О пользе ошибок в проявлениях чуткости: Карл Хайнц Бриш и Патрик Кейсмент
Появившаяся в первое десятилетие XXI века литература (и уже переведенная на русский язык) позволяет провести очень ценное сопоставление, затрагивающее парадоксальную проблему, а именно, полезность непреднамеренных ошибок в двух видах диадных взаимодействий: мать-дитя и психоаналитик-пациент. Привожу второй фрагмент из книги Бриша (первый см. здесь) и выдержки из книги Кейсмента - с небольшими комментариями.
Бриш пишет:
«Младенцы не только воспринимают чуткость значимых для них взрослых на уровне поведения в конкретной ситуации ухода и формируют по отношению к ним надежную привязанность, но и благодаря эмпатийной вербализации состояний аффекта чувствуют себя понятыми, пусть даже по уровню своего развития они еще не в состоянии понять декларативного содержания слов матери. Таким образом, видимо, важную роль играют просодические компоненты речи матери (такие как интонация, мелодия, ритм, громкость), которые улавливают и передают младенцу его внутреннее и внешнее состояние, так что малыш чувствует, что его эмпатийно поняли.
Большое значение имеет также синхронность, взаимность и реципрокность во взаимодействии матери и младенца: если взаимодействие было чрезмерно синхронным или в значительной степени асинхронным с малой долей реципрокности, то такие дети в возрасте одного года чаще отличались ненадежной привязанностью. Напротив, когда взаимодействие характеризовалось наличием стадий синхронного и обоюдного обмена в общении между матерью и ребенком, наряду с так называемыми «недоразумениями» (недопониманием) во взаимодействии, которые замечались и исправлялись матерью, то у детей закономерно присутствовала надежная привязанность. Эти результаты указывают на то, что формированию надежной привязанности особенно способствует средняя степень ритмической координации последовательных интеракций между матерью и младенцем. Совершенная синхронная коммуникация, очевидно, не является оптимальным условием эмоционального развития. Наоборот, воспринятые и исправленные случаи недопонимания могут положительно сказаться на формировании привязанности, способствуя развитию отношений матери и ребенка, если выражены не настолько ярко, что взаимодействие полностью прерывается или даже начинает терять свою целостность» (с. 56-57).
О важности «оптимальной фрустрации» психоаналитики писали множество раз, писали применительно и к психическому развитию в диаде мать-младенец, и, в особенности, - в диаде аналитик-пациент. А вот о пользе непреднамеренных и исправленных ошибок если и писали, то крайне редко. Как принято говорить среди российских чиновников: мы это делаем крайне редко, а чаще всего - никогда.
Пожалуй, наиболее точное объяснение необходимости «оптимальной фрустрации» в психическом развитии ребенка предложил Винникотт. Вот его слова из статьи «Переходные объекты и переходные явления» (1953 [1951]), вошедшей почти без изменений в качестве первой главы в книгу «Игра и реальность» (1971):
«Достаточно хорошая «мать» (ею необязательно должна быть родная мать) - это мать, которая активно приспосабливается к потребностям ребенка, причем ее адаптация постепенно уменьшается в соответствии с растущей способностью ребенка объяснять отсутствие адаптации и терпеть результаты фрустрации.<…> Если все пойдет на лад, младенец научится извлекать пользу из своего опыта фрустрации, поскольку отсутствие постоянного внимания к его желаниям приведет к тому, что объекты станут реальными, то есть ненавистными или любимыми. Из этого следует, что если все пойдет на лад, то длительное, неослабное внимание к его потребностям будет выводить ребенка из равновесия, так как адаптация подобного рода похожа на чудо, а объект, который ведет себя идеально, становится не лучше, чем чистая галлюцинация».
