Инструмент для изготовления модераторов
Корабли и самолеты - это простые вещи. Сложная вещь - это крокодил; коркодил еще сложнее. Хорошая вещь город, но грубая, как непрожаренное волокно, поэтому совсем правильно будет оторвать город от асфальта, спрятанной под ним страшной канализации, катакомб и противных взрослых тайн, и пустить его бегать по невысокой горе, по каменистым дорожкам, шорты на жопке рваные, футболка цвет потеряла, дурной ветер в волосах и на губах - подсолнечноевино, от сладости маслянистое. Должно быть очень выверенное, очень взвешенное соотношение колоссальных, не постижимых умом объемов дикого воздуха и почти неприрученной воды.
Пусть времена года сменяют друг друга с необязательностью каникулярного чтения; пусть пальмы раскачивают комки сырого снега удивленными ладонями, и одежда самого холодного сезона не разрастается в каштановую кожуру, из которой теплые гладкие животы надо выковыривать, как спелый плод. Пусть прибытие Корабля из-за Океана, Новый год и Апокалипсис будут менее важными событиями, чем возвращение всех своих домой с их разных работ.
Пусть жители города ежедневно не занимаются ничем, кроме сотворения здешнего, поминутного и почасового простого человеческого счастья. Ну, не мира во всем мире, а, например, живой рыбы, бьющейся на причале в ловких руках и ловчих сетях. И не вселенского сочувствия всем по неосторожности сущим, а, например, красных от едва обозначенной осени листьев дикого винограда, пробирающихся в открытое окно дома с толстыми стенами и густым пустым пространством внутри, от которого потертая теплыми телами мебель жмется к толстым стенам. Например, яблок, ссыпанных грудой на темный чистый деревянный пол. Например, фонетической улыбки не туда попавшей девушки.
Пусть любому коту, даже незнакомому, под каждой крышей этого города будет конституционно гарантировано блюдце сметаны и ласковое почесывание за ушком.
Пусть занятия горожан будут необременительны и ритуальны, будь то сгребание сухих листьев в кучу, квашение капусты или компостирование трамвайных билетов, и пусть имеют силу мессы.
И пусть этот город лежит вне пределов мира сего и того света. Пусть полномочия Господа вездесущего заканчиваются чуть раньше, чем бег стоптанных детских сандалий по прыгающим с уступа на уступ улочкам будет остановлен широким теплым языком прибоя.
Хорошо я придумал?
Нормально…
И теперь мы сидим с прозрачными стаканами прозрачного вина и хором думаем, на кого бы поставить в телефоне акустическое техно «Буратино был тупой». Над нами Абсолют дремлет, между Ним и Нами два мирных ангела вяло перебрасываются картишками, под нами вечность, и мы в ней ножками болтаем, прохладно, но не очень, за ухом светляк крыльями трещит, пахнет горячим самшитом и чабрецом. И я, вроде бы, все еще сбивчиво говорю - в режиме медитативного бреда.
Понимаешь, я слушаю что-нибудь по-настоящему прекрасное (скрипки, как белые перья в небо, фортепиано, как бубенец вместо сердца - блям, блям по клавишам), и я понимаю, что я умру - раньше я этого не понимал, а теперь вырос и понимаю, - и мне кажется, что вот теперь, после того, как я все это слышал, и видел столько красивого, и знаю столько по-настоящему хороших вещей, которые умеют люди делать друг другу, даже когда я умру, ничего особенно не изменится, по крайней мере, для меня. И все эти замечательные вещи, которые цепляли меня, как раскаленный на праздном солнце репей, они каким-то странным, не постигаемым образом останутся там, где я их всю жизнь складировал; гуглокарты говорят, что это примерно между моим левым и правым ухом. И да, внезапно, под Рыбникова: слово на букву «л», такое пошлое и такое настоящее и громадное, что его и произнести-то нельзя, инфляции не подвержено. Что-то еще хотел важное сказать, да забыл. Ну и ладно. Я тебе другое расскажу.
Ну, там, в общем... такой. Я ничего не хотел знать про этого человека, я уже сам все себе придумал, но так вышло... там и сайт, и живой журнал, и все стало не по-настоящему. Я не хотел про Севастополь, про "Александр Сергеевич Шумцов" и про "Воцмуш", про мультики и фильмы, про бородку эту идиотскую лимоновскую не хотел, не идиотскую, ладно, просто пахнущую старым книжным шкафом с замурованными между страницами в прах окаменелыми цветами, ничего не хотел. Я даже выделанную вручную бумагу с трудом вытерпел, а потеки от водной краски я и так вижу, зачем мне столько подробностей?
А как ты хотел? Ты хотел бы, чтобы улицы не толкались и не горбились, а прокладывали сами себя с ленивым достоинством упитанного рыжего мальтийского кота.
Нет, не совсем.
Ты хотел, чтобы корабли и люди летали, как птицы, а птицы разговаривали человеческими голосами?
Возможно…
Ты хотел, чтобы каждое сказанное слово было стихотворением, а каждый снятый кадр - фильмом?
Кажется, да, но…
Я хотел поймать, остановить, сохранить в блестящей неподвижной вечности ту тысячную долю секунды, которая разделяет специально - даёбжежвашумать - выделанную бумагу и гладкий чаячий полет влажной акварельной кисти. Потому что эта крохотная часть секунды ДО акта творения - единственное время настоящей, чистой, несравненно полной свободы.
И программное:
