"Кандаурские мальчишки" 7
Глава Восьмая
Утром я очнулся от щёлканья бича. Ребята обычно не заходили в избу, а стоя под окном, кричали и щёлкали бичом до тех пор, пока я не выскакивал на крыльцо или, приплюснув нос, не маячил им из окна, дескать, и я на ногах.
В горнице был беспорядок - на полу валялись фуфайки, шуба. Я махнул рукой - прибирать некогда.
Перешагивая через фуфайки, я наступил на что-то острое, сморщился и присел. В скатанной шерсти шубы что-то блеснуло. Это был складень. Да, да, тот самый складень, со штопором, шилом и двумя лезвиями, который разжигал в наших глазах жадный блеск. Он лежал у меня на ладони, и перламутровые щёки его светились синеватым отливом. Для меня исчезло всё окружающее, я даже не видел собственной руки, а только складень.
Я вздрогнул, когда, задев стекло, снова лихо щёлкнул бич. Вскочив с шубы, я ринулся к двери, распахнул её и, едва коснувшись крыльца, махнул прямо во двор. Я уже разинул рот, чтобы крикнуть: «Ребя!» Но они глянули на меня скучными глазами, а Шурка, кивнув на соседний дом, зажал себе рот, чтобы я молчал. И возглас застрял в моём горле.
Возле дома Кожихи толкались люди, перешёптываясь и сморкаясь. Из избы, держа в руках кепку, вышел Фёдор с бабкой Акулихой, и вместе они подошли к подводе, стоявшей тут же, у ворот, с ворохом свежей зелёной травы, и начали, играя руками, что-то объяснять глуховатому деду, державшему вожжи.
Мы, любопытно тараща глаза, приблизились к ним.
- Тётка Дарья, чего это?
- Не мешайте, пузыри, - отмахнулся Фёдор и снова направился в дом.
Тётка Дарья отчеканила:
- Кожиха померла… Вы, ребятки, ступайте, ступайте! Выгоняйте стадо!
- А чего она? Подавилась? - спросил Колька.
- Нет, обыкновенно. Сердце схватило.
- А камнем её могилу завалят? - не унимался Колька.
Шурка прикладом хлопнул его по заду.
- Не мели…
Мы, насупившись, глядели на понурых медлительных людей и ждали, что будет дальше.
Я отчётливо представлял себе чёрную Кожиху в белом гробу, на хвойной подстилке. Это было страшно, я встряхнул головой.
- Айдате.
- Погоди, посмотрим.
Тётка Дарья, увидев, что мы ещё здесь, турнула нас.
И мы пошли.
С чего это так? Живёт человек, живёт, ест, разговаривает, смеётся, а потом вдруг, бах, умирает: и глаза закатываются, и лицо желтеет, и вообще всё в нём становится жутким. Мы знали, что людям необходимо умирать, но почему - не понимали, поэтому смерть не удивляла нас, а пугала.
Дед Митрофан, согнув ноги в коленях, стоял в открытых воротах и, приложив к бровям ладонь козырьком, смотрел нам навстречу. По мере того как мы подбегали, дед выпрямлял ноги.
- Я вас, босалыги, коло часа поджидаю, - напустился он.
- Дедусь, - перебил я, - Кожиха померла.
- Знаю, - отмахнулся старик. - Выпущайте…
Колька пошёл отпирать овчарню.
- Почему она, правда, померла?
- Срок пришёл. Пришёл - и всё, сымай узду и не дыши, - поводя большим пальцем, рассудил дед. - Это у каждого человека - срок. Вот как ты народишься ещё рабёнком, так сразу тебе и срок определили, сколько, значит, тебе лет на белом свете мыкаться.
- А кто определяет? - спросил я.
- Знать бы, - развёл руками дед и повторил с сожалением: - Знать бы - выклянчил ещё бы сотню годков.
- Это враньё, - спокойно и уверенно сказал Шурка. - Вот я сейчас захочу и головой об столб трахнусь; это что - срок?
- В обязательности.
- А если не захочу?
Сторож задумался, и Шурка ответил:
- Вот видишь, дедусь, - враньё.
Дет Митрофан рассердился:
- Умны больно. Пороть вас надо, оглашенных. Ишь…
Но ему пришлось замолчать и посторониться. Выпущенные овцы устремились к выходу. В таких широких воротах они умудрялись застревать и давить друг друга.
Мы угоняли стадо и всё оборачивались, надеясь увидеть белый гроб. Со слов смерть представляется неопределённо и вообще сомнительно. Может быть, зря болтают, может, жив человек. А когда увидишь гроб - всё ясно: собираются зарывать в землю.
Мы спустились в лог, и деревенские улицы исчезли, виднелись только серые плетни последних огородов, языками спускавшиеся по склону, да недалеко от них вперемежку с молодым березняком торчали кресты Нового кладбища. Новым оно было потому, что возникло позже того, старого, что осталось среди деревни. Но, несмотря на свою «молодость», оно уже успело обрасти многочисленными крестами. В обычные дни мы спокойно проходили по нему, угощались клубникой, которая здесь славно поспевала, поправляли дёрн на могилах и укладывали на них венки, ничего не пугаясь, не относя жуткие слухи про старые могилы к этим. И кресты нам казались добродушными, и могилы нестрашными. Но после чьих-либо похорон всё менялось: сплетенье крестовых перекладин представлялось зловещим, мы начинали верить в то, что могильные бугры шевелятся и заглатывают маленьких ребятишек, даже ягода считалась отравленной. Но это длилось недолго. Смерть и похороны быстро забывались, и кладбище переставало пугать нас.
Голодные овцы жадно набросились на зелень. Чертило и тот, забыв свои прежние проказы, умчался вперёд стада и там пощипывал траву.
