Апдайк
Индеец
Джон Апдайк, 1963
Городок Тарбокс в Новой Англии - не вполне приморский: он отделен от океана полосой бурых болотистых лугов, и его центр расположен в четырех милях вверх по течению реки Маскуэномини, которая в наше время подвержена приливам лишь до плотины бывшей чулочной фабрики, где теперь делают пластмассовые игрушки. В мае 1634 г. в устье этой реки прибыл на трех плоскодонках отряд из семнадцати человек, которым командовал младший сын губернатора Колонии Массачусетского залива; Иеремия Тарбокс был его заместителем. Их целью было основать посреди этого ничейного изобилия луговых трав пастбищное хозяйство, что они с божьей помощью и сделали. Свернув паруса, они медленно гребли в поисках надежной суши - на каждой лодке было по четыре уключины - через затопленные приливом луга; сейчас, когда там уже больше не встретишь косилок, которые тянут за собой лошади с большими деревянными дисками вместо подков, эти луга выглядят практически так же, как в то время - разве что поуменьшилось изобилие уток, цапель, выдр и оленей. Тарбокс записал в своем бесценном дневнике, что на визг домашнего скота, который везли в третьей лодке, слетелось целое облако «протестующих морских птиц». Первые дома (от которых ничего не осталось: самое старое сохранившееся строение датируется - по крайней мере, его центральные балки и камин - 1642 годом) были поставлены вдоль подножия холма, именуемого Ближней горой; в миле от нее находится Дальняя гора, и вместе они обозначают пределы густонаселенной части нынешнего городка. Зимой население Тарбокса насчитывает до семи тысяч; летом оно приближается к девяти тысячам. Широкое устье реки и его удачное расположение в заливе, казалось бы, создавали все условия для порта под стать бостонскому, но несмотря на неоднократно предпринимавшиеся углубительные работы, река оказалась непреодолимо илистой, и ее извилистые протоки, русла которых особенно переменчивы там, где пресная речная вода сталкивается с мощным напором соленого прилива, проходимы только для прогулочных катеров. Когда эти глиссеры и катамараны ранним утром несутся к морю - захватывающее дух скольжение по проходам в зарослях высокой травы - и колышущийся горизонт цвета ржавчины вдруг сменяется металлической голубизной открытой воды, на их пути иногда попадается несколько упорных сборщиков моллюсков, которые в резиновых сапогах терпеливо прочесывают обнаженное отливом морское дно. Целеустремленность позы отличает их силуэты от немногочисленных купальщиков, которые забрели сюда от гаснущих костров, возле которых они дремали, пили и пели всю ночь на пляже - надо сказать, одном из лучших и самых чистых на всем североатлантическом побережье. Живописные, как сборщицы колосьев с картины Милле, с торсами, удвоенными, словно на игральных картах, отражением в розоватом зеркале затихшего на рассвете моря, эти немногочисленные представители моллюскового промысла, основанного в 1880-е годы греческими иммигрантами и постоянно находящегося под угрозой от промышленных стоков, эксплуатируют последний источник дохода, связанный с именем старика Маскуэномини. Этот вождь, про которого мало что известно, преломил хлеб мира с сыном губернатора - и меньше чем через год оба они были мертвы. Тело одного из них вернули в Бостон для захоронения на кладбище Королевской часовни; тело второго предположительно похоронено - надо полагать, в вертикальном положении - где-то в лесу на склоне Дальней горы, куда до сих пор не вторглись дома, несмотря на то, что эта земля, по слухам, продана под застройку. Вплоть до послевоенного появления публики, ездящей на работу в Бостон, которая до сих пор составляет лишь малую часть населения, Тарбокс жил отдельной от всех жизнью - если не считать сезонного наплыва отдыхающих, появляющихся и исчезающих подобно кряквам. Этому мирному существованию способствовало какое-то своего рода проклятие. Ручное производство кружев, достигшее расцвета перед самой Американской революцией, было сметено революцией промышленной; текстильные фабрики, немногочисленные и в лучшие времена, исчезли в результате индустриализации Юга. На смену им пришла горстка мелких предприятий, в основном связанных с электроникой; только благодаря им городок избежал полного упадка.