Однако темы исправления ошибок Винникотт не касается…
Два известные мне случая описания ценности исправленных ошибок появились совсем недавно. Слова Бриша о пользе психическому развитию ребенка такой сложной для исполнения операции как «непреднамеренное недопонимание с последующим исправлением и достижением понимания» написаны в 2009. Бриш ссылается на исследование, опубликованное в 2001 года, а значит, его слова, приведенные выше, появились только во 2-м издании его книги.
В 2002 году о пользе схожих ситуаций в психоаналитической практике писал Кейсмент, видимо, один из самых талантливых последователей Винникотта: «Обучение на наших ошибках», Глава 6, Алматы, 2005, с. 99-116 (есть другой перевод: «Обучаясь на собственных ошибках». М., 2011). Цитирую по переводу 2005 года.
Кейсмент начинает главу с цитаты из Винникотта (1963), впервые указавшего на возможность достижения успеха в результате неудачи аналитика:
«Что же может быть достаточным для оздоровления наших пациентов? В конечном счете, пациент использует промашки аналитика, иногда - весьма незначительные, возможно, даже спровоцированные пациентом <…>, и нам следует примириться с тем, что нас в определенном смысле не так поймут. Действующим фактором теперь является ненависть к аналитику за промашки, которые, по сути, возникают как факторы окружающей среды, находящиеся вне сферы всемогущего контроля младенца, но теперь отыгрываемые в переносе. Таким образом, в конечном счете, мы преуспеваем тогда, когда терпим неудачу - недоглядев за пациентом».
(В приведенных словах Винникотта нетрудно увидеть предвосхищение его более поздней концепции использования объекта; но эта концепция выходит за рамки темы настоящего сообщения.)
Затем Кейсмент излагает клинический материал из собственной практики:
«В описанном ниже случае я обнаружил, что совершаю ряд совершенно необычных ошибок. На первый взгляд, может показаться, что они являются результатом небрежности и невнимательности. И я вынужден признать, что и то, и другое в какой-то степени имело место. Но все же странность заключается в том, что я был весьма заинтересован, чтобы не подвести этого пациента во время возобновленного им анализа. Так как же подобное могло случиться? Меня это до сих пор удивляет. И не менее важный вопрос: как могло получиться, что мои ошибки стали положительным поворотным моментом всего анализа этого пациента? Иногда, вопреки наши сознательным намерениям, мы оказываемся втянутыми пациентом в определенные динамические взаимодействия, которые выходят за пределы нашего познания».
Случай, представленный Кейсментом в качестве примера собственных ошибок, оказавших благотворное влияние на ход его психоаналитической работы, привожу с сокращениями.
«На протяжении первых лет жизни у мистера Т. сложилось представление о матери, как о совершенно хрупком создании. Она не только не могла никуда выйти, но даже дома часто испытывала выраженную тревогу. В особенности, как он заметил, ей тяжело было справляться с малейшим проявлением его огорчений. По сути, мистер Т. научился выявлять малейшее проявление тревоги у матери, чтобы не расстраивать ее еще больше. <…>
Мистер Т. стал чувствовать, что это его обязанность - утешать свою маму, что бы ее ни расстроило. С раннего возраста сложилось так, что он был единственным членом семьи, способным что-то предпринять, когда мать, рыдая, закрывалась в своей комнате. Он стучался к ней в дверь, умоляя впустить, чтобы он смог утешить и успокоить ее. Во многих смыслах он поистине стал для собственной матери маленькой мамой (и даже маленьким терапевтом).<…> «Однако, оглядываясь назад, я прихожу к пониманию, что основные изменения пациента за первый период анализа были достигнуты благодаря открытию, что я могу лучше его матери заботиться о его эмоциональных потребностях».
Вскоре мистер Т. Вернулся в анализ. Кейсмент подробно описывает новый этап анализа, но из его описания я возьму только то, что относится к его повторяющимся ошибкам.