Всё вокруг спокойно и тихо.
Жёлтое ослепительное солнце медленно двигалось по голубому небу, которое было таким чистым, что облака не решались проплывать по нему, а толпились там, далеко-далеко, где тёмной полоской вырисовывалась тайга.
Я показал ребятам складень. Они остановились, быстро схватили его: Шурка - за один конец, Колька - за другой, и стали пристально всматриваться в синеватые щёчки, точно в глубине их, как в волшебном зеркальце, возникали сказочные образы. Потом они посмотрели на меня, будто желая убедиться, что это действительно я, а не кто другой. Снова склонили головы. Наконец Шурка вернул мне складень, а Колька вздохнул:
- Ещё бы - родня…
В этом молчаливом жесте, во вздохе и в словах я уловил какую-то отчуждённость и холодность и, чтобы как-то исправить положение, сказал:
- Да нет… Вы можете раскрыть его, и можете поносить его полдня… вместе, и можете чижика сделать.
На этом и сошлись. Складень перешёл к Шурке в руки, а Колька, вытащив из-за пазухи вчерашний трофей - сапожничий нож, побежал вниз, в заросли, чтобы выбрать подходящую талину для биты: прямую, с изгибом у корня.
- Колька! - крикнул я вслед. - Ты, может, бурундука поймаешь? Ты умеешь ловить… Нюське бы…
- Ладно… Если попадётся.
- Бурундук царапучий. Ей бы что другое… Зря вот кора сейчас не отстаёт, а то б свистков наделали, - сказал Шурка, снимая сапоги с раструбами и опуская разгорячённые ступни на прохладную, влажную траву. Очевидно, это было приятно, он улыбался, с шумом втягивая сквозь зубы воздух, словно он обжигал. Я тоже разулся, хотя мне вовсе не было жарко, и погрузил ноги в траву, шевеля пальцами.
- Надо как-то за шишками вырваться, - глядя вдаль, за болотные топи, произнёс Шурка. - Они, поди, уже рот не вяжут. Прошлый год тайга была переходница, нынче обязательно урожай. Нюська любит шишки. Сама-то не была в тайге, а шишки любит.
Я смотрел на тёмную полоску тайги и пытался представить, как там и что там. Мне очень хотелось туда. Я ещё тоже не был в тайге. Кедры! Какие они? С большую берёзу или выше? Проще было бы спросить у Шурки, но я хотел сам пофантазировать. Я слышал про малинники, буреломы, бездонные омуты в речках, про трясины, но я не знал их. Ну, малинники - это понятно. А буреломы? Свалка исковерканных грозой деревьев! Однажды по нашим огородам пронёсся бешеный вихрь, и большинство подсолнухов почти легло на землю, вывернув корни. Зрелище необычное. А как бы выглядела тайга после бури?! Перекрещенные стволы, мрак, даже какое-то лязганье и вой смутно представлялись мне. Стволы вдруг поднимались, как живые, снова падали, снова поднимались, треща и охая, и валились опять, стараясь лечь поудобнее… Но определённой картины не возникало.
Я смахивал все видения и взбудораженным воображением рисовал новые. И новые, живя лишь миг, уходили в туман. И только тёмная полоска вдали оставалась явной и чёткой. От этого мне ещё более захотелось в тайгу. Я готов был лететь туда, готов был забраться на самый высокий кедр, тряхнуть его так, чтобы не осталось ни одной шишки, набрать в лёгкие воздуху много-много, до трещин на груди, и крикнуть что есть мочи: «Эге… ге… ге!..» И уж наверняка с кедра б я увидел половину земли и обязательно какое-нибудь море.
Я очнулся и затормошил дружка.
- Шурк, а неужели так по болоту и идти всё время?
- Нет, не всё время. Где полая вода, там прямо по воде.
- У… у! И как же?
- А так. Иди, будто нет воды, не признавай, и всё. Вода сверху только, а внизу держит мох. Идёшь, - Шурка делает руками шагающее движение, ударяя ладонями по воздуху, - и от тебя круги, чисто от поплавка, а под ногами так, как будто ступаешь по перине, и она уходит под тобой… И боязно, и приятно… Эх, надо сходить за шишками.
- А меня-то возьмёте?
- Мы всей нашей шайкой: Колька, ты и я. Ты знаешь, как Колька по кедрам шныряет? Кота завидки раздерут. И кедр не обхватывает, и ростом мал, а скинет ремень, привяжет по-хитрому к ногам и - наверх. Были б ещё сучья, а то ствол-то голёхонек… В общем, посмотришь.
Из зарослей выкарабкался Колька, отвоёвывая у кустов срезанные лозины, которые цеплялись пышными остролистыми ветвями за подол тех, что остались расти и зеленеть.
Мы двинулись следом за прожорливым стадом.
Глава Девятая
- Ребя, смотри! - странным шепотом сказал Шурка. Это было через несколько дней после того, как у нас возникла мысль отправиться в тайгу.
Разморённые полуденной жарой, мы решили угнать стадо в деревню и искупаться. Овцы привыкли в это время отдыхать и плелись нехотя, терпеливо ожидая, когда же им наконец позволят бухнуться куда-нибудь в тень и вздремнуть.
Мы шли, играя роскошными тросточками, вырезанными из гладких талин. Змейки, шахматные клеточки, кольца и фонарики ловко чередовались между собою и так весело переливались светом, что казались живыми.
В кармане моих штанов бок о бок бились патрон, который я выпросил у Шурки, и складень, который я всё ещё не вернул Анатолию, потому что не встречал его и, откровенно говоря, не хотел бы встречать.