При взгляде с отрога Ближней горы, где стоит пятое уже здание церкви (которая теперь именуется конгрегационной, но по-прежнему принадлежит религиозной общине, основанной на этом самом месте в 1635 г.) и ее деревянный шпиль вонзается в небо совершенно так же, как на сотнях цветных открыток, которые можно купить во всех четырех аптеках городка, - при взгляде с этой возвышенности деловой район выглядит аккуратным и процветающим. Он производит особенно приятное впечатление на святки, когда между столбами протянуты гирлянды цветных фонариков, и в середине лета, когда тротуары пестрят девушками в шортах и купальниках. В рабочее время стоянка разрешена не более чем на час, но плотный поток машин образуется только во время вечернего исхода. Светофор так до сих пор и не потребовался. На месте сгоревшего многоквартирного дома воздвигнут новый супермаркет с благородным фасадом из гофрированного стекловолокна. Старое помещение этого магазина по другую сторону улицы пустовало потом почти год, а некоторые из соседних зданий время от времени начинают судорожно менять владельцев и род деятельности, но здесь нет зияющих рядов пустых витрин, которые придают такой заброшенный вид более крупным промышленным городам, расположенным к северу и западу от Тарбокса. Два хозяйственных магазина смотрят друг на друга без каких-либо признаков вражды; три банка состязаются в поддержании платежеспособности клиентов; на несколько закусочных накатываются волны рабочих с фабрик и старшеклассников; а небольшая, но гордая армия мелкобуржуазных рыцарей - торговцев недвижимостью, адвокатов и ювелиров - расхаживает в костюмах, которые были бы вполне уместны и на Мэдисон-авеню. Благодаря неостановимому шествию автомагистралей, Тарбокс приобрел даже некоторый космополитический лоск: одна предприимчивая разведенная дама успешно торгует откровенно элегантной женской одеждой и скандинавской кухонной утварью, а рядом с ее заведением менее разумная молодая мамаша, изнывающая от ностальгии по колледжу Вассар, открыла гибрид книжного магазина и картинной галереи - так что теперь местный изгой, норовящий прошмыгнуть, с пунцовым лицом и бутылочкой крепкого, из винного магазина в свою обитель над сапожной мастерской, вынужден проходить сквозь строй аляповатых абстрактных картин, написанных женой священника из Глостера. Более того: вся улица открыта хору осуждающих голосов, исходящих от красочно изданных Фрейда, Камю и всех остальных, через чьи шедевры наша цивилизация движется к своему мрачному финалу. Трудно поверить, но распространение современной культуры зашло так далеко, что некоторые из этих книг продаются на семьдесят пять центов дешевле в обыкновенном магазине газет и журналов в середине квартала. Именно там можно частенько увидеть Индейца, стоически сидящего на ребристом радиаторе за стеклом левой витрины.
Он сидит там часами, вежливо приветствуя взмахом руки каждого прохожего, который встречается с ним взглядом. На него трудно не обратить внимание - настолько неожиданна эта фигура, примостившаяся на радиаторе над выставленными на продажу курительными трубками, пирамидами из жестянок с табаком и разложенными веером журналами. Сквозь стекло витрины он выглядит несколько призрачным, но на улице он вполне телесен. В другое время он занимает пост на углу, возле аптеки Леонарда. Там есть расщепленный телеграфный столб, и Индеец прислоняется к нему, когда ему надоедает подпирать кирпичную стену. Изредка он даже сидит на пожарном гидранте как на походном табурете: скрестив ноги, сложив руки и глядя на то, как через дорогу ремонтируют фасад винного магазина Пуарье. В холодную или дождливую погоду он иногда перемещается внутрь аптеки: сидит у стойки и мастерски растягивает чашку кофе, снова и снова проводя пальцем со следами табака по фарфоровому краю и глядя на тающий пар. Есть и другие места, где он периодически отирается: дверные проемы пустующих зданий, скамейки на склоне горы, свободные кресла в парикмахерской - пожалуй, в центре городка не найдется квадратного фута тротуара, где бы он когда-нибудь не остановился - но витрина магазина и стена аптеки составляют его основную среду обитания.
Про него трудно что-либо узнать. Он носит фланелевую рубашку поверх серой водолазки, брюки из хлопка скорее оливкового, чем защитного цвета и удивительно белые кроссовки. Судя по тому, что он курит и пьет кофе, у него есть какой-то источник дохода, но не похоже, чтобы он работал. Порасспросив, удается выяснить, что время от времени он устраивается на работу - перед прошлым Рождеством его видели в супермаркете таскающим корзины с гонконгскими рубашками и итальянскими фигурками для рождественской сценки - но он всегда вскоре увольняется или его увольняют, и слово «лентяй», произносимое с необычно сильным осуждением, вертится в голове как своего рода подсказка. К вашему замешательству, он знает, как вас зовут. Даже если вы - молодой сотрудник инвестиционного фонда, только что купивший дом в традиционном стиле на дороге, ведущей к пляжу, и вы заскочили в центр городка субботним утром взять напрокат машинку для отпаривания обоев, он улыбается, встретившись с вами взглядом, слегка взмахивает рукой и говорит: «Доброе утро, мистер…» - с добавлением вашего имени. При этом как зовут его самого, выяснить невозможно. Наипростейший факт, относящийся к человеку, самый корень инди-видуальности, в его случае остается неизвестным. Сопоставляя слухи, можно установить, что он живет в гостинице с не лучшей репутацией - высоком здании с пестрой крышей сразу за клубом ветеранов, с видом на атрофировавшуюся железнодорожную ветку, - где собираются польские вдовцы с шаркающей походкой и коммивояжеры, остановившиеся в городке на один день, и где в баре можно, судя по всему, сыграть в карты на деньги или найти женщину к своим услугам. Но фамилия, которую вам называют - Тагуэлл, или Фрисби, или Уиглуорт - категорически невозможна, даже если бы это была всегда одна и та же фамилия: настолько она почти пародийно американская. «Но ведь он же индеец!»