«Обычно пришедшие раньше пациенты ожидают в приемной, где есть несколько стульев. Большинство из них предпочитают стулья, стоящие в глубине комнаты, т.е. для того, чтобы их поприветствовать, я должен пройти несколько шагов. Однако мистер Т. садился четко напротив двери. Обычно пациенты (включая и мистера Т.), уходя, слегка прикрывали дверь. А поэтому я должен был четко помнить, кого из пациентов я собираюсь пригласить в кабинет, потому что от этого зависело, как мне открывать дверь: то ли оставаться в дверном проеме - в случае с пациентом, сидящим напротив (например, мистер Т.) или проходить в комнату - за тем, кто предпочитает сидеть дальше.
Далее пациент первым заходит в кабинет, а я следую за ним, по дороге тщательно прикрывая каждую из двух дверей. Обычно пациент устраивается на кушетке (которая обращена к двери), пока я иду к своему стулу у изголовья кушетки.
Часть пациентов предпочитает, чтобы подушка была накрыта бумажной салфеткой. Несколько других (и мистер Т. в том числе) пользовались подушкой без салфетки. И опять-таки я должен помнить, кто из пациентов ожидается, чтобы подготовить кушетку нужным образом.
В среду, как раз перед сессией мистера Т., я ожидал пациентку, которая не пришла. Когда же подошло время, я все еще мысленно был настроен на пациентку, которая должна была быть перед ним, а не на мистера Т. Таким образом, я шагнул в приемную так, как обычно встречал ее. К своему изумлению, я обнаружил, что чуть не наступил на мистера Т., который в своей привычной манере сидел возле двери. И он, безусловно, заметил, что я был “не на той волне”. Когда же мистер Т. зашел в комнату, стало очевидным, что я ожидал кого-то другого. Подушка на кушетке осталась прикрыта салфеткой, как предпочитала пациентка (в отличие от мистера Т.).
Я был просто потрясен, ведь такую же оплошность я допустил две недели назад. Так что я бросился убирать салфетку (смущенно засмеявшись) со словами: “Опять я перепутал”, это уже во второй раз я допускал одну и ту же ошибку. Мистер Т. тоже засмеялся и до конца сессии ни он, ни я больше не обмолвились ни словом о моем промахе.
Во время той сессии я старался обнаружить в словах мистера Т. хоть малейший намек на мои ошибки. Но то ли его не было, то ли я его не заметил. Однако на этом проблемы не закончились. Дело в том, что, бросившись убирать салфетку, я неплотно прикрыл внутреннюю дверь (которая открывалась наружу) и она приоткрылась. Я заметил это позднее.
Обнаружив приоткрытую дверь, я надеялся, что смогу указать на эту проблему, как только пациент упомянет о повторной путанице в связи с тем, какого именно пациента я ожидал. (Я предположил, что, если я встану, чтобы прикрыть дверь, после того, как мы поднимем тему моих ошибок, это будет не так навязчиво, как если я сделаю это до того). Однако, по-видимому, мистер Т. не уделил этому внимания, так что я предположил, что, возможно, это не беспокоит его так, как меня. К тому же я был убежден, что наружная дверь была закрыта плотно. Но, оглядываясь назад, я понимаю, что мне также хотелось скрыть свое смущение еще и из-за “прокола” с дверью. В общем, я был чрезвычайно расстроен и вовлекся в со-деяние, чего в тот момент не понимал.
На следующий день мистер Т. рассказал, что покинул сессию с головной болью, которая продолжалась весь день.<…> Далее мистер Т. рассказал мне сон, в котором, придя на сессию, он обнаружил, что кушетка была переставлена в другой угол. И все было не так.
При исследовании смысла сновидения ассоциации привели мистера Т. к воспоминаниям о том, как после рождения брата мать обещала, что “все будет просто как всегда”. Но на самом деле все абсолютно переменилось. Оказалось, что мама полностью посвящает себя новорожденному, а он, по большей части, был предоставлен сам себе.