Колька, то поддёргивая штаны, то поправляя ружьё, без умолку болтал:
- Мамка всю ночь меня целовала. Как надвинется, аж хрустю. Скажет: «Ах ты мой единственный!» - и сызнова.
- А не плачет?
- Не знаю. Ночь, где поймёшь. А утром: «Разбойник ты, говорит, этакий, треплешь ты, говорит, мои нервы». К чему тогда целовать, когда я нервы треплю?
Мы проходили мимо кладбища и смолкли, вглядываясь в лабиринт крестов, ища среди них новый, белый, Кожихи. Вот тут-то Шурка и сказал: «Ребя, смотри!..» Я увидел две неподвижные человеческие фигурки. Одна стояла к нам спиной, другая склонилась на коленях. Это были Витька и Толька Кожины.
На шум стада они даже не повернулись.
Мне было очень жалко этих мальчишек. За что мы их недолюбливаем? За то, что у них странная мать? А может, и у меня странная… хотя нет, у меня не странная, а вот у Кольки - да. Так что же, нам и на Кольку коситься? Это несправедливо.
- Они теперь вовсе одни, - промолвил я, когда кладбище осталось позади.
Ребята не сказали ни слова, но они, по-моему, думали про то же. Колька смотрел себе под ноги; Шурка послал вперёд бич ленивым движением, на биче вздулась волна, побежала к концу хлыста и там взорвалась с лёгким треском. Шурка зачем-то буркнул: «Кш-шш», точно впереди были куры, а впереди вообще уже никого не было, потому что овцы удрали во двор.
На земле, подпирая спиной дверь сторожки, сидел дед Митрофан, держа в руке сучковатую палку.
- Опять прогагарили Чертилу. Он, нехристь, чуть поскотину мне не разворотил, - напустился на нас дед.
Его беззлобная ругань не была для нас неожиданностью. Колька с Шуркой понеслись прямо на озеро, а я свернул к тётке Феоктисте, выклянчил у девчонок кусок хлеба, две картофелины и вылетел из ворот.
На углу стояла бестарка, в ней сидела Нинка, а рядом переминался с ноги на ногу Анатолий. Сердце моё дрогнуло. Сейчас он остановит меня и воскликнет: «А! Обормот! Давай-ка сюда складень!» Что делать?.. Может, махнуть в огород и отсидеться, пока не заметил?.. Нет уж, встречи рано или поздно не избежать, так что лучше самому! Я подошёл к ним.
- Толь! - сказал я хмуро. - Когда вы это… с Нинкой у нас ночевали, ты это… складень забыл. Вот! - И я обречённо вынул ножичек.
Однако Анатолий особо не обрадовался, как я ожидал, он даже руки не протянул, а, едва глянув на складень, с хитрецой уставился на меня. Я же, держа находку на ладони, хлопал глазами и не знал, что делать.
- А почему ты думаешь, что я забыл его? - вдруг спросил Анатолий.
- Потому что я нашёл.
- Находят на улице, а не дома. Так вот, считай, что я оставил его нарочно. То есть подарил тебе! Ясно?
- Дарят в руки, а не в шубу, - не сдавался я, ожидая какого-нибудь подвоха.
- Неожиданный подарок - это ещё ценнее! Сюрприз! Вот так, Мишук! Складень теперь твой! Правильно, Нина? - обратился он к подружке, и та согласно кивнула. - Трудновато мне без него придётся, но ничего, переживу! Только чш-ш, ни слова - при каких обстоятельствах ты завладел им! Подарили - и всё. Ясно?
- Так точно!
- Чеши! - И Анатолий подшлёпнул меня.
Я сорвался с места и, ликуя, помчался по улице. У поворота налетел на девчонку, колотившую палкой хрустящую телячью шкуру.
- Ты что, белены объелся! - пискнула она и швырнула вслед палкой. Но, ого, где же за мной поспеет палка, брошенная девчонкой!
На травянистом берегу расположились несколько человек, и всё наш брат - мужичьё. Шурка с Колькой уже плескались на середине озера. Я мигом спустил с себя всё до нитки, сунул в раструб Щуркиного сапога, разбежался и, как лягушонок, с растопыренными руками и ногами, бултыхнулся в воду. После духоты и пота, когда тело зудит и вялость валит с ног, оказаться в прохладной глубине так приятно, что не хочется ни двигаться, ни думать. Я не выныриваю, пока сердце не начинает стучать в голове.
Ребятишки крикнули:
- Мишк, дуй сюда, потеху сляпаем.
Они сидели верхом на колоде, из которой когда-то поили скотину, и гребли руками. Я подплыл и попробовал взобраться, но колода юрко, точно веретено, перевернулась, и мы разом ушли под воду. Смеясь и отплёвываясь, мы всё же оседлали нашу водяную «кобылу».
- Мишк, вишь - гуси. Глянь, что сейчас будет, - задорно проговорил Колька, привстал, глянул на камыш, на берег, прикинул что-то в уме и, изогнувшись, нырнул без брызг и шума.
Мы изумлялись Колькиной ловкости нырять; под водой он шёл быстро и незаметно, как утёнок, и никто из деревенских мальчишек не мог его перенырнуть. Мы следили за гусями, но те не подавали ни малейшего признака беспокойства. А и правда, на воде - ни круга, ни пузырька. Прошло уже много времени, и вдруг гусей точно подбросило взрывом. Бедные птицы шарахнулись кто куда, и от оглушительного «га-га» аж зашатался камыш. Колька появился среди них с криком, размахивая руками и поднимая фонтан брызг.
От смеха мы с Шуркой не удержались на колоде и съехали по её скользким бокам.
- Здорово! - булькал я.
На берегу уже тряслась толстая тётка с хворостиной в руке. Это была Граммофониха.
