(no subject)
Фрагменты из моего старого очерка о Бунине, написанного к юбилею вручения Нобелевской премии (полностью в пражском ж-ле "Русское слово" (№12 2018) http://ruslo.cz/index.php/component/k2/item/1104-za-vernost-russkoj-literaturnoj-traditsii
Летом 1922 года блистательный беллетрист Марк Алданов, отвечая на анкету парижской газеты «Слово», предложил в «знак уважения Европы к изгнанной русской литературе» выдвинуть на Нобелевскую премию трех русских писателей - И. Бунина, Д. Мережковского и А. Куприна.
Идею поддержал Р. Роллан, ставший нобелевским лауреатом в 1915 году. 3 января 1923 года (именно в январе должны быть представлены в Шведскую академию все кандидаты) французский писатель обращается в Нобелевский комитет, однако ставя рядом с Буниным другие имена - М. Горького и К. Бальмонта (Куприн исключен из списка как совершенно несопоставимый, с точки зрения Роллана, с Буниным, который для него «infiniment plus intéressant» («бесконечно интереснее») Куприна ).
Но и отношение к оставшемуся в списке Бунину у Роллана весьма неоднозначно:
«…il n’est pas non plus de notre bord, il est violemment, amèrement antirévolutionnaire, antidémocrate, antipopulaire, presque antihumain, pessimiste jusqu’aux moelles. Mais quel artiste génial! («…он отнюдь не наш, он неистово, желчно антиреволюционен, антидемократичен, антинароден, почти антигуманен, пессимист до мозга костей. Но какой гениальный художник!»)
Интересно, что к подобной фигуре речи прибегнет сам Бунин, давая характеристику Набокову после встречи с ним в Париже в 1936 году: «Un monstre, mais quel écrivain!» («Чудовище, но какой писатель!»)
В самом деле, пусть и «бескровному», но убежденному революционеру и народнику Роллану было в чем упрекнуть русского писателя. В написанной позже «Жизни Арсеньева» (за которую, принято считать, и была дана Нобелевская премия), довольно «amèrement» (желчно, зло), если оценивать это в стилистике Роллана, выставлен Буниным патриотизм русского народа, его сермяжная («она же посконная, домотканная и кондовая», - сказал бы Остап Бендер) любовь к родине.
В романе, представляющем собой поэтическое повествование, почти прустовский «поток сознания», в который включены все впечатления, мысли и ощущения главного героя, во второй его части рассказывается, как его, мальчика, отправили в город учиться и устроили жить «нахлебником» в доме бедного мещанина Ростовцева. Вот «тут впервые и пахнуло» на него русской «гордостью» - русские, дескать, живут особой жизнью, а «Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире» . Иногда хозяин дома просил гимназиста почитать стихи, которые ему задавали, и особенно любил у поэта Никитина «Под большим шатром голубых небес, вижу, даль степей расстилается…». Когда юный чтец «доходил до гордого и радостного конца, до разрешенья этого описания: „Это ты, моя Русь державная, моя родина православная!“ - Ростовцев сжимал челюсти и бледнел».
Но если Ростовцев был, по крайней мере, добропорядочным главой семейства, то другие городские обыватели в делах своих «разбойничали, ,,норовили содрать с живого и мертвого“, обмеривали и обвешивали, как последние жулики, лгали и облыжно клялись без всякого стыда и совести, жили грязно и грубо, злословили друг на друга, чванились друг над другом, дышали друг к другу недоброжелательством и завистью <…>. Да не очень святы были и другие сограждане Ростовцева, - всем известно, что такое был и есть русский чиновник, русский начальник, русский обыватель, русский мужик, русский рабочий. <…> А что до гордости Россией и всем русским, то ее было <…> даже в излишестве. И не один Ростовцев мог гордо побледнеть тогда, повторяя восклицание Никитина: „Это ты, моя Русь державная!..“»
И что уж говорить о страшных рассказах 1910-х гг. (взять хотя бы «Веселый двор» или «Игната»), в настроении которых преобладает тяжелая, мучительная, ноющая тоска от безрадостной, провиденциально безысходной жизни русского народа, от беспричинного и беспробудного пьянства, доводящего до смертоубийства и буквального самоуничтожения.
У Бунина есть два рассказа, где герой бежит от этой чужой и страшной «народной» жизни. В «Ночном разговоре» гимназист, приехавший на лето в родовое имение, предпочел занятиям науками изучение народа и предался этому со страстным увлечением: «возил сперва навоз, потом снопы, оправлял ометы, курил махорку, подражал мужикам в говоре и грубости…». Но однажды во время ночного разговора у костра мужики, с которыми он, как ему казалось, так сблизился, рассказали про себя жуткие истории. И каждый из них выходил в этой истории или злодеем, или убийцей. Гимназист же, как только «народ» после кровожадных воспоминаний мирно заснул, очертя голову бросился домой.