Тогда я указал на то, что не сложно увидеть связь между этим и вчерашней сессией, когда перед ее началом я думал о ком-то другом. Он подхватил сказанное, соглашаясь со мной, и заметил, что на прошлой сессии была еще одна ошибка. Он сказал, что не знает, заметил ли я, хотя он удивился бы, если бы я заметил, поскольку он оставил лишь «символический протест» в конце сессии. Но, когда он уходил, то обнаружил, что внутренняя дверь не закрыта надлежащим образом. Обычно, уходя, он закрывает внутреннюю дверь, а наружную оставляет приоткрытой. Но вчера он оставил приоткрытой внутреннюю дверь (какой ее и обнаружил), а внешнюю закрыл. Он пояснил, что таким образом выразил протест против того, что всю сессию внутренняя дверь была приоткрыта.
Я высказал предположение, что такое косвенное сообщение означало, что я, подобно его матери, не смогу выдержать более прямой конфронтации. Мистер Т. согласился и напомнил мне историю про сделанную им в пять лет книгу с картинками, которую он специально подарил не маме, а соседской девочке, словно показывая, что отдает девочке предпочтение.<…>
В ходе дальнейшей работы мы обнаружили впечатляющие аналогии. Оказалось, что паттерн, о котором он вспомнил, был разыгран в наших отношениях. Из-за озабоченности, напрямую не связанной с мистером Т., я позволил ему выпасть из моей головы в критический момент. И я проделал это больше, чем единожды. И в том, что я забыл о нем и приготовил кабинет для кого-то другого, должно было содержаться бессознательное послание (хотя бы в рамках личного контрпереноса), однако это не было принято во внимание в первый раз (несколько недель назад). И повторение этого стало сигналом о том, как важно мне обдумать происшедшее, и что нам следует выяснить, что оно символизировало для мистера Т. Стало очевидно, что я перепроиграл то, что беспокоило его в отношениях с матерью, о чем он так часто рассказывал.
На последней сессии той недели мистер Т. вновь вернулся к вопросу открытой двери. В среду он ушел с мыслью о том, что я не имел понятия о том, что внутренняя дверь была открытой. <…> Таким образом, он думал (на протяжении сессии в среду), что будет как-то неловко, и мне тоже, если он укажет на то, что я должен следить за дверью. Но потом я признался, что видел. Как же случилось, что я ничего не предпринял по этому поводу? Казалось, это сделало меня еще более похожим на его мать с ее непониманием значения, как и в повторяющихся ситуациях, о которых он напоминал мне (упомянутых выше). <…> А теперь и я сделал то же самое.
Таким образам, причина головной боли мистера Т. оказалось не той, что он полагал в начале. <…> Он, вне сомнения, испытал что-то вроде детского гнева ко мне, напомнившего ему мать, которая, похоже, не часто вспоминала о нем после рождения брата. А я, упустив его из головы, поступил точно таким же образом.
Если мы продолжим исследовать происходившее, то станет очевидно, что мистер Т. почувствовал мое смущение. И опять-таки, подобно его матери, я при помощи смущенного смеха ушел от его огорчения. И, конечно же, в глазах мистера Т., я поступил подобно его матери, которая давала понять, когда его огорчения ей мешали. А он научился ее защищать. То есть, не сказав ни слова о том, как началась сессия, мистер Т. защищал меня, а я не смог усмотреть в его молчании указания на это».
В этом месте Кейсмент переходит к обобщению случаев ошибок, допускаемых аналитиками:
«Теперь мы видим, что имела место целая серия удивительных параллелей с ключевыми моментами в отношениях мистера Т. с матерью, особенно в период, относящийся к рождению брата. И поразительно, насколько полным было повторное перепроигрывание. Однако, я убежден, что похожие ситуации происходят намного чаще, чем нам хотелось бы признавать перед самими собой (или перед другими). И хотя это не может служить оправданием, однако же, возможно, что в такие периоды между аналитиком и жизненной историей пациента возникает что-то вроде бессознательного резонанса, благодаря которому через со-деяние в аналитические отношения вносятся основные моменты пережитых пациентом проблем. И, возможно, именно благодаря тому, что это произошло в ситуации, не позволяющей принимать его чувство “лишь” как перенос, пациент мог открыть свое право быть во гневе насколько можно быть. Мне кажется, что именно об этом говорил Винникотт в цитате, приведенной в начале главы».