- Я те, окаянный, башку разобью, - надсаживалась она. - Теги-теги… Я те задницу распишу. Теги-теги-теги… Я те… Теги-теги-теги…
Гуси, трепеща крыльями и всё ещё гогоча, поспешно сплывались и камышом-камышом устремлялись на зов хозяйки.
Не скоро они теперь решатся заглянуть на озеро.
Подплыл Колька.
- Теперь Граммофониха насплетничает. Про баню не сплетничала - не знала, а теперь… А у мамки и так нервы натянуты, она говорит, что это я их натянул, - вполголоса проворчал Колька.
- Ничего не будет, скажешь, что это я гусей напугал, - подбодрил Шурка.
Мы закупались: и губы посинели, и кожа пупырышками взялась, как на молодых огурцах, и языки стали костлявыми. Устало подплыли к берегу.
Возле нашего белья примостились две девчонки, дочки дяди Тихона. У них было ведро с мокрым бельём и валёк, они, очевидно, ждали, когда все разойдутся.
Разворачивая свою рубаху, Колька выронил нож. Одна из девчонок подняла его, оглядела и живо вскрикнула:
- Ой, глянь-кось! Наш ножик! Откуда он у вас?
Колька солидно разжал ей кулак, отобрал нож и ответил:
- Заполошная, ваш! Он - бандитский, им Хромушку кокнули.
Хлеб и картошку я не съел по дороге и теперь разделил с друзьями. После купанья силы уменьшаются, а аппетит увеличивается. Мы пошли по берегу, помахивая тросточками. Ребятишки провожали нас восхищёнными взглядами.
Когда, обогнув озеро, мы вышли на другую его сторону, Шурка недовольно проговорил:
- Вы шибко-то нос не задирайте.
- А мы и не шибко, - заикнулся Колька.
Шурка пристально посмотрел на него и тихо, точно самому себе, сказал:
- Вовсе не надо. Кто нос задирает, тот человек порченый.
Ребята свернули в Шуркин огород, а я по тропинке, петлявшей в высокой крапиве, побежал домой. Надо было прибрать постель, а то придёт мама, разведёт руками, как тот раз, когда Анатолий ночевал у нас, и скажет: «Плохие мы с тобой хозяева, сынок, даже комнату в опрятность привести не умеем». Я-то уж знаю, что к чему в этих словах, хоть мама и улыбается, да хитринку её я чую и с закрытыми глазами.
Теперь рядом с нашим домом торчит пустой холодный дом Кожихи, и, кто знает, может, в нём заведётся нечистая сила, ведь, говорят, черти любят такие избы. Тогда уж вечером долго не погуляешь, а ночью, чуть чего, будут мерещиться какие-нибудь огненные глаза. Неожиданно над трубой Кожихиного дома я заметил дым. Я прибавил ходу. Перед крыльцом дымила ещё и железная печка, а по жердям ограды были развешены перины, одеяла и другие тряпки. В этом хозяйском беспорядке чувствовалась жизнь. Нежилым и сумрачным казался, пожалуй, наш дом. Что за превращение!
На крыльцо с новой охапкой белья вышла бабка Акулова. Забравшись на ограду, я изумлённо спросил:
- Бабушка, а как вы тут?
- В самый раз, мой ангел, в самый раз. Окольных сирот надо ж кому-то притеплить. Дарья пошушукала с народом-то да и меня приставила. Вот я и тутока. Да и слава богу. У нас девкам и без меня тошно; как тараканов набилось в избёнку, а избёнка, прости господи, с курёнку. А тут - хоромы… Ишь чо, всё перепрело, - говорила бабка Акулова, не переставая разбрасывать по кольям бельё.
- А вы серу с собой забрали? - поинтересовался я, как-то сразу забыв про огненные глаза.
Старушка часто ходила в тайгу, собирала смолу и варила жевательную серу, которую мы, ребятишки, покупали у неё за мелочь.
- Забрала, мой ангел, забрала, - улыбнулась бабка, обнажив крепкие зубы.
Обычно у старых людей зубы или начисто вываливаются, или становятся редкими, как у бороны, а у бабки Акуловой - не подскребёшься. Она уверяет, что это из-за серы. Вот мы её изредка и жуём.
- Ну, тогда ладно, у меня дела, - сказал я.
- С богом, мой ангел… Да, ты не видел моих сирот? Ведь как ушли с утра, так и нет.
- Они на могилке… Там…
Бабка качнула головой, шевельнула губами и принялась выколачивать перину.
С ребятами я встретился на скотном дворе.
- Как Нюська?
- Встала. Скоро нам будет обед носить, - сказал Шурка.
- Вот и бурундука не успели поймать.
- Что же, ей хворать, пока мы бурундука не поймаем?
- Нет, но всё же… Это ты, лопоухий, - упрекнул я Кольку, - не смог поймать.
- Раз не попадался…
Когда мы выгоняли стадо, Колька придержал меня у последнего огорода.
- Погоди, щас огурцов прихватим. - Он плашмя протиснулся между иссохших до трещин жердей, плюхнулся в высокую траву и, прошуршав ящерицей, исчез.
На меня нахлынул горький полынный запах. Скоро он вернулся.
- На, держи.
Я подставил ладони, ребром прижатые к животу, и Колька нагрузил их огурцами.
- Если эта Граммофониха насплетничает, я ей тогда дам.
- Да брось ты думать об этом. Что она может сказать?
- Что я в гусей кидал камнями и гусыне чуть крыло не перебил, тогда будет… Мамка знаешь как раскричится!
- Ты же не кидал.
- Она сама придумает. - Колька вздохнул и взял огурец.
