. Проснись. Сядь, посиди со мной рядом. Вот так. И не смотри на меня, ради бога. Давай вон на стенку будем смотреть. Я не вынесу твоего взгляда. Давай закурим. Мальчик….. а давай я не расскажу тебе грустную историю, о том, как мы встретились. Ты снова ляжешь спать и никогда не узнаешь про мои реки слез и сухие истерики, вымотавшие нас обоих, не узнаешь, сколько посуды было перебито и порвано простыней, сколько грязи было сказано, и как я срывала голос, пытаясь перекричать твое/свое непонимание, и как плакала у тебя на плече, зная, что надо отпустить. И слава богу, ты никогда не узнаешь, как каждую ночь я просыпалась в холодном поту и слышала тиканье часов… твоих часов. Я накрывала их подушкой и продолжала сознательно убивать твое время. А у тебя уже могли быть дети. И жена, а не я. И ты не расстроишься, не узнав, что я тебя не любила, и ты меня скорее всего тоже. Пожалуйста, давай я ничего этого тебе не расскажу. И давай мы никогда-никогда с тобой не встретимся, я просто пройду мимо. >
Столовая, шум, гам, торопливое лязганье горячих ложек. Я, снова как вор, притаилась за дверью. Я уже давно потеряла счет времени, глядя в спину выходящим солдатикам. Я, наверно, уже собиралась уйти, проснуться, как вышел он. Он шел один, я подбежала, схватила его за руку. Отчего то мне стало неловко. Он поспешно отдернул руку, посмотрел на меня, как на чумную, и сказал что-то, я уже смутно помню….
<Что же ты мне сказал, мальчик? Что тебе стыдно, что я уже стара для тебя, а тебя между прочим дома девушка ждет, пишет тебе. Я все понимаю. Ты ведь еще не знаешь, что скоро письма прекратятся, а девушка выйдет замуж, так и не дождавшись тебя. Но не суть, я не в обиде. Я только хотела сказать, что мы никого, увы, не обманем, не подтасуем карты, не перепишем историю. Я не пройду мимо, мы встретимся, и все будет, и все закончится. И мне не жалко.
Мальчик, родной…. Помнишь теплый августовский вечер, по мостовой шли солдаты….ты шел и в лицо тебе дул ветер перемен - у тебя впереди была еще вся жизнь, и ты не знал, что принесет этот ветер. Ты беззаботно улыбался юному солнцу.
Ничто не вечно. Теперь мы знаем это. Я отпускаю тебя и желаю тебе искренно того, чего не пожелает никто. Я обернусь и помашу тебе рукой. Но я должна идти дальше. У меня свой путь. И теперь мое время. Да, ничто не вечно. Но я тоже хочу идти по мостовой в лучах теплого августовского солнца и чтобы мне в лицо, как и тебе когда то, дул бесконечно юный ветер перемен. >