Предложив читателя такое обобщение, Кейсмент описывает обстоятельства еще одной своей ошибки:
«К этому периоду анализа мы смогли обнаружить, что я повторяю ключевые моменты его отношений с матерью, в результате чего чувства, которые он испытывал к ней, возникли непосредственно в мой адрес. Однако не хватало одного, а именно - непосредственного выражения его переживаний из-за моих со-деяний.
Естественно, я много размышлял над тем, что же происходило в те недели, каким образом я повторял этот паттерн ошибок. И, тем не менее, как это ни сложно вообразить, и этому, безусловно, нет оправдания, но это случилось еще один раз.
Через несколько недель в четверг, ожидая мистера Т., я опять о чем-то глубоко задумался. И внезапно обнаружил, что подушка на кушетке не застелена. Естественно, я постелил салфетку, как сделал бы для пациентки, которая приходит (по четвергам) после мистера Т. Но сейчас-то было не ее время. Это было его время!
Когда же подошло время сессии, я направился в приемную, полагая, что встречу там эту другую пациентку. (К этим словам Кейсмент делает примечание: Каждый раз это была одна и та же пациента, которая в этот период пропускала свои сессии. И хотя я был весьма озабочен тем, чтобы не обмануть ожиданий мистера Т., мое беспокойство, связанное с ее пропусками, заставило меня забыть о нем.)
И опять-таки, теперь уже в третий раз, я шагнул в комнату, и тут вместо пациентки обнаружил мистера Т., сидящего на своем привычном месте. Я тут же обнаружил, что он это заметил и вспыхнул: “Боже мой! Я сейчас снова это сделал!”
Мистер Т. вошел в кабинет, думая, что я всего лишь неправильно вышел, как уже бывало. Однако на подушке снова лежала салфетка! Это был переломный момент, я понимал, что есть значительный риск того, что происшедшее разрушит возможность аналитической работы с этим пациентом. Его доверие, возможно, будет утеряно навсегда. Не вызывает никаких сомнений тот факт, что мистер Т. пришел в ярость. И не оставалось никакой возможности интерпретировать его переживания в рамках переноса. Он злился именно на меня, и мне оставалось лишь принять все мне причитающееся. Как я допустил, что это повторилось в третий раз? Этот вопрос я задавал себе так же настойчиво, как он требовал моих объяснений, как такое могло произойти. Было совершенно невероятно, что подобное случилось вновь, я чувствовал, что это непростительно.
На этой сессии мы обнаружили, насколько этот раз отличается от двух предыдущих. От первого раза мистер Т. отмахнулся, как от недоразумения, которое легко может случиться. Второй случай я сгладил смехом над самим собой, как бы приглашая его вместе посмеяться. Но теперь от этого невозможно было отмахнуться.<…>
На следующий день (в пятницу) он не пришел, и я был в ужасе, понимая, что причиной этому послужило повторение ошибки накануне. Никогда прежде мистер Т. не пропускал наших встреч без предварительного предупреждения по телефону, но в эту пятницу отсутствовал не только он, но и его телефонный звонок. В результате я провел все 50 минут в размышлениях об отсутствии мистера Т. и моем ужасающем вкладе в это. Мне казалось, что мы можем никогда больше не увидеться. И если так и будет, то мне некого будет винить, кроме себя.<…>
И только на следующей неделе в среду мистер Т. признался, что мог бы попасть на сессию. Но поскольку из-за пробки пришлось бы поторопиться, еще в самом начале пути он принял решение вернуться.<…> Таким образом, мистер Т., четко дал мне понять, что он преднамеренно использовал свою сессию, не явившись и не позвонив до ее окончания. Он хотел, чтобы я ощутил всю силу его гнева, и чтобы я остался с этим один на один, начиная с пятницы и до следующей сессии, то есть не раньше следующей среды. И это ему, безусловно, удалось.