Стадо скрылось в логу, и мы пустились догонять его.
Утром я очнулся от щёлканья бича. Ребята обычно не заходили в избу, а стоя под окном, кричали и щёлкали бичом до тех пор, пока я не выскакивал на крыльцо или, приплюснув нос, не маячил им из окна, дескать, и я на ногах.
В горнице был беспорядок - на полу валялись фуфайки, шуба. Я махнул рукой - прибирать некогда.
Перешагивая через фуфайки, я наступил на что-то острое, сморщился и присел. В скатанной шерсти шубы что-то блеснуло. Это был складень. Да, да, тот самый складень, со штопором, шилом и двумя лезвиями, который разжигал в наших глазах жадный блеск. Он лежал у меня на ладони, и перламутровые щёки его светились синеватым отливом. Для меня исчезло всё окружающее, я даже не видел собственной руки, а только складень.
Я вздрогнул, когда, задев стекло, снова лихо щёлкнул бич. Вскочив с шубы, я ринулся к двери, распахнул её и, едва коснувшись крыльца, махнул прямо во двор. Я уже разинул рот, чтобы крикнуть: «Ребя!» Но они глянули на меня скучными глазами, а Шурка, кивнув на соседний дом, зажал себе рот, чтобы я молчал. И возглас застрял в моём горле.
Возле дома Кожихи толкались люди, перешёптываясь и сморкаясь. Из избы, держа в руках кепку, вышел Фёдор с бабкой Акулихой, и вместе они подошли к подводе, стоявшей тут же, у ворот, с ворохом свежей зелёной травы, и начали, играя руками, что-то объяснять глуховатому деду, державшему вожжи.
Мы, любопытно тараща глаза, приблизились к ним.
- Тётка Дарья, чего это?
- Не мешайте, пузыри, - отмахнулся Фёдор и снова направился в дом.
Тётка Дарья отчеканила:
- Кожиха померла… Вы, ребятки, ступайте, ступайте! Выгоняйте стадо!
- А чего она? Подавилась? - спросил Колька.
- Нет, обыкновенно. Сердце схватило.
- А камнем её могилу завалят? - не унимался Колька.
Шурка прикладом хлопнул его по заду.
- Не мели…
Мы, насупившись, глядели на понурых медлительных людей и ждали, что будет дальше.
Я отчётливо представлял себе чёрную Кожиху в белом гробу, на хвойной подстилке. Это было страшно, я встряхнул головой.
- Айдате.
- Погоди, посмотрим.
Тётка Дарья, увидев, что мы ещё здесь, турнула нас.
И мы пошли.
С чего это так? Живёт человек, живёт, ест, разговаривает, смеётся, а потом вдруг, бах, умирает: и глаза закатываются, и лицо желтеет, и вообще всё в нём становится жутким. Мы знали, что людям необходимо умирать, но почему - не понимали, поэтому смерть не удивляла нас, а пугала.
Дед Митрофан, согнув ноги в коленях, стоял в открытых воротах и, приложив к бровям ладонь козырьком, смотрел нам навстречу. По мере того как мы подбегали, дед выпрямлял ноги.
- Я вас, босалыги, коло часа поджидаю, - напустился он.
- Дедусь, - перебил я, - Кожиха померла.
- Знаю, - отмахнулся старик. - Выпущайте…
Колька пошёл отпирать овчарню.
- Почему она, правда, померла?
- Срок пришёл. Пришёл - и всё, сымай узду и не дыши, - поводя большим пальцем, рассудил дед. - Это у каждого человека - срок. Вот как ты народишься ещё рабёнком, так сразу тебе и срок определили, сколько, значит, тебе лет на белом свете мыкаться.
- А кто определяет? - спросил я.
- Знать бы, - развёл руками дед и повторил с сожалением: - Знать бы - выклянчил ещё бы сотню годков.
- Это враньё, - спокойно и уверенно сказал Шурка. - Вот я сейчас захочу и головой об столб трахнусь; это что - срок?
- В обязательности.
- А если не захочу?
Сторож задумался, и Шурка ответил:
- Вот видишь, дедусь, - враньё.
Дет Митрофан рассердился:
- Умны больно. Пороть вас надо, оглашенных. Ишь…
Но ему пришлось замолчать и посторониться. Выпущенные овцы устремились к выходу. В таких широких воротах они умудрялись застревать и давить друг друга.
Мы угоняли стадо и всё оборачивались, надеясь увидеть белый гроб. Со слов смерть представляется неопределённо и вообще сомнительно. Может быть, зря болтают, может, жив человек. А когда увидишь гроб - всё ясно: собираются зарывать в землю.
Мы спустились в лог, и деревенские улицы исчезли, виднелись только серые плетни последних огородов, языками спускавшиеся по склону, да недалеко от них вперемежку с молодым березняком торчали кресты Нового кладбища. Новым оно было потому, что возникло позже того, старого, что осталось среди деревни. Но, несмотря на свою «молодость», оно уже успело обрасти многочисленными крестами. В обычные дни мы спокойно проходили по нему, угощались клубникой, которая здесь славно поспевала, поправляли дёрн на могилах и укладывали на них венки, ничего не пугаясь, не относя жуткие слухи про старые могилы к этим. И кресты нам казались добродушными, и могилы нестрашными. Но после чьих-либо похорон всё менялось: сплетенье крестовых перекладин представлялось зловещим, мы начинали верить в то, что могильные бугры шевелятся и заглатывают маленьких ребятишек, даже ягода считалась отравленной. Но это длилось недолго. Смерть и похороны быстро забывались, и кладбище переставало пугать нас.
Голодные овцы жадно набросились на зелень. Чертило и тот, забыв свои прежние проказы, умчался вперёд стада и там пощипывал траву.