В рассказе «Пыль» главный герой, вдруг почувствовавший ностальгию по молодости, прошедшей в глухом уездном городе, проездом навещает старые места. Затея оказывается глупой и бесцельной. Он сбегает почти сразу от скуки и нищеты мертвой провинциальной жизни, с удовольствием продолжив свое путешествие в комфортабельном поезде за границу. К нему возвращается «приятная легкость», «с которой… говорит на своем языке иностранец, переехавший границу своей страны после России».
Бунин и думал о народе, как иностранец. Его герой в «Жизни Арсеньева» вспоминал, как писал о мужиках, которых никогда не видел и не жалел, и выходило потому «фальшиво и неприятно». Потому что писать хотелось не про мужиков и разорившихся помещиков, а про «серебристый тополь».
<...>
Сам Бунин считал, что Нобелевскую премию ему вручают за «совокупность» всех его произведений. Вера Николаевна и многие другие полагали, что он «выиграл» благодаря «Жизни Арсеньева». Еще в начале 20-х гг. он говорил о своем желании написать книгу, в которой можно было бы рассказать свою жизнь и «излить свою душу», передать все, что довелось видеть, чувствовать, думать, любить, ненавидеть, но сделать это без «внешней связи». Вероятнее всего, последний роман Бунина повлиял на решение Шведской академии: европейскому читательскому восприятию не могла не быть интересна его форма, столь близкая литературе «потока сознания», возникшей в 20-30-е гг. вместе с именами Джойса и Пруста. Сам Бунин влияние Пруста категорически отрицал, но и с ужасом признавал, что в его романе действительно немало мест совсем прустовских. В самом деле, сходство заключено и в способе изложения - мерном течении воспоминаний, и в ослабленной фабуле, и в аристократизме и эстетстве, и даже в легкой ироничности. Вместе с тем роман никак нельзя назвать новаторским, он вполне продолжает традиции бунинской прозы.
Почему кандидатура Бунина оказалась наиболее сообразной с представлениями о нобелевском лауреате? Вернемся к списку русских претендентов на Нобелевскую премию. Из первой волны русской эмиграции в нем оказались «старейшие»: Мережковский, родившийся в 1865 году, Бальмонт (1867), Бунин и его ровесник Куприн (1870), Шмелев (1873). Из всех Бунин был, пожалуй, самым состоявшимся литератором. Еще задолго до эмиграции, в 1909 году, он стал обладателем Пушкинской премии (поделена между Буниным и Куприным) и был избран почетным академиком по разряду изящной словесности Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук, а в 1915 году в издательстве А. Ф. Маркса вышло его шеститомное Полное собрание сочинений.
Не могло не быть учтено категоричное отношение Бунина к большевистскому режиму в России, представлявшему угрозу для остального мира, хотя Нобелевским комитетом и декларировалась установка рассматривать литературу вне политики (именно поэтому в списке Р. Роллана смогло появиться имя М. Горького). В 1924 году в Париже Бунин произнес речь «Миссия русской эмиграции», в которой происходящее в России было определено как «кошмарно-кровавый балаган» (ср. в «Окаянных днях»: «одна из самых отличительных черт революций - бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана») и было решительно заявлено о невозможности «похабного мира» с нынешней ордой.
То, что Бунин в разное время, говоря о революции в России, называл ее балаганом, точно выражает особенность его эстетического восприятия. В переносном своем значении «балаган» - это не только нечто грубое, шутовское и беспорядочное, но и пошлое, претящее художественному вкусу, а значит, для Бунина-эстета решительно неприемлемое.
Вне сомнения, подоплека бунинской премии не могла быть только политической, как утверждала советская пресса того времени («белогвардейский Олимп выдвинул и всячески отстаивал кандидатуру матерого волка контрреволюции Бунина» ). Шведская академия обосновывает выбор лауреата его верностью русской литературной традиции. Из всех кандидатов выбран был самый «русский» писатель, и наградой была оказана честь всей русской литературе. Это отметил в поздравительной речи на вручении премии И. Шмелев: «Признан миром русский писатель и этим признана и русская литература, ибо Бунин - от ее духа-плоти; и этим духовно признана Россия, подлинная Россия» . Но довольно ли для писателя только одной приверженности литературным традициям?
Художественные достоинства бунинского творчества не для всех были бесспорны. Так, Марина Цветаева из русских кандидатов отдавала предпочтение Горькому, утверждая, что «Горький - это эпоха, а Бунин - конец эпохи». Суждение Алексея Толстого было еще более пристрастным: «Я прочел три последних книги Бунина - два сборника мелких рассказов и роман „Жизнь Арсеньева“. Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера. <…> его творчество становится пустой оболочкой, где ничего нет, кроме сожалений о прошлом и мизантропии».