Третья из череды моих ошибок привела к наиболее полному выражению мистером Т. гнева в мой адрес, включая и пропуск сессии в пятницу. Он никогда раньше не мог себе позволить выражение подобной силы чувств своей матери или другим значимым для него людям. По существу, он мог злиться только на посторонних людей, поскольку сильный гнев казался ему смертельным, убийственным. Он боялся, что, если на самом деле разозлится на маму, то это убьет ее.
Мистер Т. понимал, что я, без сомнения, в полной мере ощутил его “раскаленный добела гнев”. Но еще большее значение для него имела моя готовность остаться “тут” и выдержать его, На этот раз я не собирался отмахиваться, как и он. Его гнев был представлен во всей его силе. И, в то же время, он стал испытывать уверенность, что я выдержу это. И на протяжении выходных после пропущенной сессии он не испытывал ни капли беспокойства. Прежде с матерью он испытывал необходимость все время проверять, жива ли она, не расстроил ли он ее своим огорчением или возможностью своего гнева на нее. Но со мной он почувствовал, что совершенно нормально испытывать по отношению ко мне гнев такой силы, какой он испытывал и испытывает. И он также был совершенно уверен, что я приму его, поэтому в течение выходных он ни секунды не волновался».
После завершения рассказа, Кейсмент переходит к обобщенному обсуждению темы ошибок:
«На этом примере я хотел продемонстрировать, как в ходе аналитического процесса пациент может проработать промахи своих родителей или тех, кто за ним ухаживал, используя похожие промахи аналитика.
Мы можем никогда до конца не узнать, насколько такое обнаруженное в анализе сходство случайно, и насколько оно предопределено бессознательным. Однако поражает, до какой степени пациенты готовы выискивать возможности для переноса, посредством которого ключевой опыт переживается теперь в отношении аналитика. <…>
Я обманул ожидания мистера Т. наиболее значительным образом. И я продолжал подводить его до тех пор, пока мое повторяющееся перепроигрывание не привело к значительному изменению его отношения ко мне. Я никогда не смогу найти оправдания подобным промахам, и я до сих пор поражен, что так долго был вовлечен во все это. Однако, в то же самое время, удивляет, насколько точно мы обманываем ожидания пациентов именно так, как это, по-видимому, было “предопределено” их жизненной историей, как это описал Винникотт. Я словно находился в измененном состоянии сознания во время сессий с мистером Т., пока мы не подошли к тому, к чему подошли.<…>
Затем <…> мистер Т. смог выразить прямо на меня крайнюю степень своего гнева - и его гнев был совершенно оправдан. И, как бы ни показалось это удивительным читателю, благодаря этому он испытал облегчение: облегчение, которого ему никогда прежде не удавалось достичь в нашей работе. Кто-то из читателей может прийти к выводу, что, завершая второй анализ, пациент стремился защитить себя от столь невнимательного аналитика, который трижды вместо него думал о ком-то другом. И я тоже задавал себе подобный вопрос. Однако в оставшееся до окончания анализа время мистер Т. был убежден, что мы справились с тем, чему прежде уделяли недостаточно внимания.<…>
И еще раз отмечу: мы способны справиться с последствиями глубокой травмы не в результате того, что становимся “лучшими родителями”, но лишь благодаря тому, что мы остаемся вместе с пациентом, когда он переживает наиболее тяжелые чувства, связанные с травмой, которые, по-видимому, были слишком сложны для окружающих, и через это пациент получает исцеляющий и лучший опыт».
В моей практике я однажды прошел через ситуацию своих повторяющихся ошибок, во многих аспектах схожую с той, которую описал Кейсмент. Возможно, когда-нибудь, через несколько лет, обстоятельства позволят мне ее описать…
Продолжение темы см. здесь