Всё вокруг спокойно и тихо.
Жёлтое ослепительное солнце медленно двигалось по голубому небу, которое было таким чистым, что облака не решались проплывать по нему, а толпились там, далеко-далеко, где тёмной полоской вырисовывалась тайга.
Я показал ребятам складень. Они остановились, быстро схватили его: Шурка - за один конец, Колька - за другой, и стали пристально всматриваться в синеватые щёчки, точно в глубине их, как в волшебном зеркальце, возникали сказочные образы. Потом они посмотрели на меня, будто желая убедиться, что это действительно я, а не кто другой. Снова склонили головы. Наконец Шурка вернул мне складень, а Колька вздохнул:
- Ещё бы - родня…
В этом молчаливом жесте, во вздохе и в словах я уловил какую-то отчуждённость и холодность и, чтобы как-то исправить положение, сказал:
- Да нет… Вы можете раскрыть его, и можете поносить его полдня… вместе, и можете чижика сделать.
На этом и сошлись. Складень перешёл к Шурке в руки, а Колька, вытащив из-за пазухи вчерашний трофей - сапожничий нож, побежал вниз, в заросли, чтобы выбрать подходящую талину для биты: прямую, с изгибом у корня.
- Колька! - крикнул я вслед. - Ты, может, бурундука поймаешь? Ты умеешь ловить… Нюське бы…
- Ладно… Если попадётся.
- Бурундук царапучий. Ей бы что другое… Зря вот кора сейчас не отстаёт, а то б свистков наделали, - сказал Шурка, снимая сапоги с раструбами и опуская разгорячённые ступни на прохладную, влажную траву. Очевидно, это было приятно, он улыбался, с шумом втягивая сквозь зубы воздух, словно он обжигал. Я тоже разулся, хотя мне вовсе не было жарко, и погрузил ноги в траву, шевеля пальцами.
- Надо как-то за шишками вырваться, - глядя вдаль, за болотные топи, произнёс Шурка. - Они, поди, уже рот не вяжут. Прошлый год тайга была переходница, нынче обязательно урожай. Нюська любит шишки. Сама-то не была в тайге, а шишки любит.
Я смотрел на тёмную полоску тайги и пытался представить, как там и что там. Мне очень хотелось туда. Я ещё тоже не был в тайге. Кедры! Какие они? С большую берёзу или выше? Проще было бы спросить у Шурки, но я хотел сам пофантазировать. Я слышал про малинники, буреломы, бездонные омуты в речках, про трясины, но я не знал их. Ну, малинники - это понятно. А буреломы? Свалка исковерканных грозой деревьев! Однажды по нашим огородам пронёсся бешеный вихрь, и большинство подсолнухов почти легло на землю, вывернув корни. Зрелище необычное. А как бы выглядела тайга после бури?! Перекрещенные стволы, мрак, даже какое-то лязганье и вой смутно представлялись мне. Стволы вдруг поднимались, как живые, снова падали, снова поднимались, треща и охая, и валились опять, стараясь лечь поудобнее… Но определённой картины не возникало.
Я смахивал все видения и взбудораженным воображением рисовал новые. И новые, живя лишь миг, уходили в туман. И только тёмная полоска вдали оставалась явной и чёткой. От этого мне ещё более захотелось в тайгу. Я готов был лететь туда, готов был забраться на самый высокий кедр, тряхнуть его так, чтобы не осталось ни одной шишки, набрать в лёгкие воздуху много-много, до трещин на груди, и крикнуть что есть мочи: «Эге… ге… ге!..» И уж наверняка с кедра б я увидел половину земли и обязательно какое-нибудь море.
Я очнулся и затормошил дружка.
- Шурк, а неужели так по болоту и идти всё время?
- Нет, не всё время. Где полая вода, там прямо по воде.
- У… у! И как же?
- А так. Иди, будто нет воды, не признавай, и всё. Вода сверху только, а внизу держит мох. Идёшь, - Шурка делает руками шагающее движение, ударяя ладонями по воздуху, - и от тебя круги, чисто от поплавка, а под ногами так, как будто ступаешь по перине, и она уходит под тобой… И боязно, и приятно… Эх, надо сходить за шишками.
- А меня-то возьмёте?
- Мы всей нашей шайкой: Колька, ты и я. Ты знаешь, как Колька по кедрам шныряет? Кота завидки раздерут. И кедр не обхватывает, и ростом мал, а скинет ремень, привяжет по-хитрому к ногам и - наверх. Были б ещё сучья, а то ствол-то голёхонек… В общем, посмотришь.
Из зарослей выкарабкался Колька, отвоёвывая у кустов срезанные лозины, которые цеплялись пышными остролистыми ветвями за подол тех, что остались расти и зеленеть.
Мы двинулись следом за прожорливым стадом.
Глава Девятая
- Ребя, смотри! - странным шепотом сказал Шурка. Это было через несколько дней после того, как у нас возникла мысль отправиться в тайгу.
Разморённые полуденной жарой, мы решили угнать стадо в деревню и искупаться. Овцы привыкли в это время отдыхать и плелись нехотя, терпеливо ожидая, когда же им наконец позволят бухнуться куда-нибудь в тень и вздремнуть.
Мы шли, играя роскошными тросточками, вырезанными из гладких талин. Змейки, шахматные клеточки, кольца и фонарики ловко чередовались между собою и так весело переливались светом, что казались живыми.
В кармане моих штанов бок о бок бились патрон, который я выпросил у Шурки, и складень, который я всё ещё не вернул Анатолию, потому что не встречал его и, откровенно говоря, не хотел бы встречать.