Ваш собеседник, сообщивший эту информацию (скажем, диктатор Комиссии по школьным зданиям - крепыш-ирландец, зубной врач по профессии) слегка меняется в лице и с присущей ему экстравагантной тактичностью переходит на шепот: «Не следует говорить такое направо и налево; он этого не любит. Он считает себя типичным опустившимся янки и гордится этим».
Но он - индеец. Это единственное, что о нем известно достоверно. Кто, кроме дикаря, был бы способен к такому беспредельному покою? Его скулы; его так и не посветлевшая кожа; то, как его лоб слегка выдается вперед, когда он хмурится; наклонная треугольность его глазниц; то, как падает свет на его лицо, изрезанное вертикальными морщинами; матовая чернота его волос, - все это настолько характерно индейское, что когда вы неожиданно видите его силуэт (он сидит на пожарном гидранте и всматривается в меняющийся облик винного магазина), ваше воображение без усилия пририсовывает перо к его затылку. Окружающая его атмосфера ожидания, пристального внимания; мягкость его движений; исходящие он него непринужденность и странное чувство хозяина; юмор, который придает его дежурству некоторую жутковатость, - эти черты никак не вяжутся с остановившимся взглядом и влажной нижней губой янки-неудачника. Его возраст и положение тоже неясны. Ему наверняка больше сорока и меньше шестидесяти - но так ли уж наверняка? Несмотря на то, что он с легким взмахом руки приветствует всех по имени, разговор никогда не продолжается дальше приветствия; даже в магазине газет и журналов, когда споры о политике, сопровождаемые жизнерадостной бранью, обращают домохозяек в бегство, он не принимает деятельного участия в беседе. Он наблюдает за происходящим и время от времени сообщает хриплым голосом относящиеся к спору сведения из истории городка, но он не участвует.
Тайны нуждаются в постоянном интересе. Когда вы делаетесь к ним безразличны, они раскрываются. Вы живете в городке все дольше; времена года сменяют друг друга; полуголые обитатели больших городов появляются на пляже, множатся, исчезают подобно листьям осенью, и вы больше не ощущаете себя одним из них. Болотистые луга зеленеют, меняют цвет сначала на желтый, потом на коричневый - и их праздное, нетронутое, стойкое существование проникает вглубь вашего существа. Вы обнаруживаете, что вам надо хотя бы раз в неделю заехать на пляж - иначе это как неделя без любви. Приливы нагромождают по берегам проток блинчатый лед, напоминающий обломки разрушенных замков. В круг ваших знакомых начинают сами по себе попадать представители прошлого: незамужние дочери бывших владельцев исчезнувших фабрик; вышедшие на пенсию учителя старших классов; выжившие из ума дьяконы, в чьих неотапливаемых домах семнадцатого века на чердаке сложены архивы церковных документов, написанных тонкими коричневыми каракулями. Через престарелую няньку вы делаетесь вхожи в мир, где люди по крайней мере называют его Индейцем. Когда вы подвозите дорогую миссис Ноултон к ее дому со ставнями, стоящему на боковой дороге, с пассажирского сиденья раздается в темноте нехорошее хихиканье: «Если бы вы только знали, мистер, что о нем говорят! Если бы Вы только знали!..» И наконец - как когда, прорвавшись через бесконечный подлесок, вы вдруг выходите на поляну - вы останавливаетесь в изумлении перед очевидным, делаете глубокий вдох и соглашаетесь с деревьями, что да, конечно, так оно и есть. Все, кто хоть что-то собой представляет, всегда это знали. Тайна с нетерпением раскрывается здесь, у мисс Хорн, в ее гостиной с низким потолком, где пахнет теплым пеплом из камина и мятным драже, которое она держит наготове в красноватых бокалах с фигурной ножкой на случай, если кто-нибудь из детей с разинутым ртом решится навестить такую древнюю старушку, всю согнувшуюся вдвое, как кустик вьющейся розы - мисс Хорн, легенду при жизни. Ее отец был священником в Первой церкви (за шесть до нынешнего, которого она не жалует), а его отец - священником там же за два до него. Фамилия одного из тех семнадцати была Хорн. Так о чем это она сейчас говорила… Ах, да: Индеец. Индеец отирался - ждал, если хотите - в центре городка, когда она была еще маленькой девочкой в клетчатом платье. И он ничуть с тех пор не состарился.