В июле 1931 года в парижских «Последних новостях» (где постоянно печатали Бунина) был опубликован рассказ Владимира Набокова «Обида» с посвящением Ивану Алексеевичу Бунину. «Это рассказ о мальчике на именинах, который лучше всех играет во все игры, но его очередь всегда приходит, когда другие дети уже заняты чем-то новым. Так опоздал в литературе ХХ века Бунин».
Гениального Газданова называли учеником Бунина, но вслед за Набоковым он повторял, что мир Бунина чужд ему, «ибо принадлежит - по сути и форме - девятнадцатому веку, который он [Бунин] не знал и не мог истинно прочувствовать». К слову сказать, оба, Набоков и Газданов, были бы достойны Нобелевской премии. Но Набокова безуспешно выдвигали пять раз (включая рекомендацию А. И. Солженицына), а в связи с именем Газданова, никому почти неизвестным при его жизни, вопрос о премии не возникал вовсе.
Должно быть, первым, кто отметил обращенность Бунина в XIX век, был Короленко в своей рецензии на рассказы 1900-х гг., говоря, что они - «легкие виньетки, состоящие преимущественно из описаний природы, проникнутых лирическими вздохами о чем-то ушедшем… Эта внезапно ожившая элегичность нам кажется запоздалой и тепличной. Прежде всего, - мы уже имели ее так много и в таких сильных образцах. В произведениях Тургенева этот мотив, весь еще трепетавший живым ощущением свежей раны, жадно ловился поколением, которому был близок и родствен». «Сильные образцы» у Бунина появятся позже («Чаша жизни» «Господин из Сан-Франциско», «Кавказ»), но в целом эта мастерская и безупречная проза так и останется величиной производной.
Бунин не обрел ни личной, ни писательской свободы, о которой говорил в торжественной речи на вручении премии:
"В мире должны существовать области полнейшей независимости. Вне сомнения, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнений, всяческих философских и религиозных верований. Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно, - она для него догмат, аксиома".
В эмиграции он продолжал писать только о той, прошлой России, не мог писать о другом, как не смог обрести на чужбине свою вторую родину.
Летом 1922 года блистательный беллетрист Марк Алданов, отвечая на анкету парижской газеты «Слово», предложил в «знак уважения Европы к изгнанной русской литературе» выдвинуть на Нобелевскую премию трех русских писателей - И. Бунина, Д. Мережковского и А. Куприна.
Идею поддержал Р. Роллан, ставший нобелевским лауреатом в 1915 году. 3 января 1923 года (именно в январе должны быть представлены в Шведскую академию все кандидаты) французский писатель обращается в Нобелевский комитет, однако ставя рядом с Буниным другие имена - М. Горького и К. Бальмонта (Куприн исключен из списка как совершенно несопоставимый, с точки зрения Роллана, с Буниным, который для него «infiniment plus intéressant» («бесконечно интереснее») Куприна ).
Но и отношение к оставшемуся в списке Бунину у Роллана весьма неоднозначно:
«…il n’est pas non plus de notre bord, il est violemment, amèrement antirévolutionnaire, antidémocrate, antipopulaire, presque antihumain, pessimiste jusqu’aux moelles. Mais quel artiste génial! («…он отнюдь не наш, он неистово, желчно антиреволюционен, антидемократичен, антинароден, почти антигуманен, пессимист до мозга костей. Но какой гениальный художник!»)
Интересно, что к подобной фигуре речи прибегнет сам Бунин, давая характеристику Набокову после встречи с ним в Париже в 1936 году: «Un monstre, mais quel écrivain!» («Чудовище, но какой писатель!»)
В самом деле, пусть и «бескровному», но убежденному революционеру и народнику Роллану было в чем упрекнуть русского писателя. В написанной позже «Жизни Арсеньева» (за которую, принято считать, и была дана Нобелевская премия), довольно «amèrement» (желчно, зло), если оценивать это в стилистике Роллана, выставлен Буниным патриотизм русского народа, его сермяжная («она же посконная, домотканная и кондовая», - сказал бы Остап Бендер) любовь к родине.
В романе, представляющем собой поэтическое повествование, почти прустовский «поток сознания», в который включены все впечатления, мысли и ощущения главного героя, во второй его части рассказывается, как его, мальчика, отправили в город учиться и устроили жить «нахлебником» в доме бедного мещанина Ростовцева. Вот «тут впервые и пахнуло» на него русской «гордостью» - русские, дескать, живут особой жизнью, а «Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире» . Иногда хозяин дома просил гимназиста почитать стихи, которые ему задавали, и особенно любил у поэта Никитина «Под большим шатром голубых небес, вижу, даль степей расстилается…». Когда юный чтец «доходил до гордого и радостного конца, до разрешенья этого описания: „Это ты, моя Русь державная, моя родина православная!“ - Ростовцев сжимал челюсти и бледнел».