Колька, то поддёргивая штаны, то поправляя ружьё, без умолку болтал:
- Мамка всю ночь меня целовала. Как надвинется, аж хрустю. Скажет: «Ах ты мой единственный!» - и сызнова.
- А не плачет?
- Не знаю. Ночь, где поймёшь. А утром: «Разбойник ты, говорит, этакий, треплешь ты, говорит, мои нервы». К чему тогда целовать, когда я нервы треплю?
Мы проходили мимо кладбища и смолкли, вглядываясь в лабиринт крестов, ища среди них новый, белый, Кожихи. Вот тут-то Шурка и сказал: «Ребя, смотри!..» Я увидел две неподвижные человеческие фигурки. Одна стояла к нам спиной, другая склонилась на коленях. Это были Витька и Толька Кожины.
На шум стада они даже не повернулись.
Мне было очень жалко этих мальчишек. За что мы их недолюбливаем? За то, что у них странная мать? А может, и у меня странная… хотя нет, у меня не странная, а вот у Кольки - да. Так что же, нам и на Кольку коситься? Это несправедливо.
- Они теперь вовсе одни, - промолвил я, когда кладбище осталось позади.
Ребята не сказали ни слова, но они, по-моему, думали про то же. Колька смотрел себе под ноги; Шурка послал вперёд бич ленивым движением, на биче вздулась волна, побежала к концу хлыста и там взорвалась с лёгким треском. Шурка зачем-то буркнул: «Кш-шш», точно впереди были куры, а впереди вообще уже никого не было, потому что овцы удрали во двор.
На земле, подпирая спиной дверь сторожки, сидел дед Митрофан, держа в руке сучковатую палку.
- Опять прогагарили Чертилу. Он, нехристь, чуть поскотину мне не разворотил, - напустился на нас дед.
Его беззлобная ругань не была для нас неожиданностью. Колька с Шуркой понеслись прямо на озеро, а я свернул к тётке Феоктисте, выклянчил у девчонок кусок хлеба, две картофелины и вылетел из ворот.
На углу стояла бестарка, в ней сидела Нинка, а рядом переминался с ноги на ногу Анатолий. Сердце моё дрогнуло. Сейчас он остановит меня и воскликнет: «А! Обормот! Давай-ка сюда складень!» Что делать?.. Может, махнуть в огород и отсидеться, пока не заметил?.. Нет уж, встречи рано или поздно не избежать, так что лучше самому! Я подошёл к ним.
- Толь! - сказал я хмуро. - Когда вы это… с Нинкой у нас ночевали, ты это… складень забыл. Вот! - И я обречённо вынул ножичек.
Однако Анатолий особо не обрадовался, как я ожидал, он даже руки не протянул, а, едва глянув на складень, с хитрецой уставился на меня. Я же, держа находку на ладони, хлопал глазами и не знал, что делать.
- А почему ты думаешь, что я забыл его? - вдруг спросил Анатолий.
- Потому что я нашёл.
- Находят на улице, а не дома. Так вот, считай, что я оставил его нарочно. То есть подарил тебе! Ясно?
- Дарят в руки, а не в шубу, - не сдавался я, ожидая какого-нибудь подвоха.
- Неожиданный подарок - это ещё ценнее! Сюрприз! Вот так, Мишук! Складень теперь твой! Правильно, Нина? - обратился он к подружке, и та согласно кивнула. - Трудновато мне без него придётся, но ничего, переживу! Только чш-ш, ни слова - при каких обстоятельствах ты завладел им! Подарили - и всё. Ясно?
- Так точно!
- Чеши! - И Анатолий подшлёпнул меня.
Я сорвался с места и, ликуя, помчался по улице. У поворота налетел на девчонку, колотившую палкой хрустящую телячью шкуру.
- Ты что, белены объелся! - пискнула она и швырнула вслед палкой. Но, ого, где же за мной поспеет палка, брошенная девчонкой!
На травянистом берегу расположились несколько человек, и всё наш брат - мужичьё. Шурка с Колькой уже плескались на середине озера. Я мигом спустил с себя всё до нитки, сунул в раструб Щуркиного сапога, разбежался и, как лягушонок, с растопыренными руками и ногами, бултыхнулся в воду. После духоты и пота, когда тело зудит и вялость валит с ног, оказаться в прохладной глубине так приятно, что не хочется ни двигаться, ни думать. Я не выныриваю, пока сердце не начинает стучать в голове.
Ребятишки крикнули:
- Мишк, дуй сюда, потеху сляпаем.
Они сидели верхом на колоде, из которой когда-то поили скотину, и гребли руками. Я подплыл и попробовал взобраться, но колода юрко, точно веретено, перевернулась, и мы разом ушли под воду. Смеясь и отплёвываясь, мы всё же оседлали нашу водяную «кобылу».
- Мишк, вишь - гуси. Глянь, что сейчас будет, - задорно проговорил Колька, привстал, глянул на камыш, на берег, прикинул что-то в уме и, изогнувшись, нырнул без брызг и шума.
Мы изумлялись Колькиной ловкости нырять; под водой он шёл быстро и незаметно, как утёнок, и никто из деревенских мальчишек не мог его перенырнуть. Мы следили за гусями, но те не подавали ни малейшего признака беспокойства. А и правда, на воде - ни круга, ни пузырька. Прошло уже много времени, и вдруг гусей точно подбросило взрывом. Бедные птицы шарахнулись кто куда, и от оглушительного «га-га» аж зашатался камыш. Колька появился среди них с криком, размахивая руками и поднимая фонтан брызг.
От смеха мы с Шуркой не удержались на колоде и съехали по её скользким бокам.
- Здорово! - булькал я.
На берегу уже тряслась толстая тётка с хворостиной в руке. Это была Граммофониха.
