Et tout le reste n'est que littérature
Дочитала наконец-то чудесного "Серебряного голубя"; эта книга меня очень затянула и даже, как я замечаю, потихонечку влияет на ход мыслей - сознание наполняется какими-то странными, переливающимися образами и ассоциациями. Кстати, с "Петербургом" было примерно то же самое, с той лишь разницей, что он (как мне кажется) холоднее и даже бесстрастнее "Серебряного голубя" - хотя бы потому, что он чисто "городской"; для меня эти две книги соотносятся друг с другом примерно как "Маятник Фуко" и "Имя розы"; похолоднее и погорячее, так сказать. Кстати, хорошо бы как-нибудь на досуге во что-то оформить эту мыслишку.
Вторая моя сегодняшняя мыслишка (из основных, конечно) связана с одним из любимых ахматовских четверостиший из "Реквиема":
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
Его я читала вслух и про себя наизусть несколько лет, почему-то (почему? странная уверенность) думая, что блеск очей застилает ужас. И только сегодня поняла, что все как раз наоборот - очи застланы ужасом. Хотя, конечно, Ахматова оставляет здесь некоторую двусмысленность, меняя местами подлежащее и дополнение. Но это важно.
В общем, у меня снова филологический сумбур в голове, усугубляемый необходимостью анализировать запутанного, туманного, усложненного двадцативосьмилетнего Пастернака, который очень, очень хорош - и, видимо, легкая тоска; иначе откуда возникло бы столько постов, да еще таких длинных и частых? И - в глубине души - тайная любовь к Шкловскому.
Вторая моя сегодняшняя мыслишка (из основных, конечно) связана с одним из любимых ахматовских четверостиший из "Реквиема":
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
Его я читала вслух и про себя наизусть несколько лет, почему-то (почему? странная уверенность) думая, что блеск очей застилает ужас. И только сегодня поняла, что все как раз наоборот - очи застланы ужасом. Хотя, конечно, Ахматова оставляет здесь некоторую двусмысленность, меняя местами подлежащее и дополнение. Но это важно.
В общем, у меня снова филологический сумбур в голове, усугубляемый необходимостью анализировать запутанного, туманного, усложненного двадцативосьмилетнего Пастернака, который очень, очень хорош - и, видимо, легкая тоска; иначе откуда возникло бы столько постов, да еще таких длинных и частых? И - в глубине души - тайная любовь к Шкловскому.