(no subject)
* * *
И кто-то почувствовал - это в дверях бог.
Он выдохнул небо - ах, как запахло зимой
и Крымским крепленым. Он хочет застать врасплох
женщину и младенца - себя, себя самого.
Бог долго звенит ключами от всех замков
и тайн мирозданья - от всяческих мелочей,
еще от почтового ящика - он таков,
никогда не находит гвоздика для ключей.
У него в кармане заначка - пригоршня звезд,
папиросы с туманом, какая-то сумма в рэ,
нездешняя музыка… Бог, видно, слишком прост -
безделушки в кармане сползают к дыре, к дыре.
Но когда, отдышавшись и сбросив пальто на пол,
он всё же решит обнаружить себя здесь, то,
смутившись, вдруг скажет: вот черт, не туда пришел,
и навсегда растает, забыв пальто…
* * *
Здесь праздник всё же был, но вышел вон
не узнанный никем - мир то и дело
бряцал в кимвалы с верой оголтелой,
и самозванцев чествовал... а он,
не требуя ни власти, ни хвалы,
присаживался в сквере на скамейку
к чудным волхвам в ушанках из цигейки.
Но, будучи с похмелья, и волхвы
его не признавали. Наугад
он дальше брёл, он обращался снегом
и воздухом, насвистывал на беглом
синичьем языке, пока ягнят
своих молчащих, свой елейный хлеб
мир пожирал под медный гул кимвала,
и утро всё никак не наставало,
и тьма ползла в пустующий вертеп.
За вещностью, за тонкой плёнкой сфер,
в тех ойкуменах, что за гранью зренья,
мешая запах снега и сирени,
всё ворожил усталый парфюмер
над колбами времён. Но, видно, дух,
им сотворённый, выветрился где-то -
ни тишины, ни праздника, ни света,
одни слова, что вновь бормочешь вслух.
Но здесь, в столпотворенье голосов,
не вспомнит даже колокол набатный
все без вести пропавшие когда-то
потешные полки озябших слов…
А тьма ползла. И так из века в век…
Но ветер треплет белые страницы,
и спящему младенцу в яслях снится
снег, пахнущий сиренью, тихий снег…
* * *
Снег пасхальный - блажь? обмолвка?
время, сбитое в строфе?
улыбается неловкий
часовщик стихов и сфер…
что-то в музыке качнулось,
смолкло, вспять пошло, и вот
утомленной дельтой улиц
снег медлительный плывет,
и чем больше - дольше - дальше,
тем всё ближе, всё ясней
вербной ветви слог легчайший,
сон навеявший весне,
всё слышней и безупречней
сердцевинный непокой
в расторопном просторечье
слободских дворов, в скупой,
болью выверенной правде
часословных голосов…
часовщик стихов не правит,
замер маятник часов,
и всё бредит, не стихая,
чуткий колокол - по ком?
сыплет, сыплет снег пасхальный -
только снег да снег кругом…
* * *
Вечереющий в тоске свет окраинный, щербатый -
залипающее в дымке время тянется в закат...
Здесь пырей с пастушьей сумкой лезут прямо из брусчатки,
и окраинные люди небо близкое коптят -
починяют вечерами палисадник, примус, бредень,
разговор за жизнь неспешный величаво говорят…
Тишины тугие рыбы в соснах плавают и бредят
об удильщиках прекрасных под отмашки звонаря.
Прохудившиеся лодки сновиденьям в такт качают
пристань, ряску, леску, небо, утонувшее в реке.
И окраинные люди ожидают Бога к чаю,
каждый вечер он гостит здесь, не замеченный никем…
ХВ!
И кто-то почувствовал - это в дверях бог.
Он выдохнул небо - ах, как запахло зимой
и Крымским крепленым. Он хочет застать врасплох
женщину и младенца - себя, себя самого.
Бог долго звенит ключами от всех замков
и тайн мирозданья - от всяческих мелочей,
еще от почтового ящика - он таков,
никогда не находит гвоздика для ключей.
У него в кармане заначка - пригоршня звезд,
папиросы с туманом, какая-то сумма в рэ,
нездешняя музыка… Бог, видно, слишком прост -
безделушки в кармане сползают к дыре, к дыре.
Но когда, отдышавшись и сбросив пальто на пол,
он всё же решит обнаружить себя здесь, то,
смутившись, вдруг скажет: вот черт, не туда пришел,
и навсегда растает, забыв пальто…
* * *
Здесь праздник всё же был, но вышел вон
не узнанный никем - мир то и дело
бряцал в кимвалы с верой оголтелой,
и самозванцев чествовал... а он,
не требуя ни власти, ни хвалы,
присаживался в сквере на скамейку
к чудным волхвам в ушанках из цигейки.
Но, будучи с похмелья, и волхвы
его не признавали. Наугад
он дальше брёл, он обращался снегом
и воздухом, насвистывал на беглом
синичьем языке, пока ягнят
своих молчащих, свой елейный хлеб
мир пожирал под медный гул кимвала,
и утро всё никак не наставало,
и тьма ползла в пустующий вертеп.
За вещностью, за тонкой плёнкой сфер,
в тех ойкуменах, что за гранью зренья,
мешая запах снега и сирени,
всё ворожил усталый парфюмер
над колбами времён. Но, видно, дух,
им сотворённый, выветрился где-то -
ни тишины, ни праздника, ни света,
одни слова, что вновь бормочешь вслух.
Но здесь, в столпотворенье голосов,
не вспомнит даже колокол набатный
все без вести пропавшие когда-то
потешные полки озябших слов…
А тьма ползла. И так из века в век…
Но ветер треплет белые страницы,
и спящему младенцу в яслях снится
снег, пахнущий сиренью, тихий снег…
* * *
Снег пасхальный - блажь? обмолвка?
время, сбитое в строфе?
улыбается неловкий
часовщик стихов и сфер…
что-то в музыке качнулось,
смолкло, вспять пошло, и вот
утомленной дельтой улиц
снег медлительный плывет,
и чем больше - дольше - дальше,
тем всё ближе, всё ясней
вербной ветви слог легчайший,
сон навеявший весне,
всё слышней и безупречней
сердцевинный непокой
в расторопном просторечье
слободских дворов, в скупой,
болью выверенной правде
часословных голосов…
часовщик стихов не правит,
замер маятник часов,
и всё бредит, не стихая,
чуткий колокол - по ком?
сыплет, сыплет снег пасхальный -
только снег да снег кругом…
* * *
Вечереющий в тоске свет окраинный, щербатый -
залипающее в дымке время тянется в закат...
Здесь пырей с пастушьей сумкой лезут прямо из брусчатки,
и окраинные люди небо близкое коптят -
починяют вечерами палисадник, примус, бредень,
разговор за жизнь неспешный величаво говорят…
Тишины тугие рыбы в соснах плавают и бредят
об удильщиках прекрасных под отмашки звонаря.
Прохудившиеся лодки сновиденьям в такт качают
пристань, ряску, леску, небо, утонувшее в реке.
И окраинные люди ожидают Бога к чаю,
каждый вечер он гостит здесь, не замеченный никем…
ХВ!