- Я те, окаянный, башку разобью, - надсаживалась она. - Теги-теги… Я те задницу распишу. Теги-теги-теги… Я те… Теги-теги-теги…
Гуси, трепеща крыльями и всё ещё гогоча, поспешно сплывались и камышом-камышом устремлялись на зов хозяйки.
Не скоро они теперь решатся заглянуть на озеро.
Подплыл Колька.
- Теперь Граммофониха насплетничает. Про баню не сплетничала - не знала, а теперь… А у мамки и так нервы натянуты, она говорит, что это я их натянул, - вполголоса проворчал Колька.
- Ничего не будет, скажешь, что это я гусей напугал, - подбодрил Шурка.
Мы закупались: и губы посинели, и кожа пупырышками взялась, как на молодых огурцах, и языки стали костлявыми. Устало подплыли к берегу.
Возле нашего белья примостились две девчонки, дочки дяди Тихона. У них было ведро с мокрым бельём и валёк, они, очевидно, ждали, когда все разойдутся.
Разворачивая свою рубаху, Колька выронил нож. Одна из девчонок подняла его, оглядела и живо вскрикнула:
- Ой, глянь-кось! Наш ножик! Откуда он у вас?
Колька солидно разжал ей кулак, отобрал нож и ответил:
- Заполошная, ваш! Он - бандитский, им Хромушку кокнули.
Хлеб и картошку я не съел по дороге и теперь разделил с друзьями. После купанья силы уменьшаются, а аппетит увеличивается. Мы пошли по берегу, помахивая тросточками. Ребятишки провожали нас восхищёнными взглядами.
Когда, обогнув озеро, мы вышли на другую его сторону, Шурка недовольно проговорил:
- Вы шибко-то нос не задирайте.
- А мы и не шибко, - заикнулся Колька.
Шурка пристально посмотрел на него и тихо, точно самому себе, сказал:
- Вовсе не надо. Кто нос задирает, тот человек порченый.
Ребята свернули в Шуркин огород, а я по тропинке, петлявшей в высокой крапиве, побежал домой. Надо было прибрать постель, а то придёт мама, разведёт руками, как тот раз, когда Анатолий ночевал у нас, и скажет: «Плохие мы с тобой хозяева, сынок, даже комнату в опрятность привести не умеем». Я-то уж знаю, что к чему в этих словах, хоть мама и улыбается, да хитринку её я чую и с закрытыми глазами.
Теперь рядом с нашим домом торчит пустой холодный дом Кожихи, и, кто знает, может, в нём заведётся нечистая сила, ведь, говорят, черти любят такие избы. Тогда уж вечером долго не погуляешь, а ночью, чуть чего, будут мерещиться какие-нибудь огненные глаза. Неожиданно над трубой Кожихиного дома я заметил дым. Я прибавил ходу. Перед крыльцом дымила ещё и железная печка, а по жердям ограды были развешены перины, одеяла и другие тряпки. В этом хозяйском беспорядке чувствовалась жизнь. Нежилым и сумрачным казался, пожалуй, наш дом. Что за превращение!
На крыльцо с новой охапкой белья вышла бабка Акулова. Забравшись на ограду, я изумлённо спросил:
- Бабушка, а как вы тут?
- В самый раз, мой ангел, в самый раз. Окольных сирот надо ж кому-то притеплить. Дарья пошушукала с народом-то да и меня приставила. Вот я и тутока. Да и слава богу. У нас девкам и без меня тошно; как тараканов набилось в избёнку, а избёнка, прости господи, с курёнку. А тут - хоромы… Ишь чо, всё перепрело, - говорила бабка Акулова, не переставая разбрасывать по кольям бельё.
- А вы серу с собой забрали? - поинтересовался я, как-то сразу забыв про огненные глаза.
Старушка часто ходила в тайгу, собирала смолу и варила жевательную серу, которую мы, ребятишки, покупали у неё за мелочь.
- Забрала, мой ангел, забрала, - улыбнулась бабка, обнажив крепкие зубы.
Обычно у старых людей зубы или начисто вываливаются, или становятся редкими, как у бороны, а у бабки Акуловой - не подскребёшься. Она уверяет, что это из-за серы. Вот мы её изредка и жуём.
- Ну, тогда ладно, у меня дела, - сказал я.
- С богом, мой ангел… Да, ты не видел моих сирот? Ведь как ушли с утра, так и нет.
- Они на могилке… Там…
Бабка качнула головой, шевельнула губами и принялась выколачивать перину.
С ребятами я встретился на скотном дворе.
- Как Нюська?
- Встала. Скоро нам будет обед носить, - сказал Шурка.
- Вот и бурундука не успели поймать.
- Что же, ей хворать, пока мы бурундука не поймаем?
- Нет, но всё же… Это ты, лопоухий, - упрекнул я Кольку, - не смог поймать.
- Раз не попадался…
Когда мы выгоняли стадо, Колька придержал меня у последнего огорода.
- Погоди, щас огурцов прихватим. - Он плашмя протиснулся между иссохших до трещин жердей, плюхнулся в высокую траву и, прошуршав ящерицей, исчез.
На меня нахлынул горький полынный запах. Скоро он вернулся.
- На, держи.
Я подставил ладони, ребром прижатые к животу, и Колька нагрузил их огурцами.
- Если эта Граммофониха насплетничает, я ей тогда дам.
- Да брось ты думать об этом. Что она может сказать?
- Что я в гусей кидал камнями и гусыне чуть крыло не перебил, тогда будет… Мамка знаешь как раскричится!
- Ты же не кидал.
- Она сама придумает. - Колька вздохнул и взял огурец.
Стадо скрылось в логу, и мы пустились догонять его.