Но если Ростовцев был, по крайней мере, добропорядочным главой семейства, то другие городские обыватели в делах своих «разбойничали, ,,норовили содрать с живого и мертвого“, обмеривали и обвешивали, как последние жулики, лгали и облыжно клялись без всякого стыда и совести, жили грязно и грубо, злословили друг на друга, чванились друг над другом, дышали друг к другу недоброжелательством и завистью <…>. Да не очень святы были и другие сограждане Ростовцева, - всем известно, что такое был и есть русский чиновник, русский начальник, русский обыватель, русский мужик, русский рабочий. <…> А что до гордости Россией и всем русским, то ее было <…> даже в излишестве. И не один Ростовцев мог гордо побледнеть тогда, повторяя восклицание Никитина: „Это ты, моя Русь державная!..“»
И что уж говорить о страшных рассказах 1910-х гг. (взять хотя бы «Веселый двор» или «Игната»), в настроении которых преобладает тяжелая, мучительная, ноющая тоска от безрадостной, провиденциально безысходной жизни русского народа, от беспричинного и беспробудного пьянства, доводящего до смертоубийства и буквального самоуничтожения.
У Бунина есть два рассказа, где герой бежит от этой чужой и страшной «народной» жизни. В «Ночном разговоре» гимназист, приехавший на лето в родовое имение, предпочел занятиям науками изучение народа и предался этому со страстным увлечением: «возил сперва навоз, потом снопы, оправлял ометы, курил махорку, подражал мужикам в говоре и грубости…». Но однажды во время ночного разговора у костра мужики, с которыми он, как ему казалось, так сблизился, рассказали про себя жуткие истории. И каждый из них выходил в этой истории или злодеем, или убийцей. Гимназист же, как только «народ» после кровожадных воспоминаний мирно заснул, очертя голову бросился домой.
В рассказе «Пыль» главный герой, вдруг почувствовавший ностальгию по молодости, прошедшей в глухом уездном городе, проездом навещает старые места. Затея оказывается глупой и бесцельной. Он сбегает почти сразу от скуки и нищеты мертвой провинциальной жизни, с удовольствием продолжив свое путешествие в комфортабельном поезде за границу. К нему возвращается «приятная легкость», «с которой… говорит на своем языке иностранец, переехавший границу своей страны после России».
Бунин и думал о народе, как иностранец. Его герой в «Жизни Арсеньева» вспоминал, как писал о мужиках, которых никогда не видел и не жалел, и выходило потому «фальшиво и неприятно». Потому что писать хотелось не про мужиков и разорившихся помещиков, а про «серебристый тополь».
<...>
Сам Бунин считал, что Нобелевскую премию ему вручают за «совокупность» всех его произведений. Вера Николаевна и многие другие полагали, что он «выиграл» благодаря «Жизни Арсеньева». Еще в начале 20-х гг. он говорил о своем желании написать книгу, в которой можно было бы рассказать свою жизнь и «излить свою душу», передать все, что довелось видеть, чувствовать, думать, любить, ненавидеть, но сделать это без «внешней связи». Вероятнее всего, последний роман Бунина повлиял на решение Шведской академии: европейскому читательскому восприятию не могла не быть интересна его форма, столь близкая литературе «потока сознания», возникшей в 20-30-е гг. вместе с именами Джойса и Пруста. Сам Бунин влияние Пруста категорически отрицал, но и с ужасом признавал, что в его романе действительно немало мест совсем прустовских. В самом деле, сходство заключено и в способе изложения - мерном течении воспоминаний, и в ослабленной фабуле, и в аристократизме и эстетстве, и даже в легкой ироничности. Вместе с тем роман никак нельзя назвать новаторским, он вполне продолжает традиции бунинской прозы.
Почему кандидатура Бунина оказалась наиболее сообразной с представлениями о нобелевском лауреате? Вернемся к списку русских претендентов на Нобелевскую премию. Из первой волны русской эмиграции в нем оказались «старейшие»: Мережковский, родившийся в 1865 году, Бальмонт (1867), Бунин и его ровесник Куприн (1870), Шмелев (1873). Из всех Бунин был, пожалуй, самым состоявшимся литератором. Еще задолго до эмиграции, в 1909 году, он стал обладателем Пушкинской премии (поделена между Буниным и Куприным) и был избран почетным академиком по разряду изящной словесности Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук, а в 1915 году в издательстве А. Ф. Маркса вышло его шеститомное Полное собрание сочинений.
Не могло не быть учтено категоричное отношение Бунина к большевистскому режиму в России, представлявшему угрозу для остального мира, хотя Нобелевским комитетом и декларировалась установка рассматривать литературу вне политики (именно поэтому в списке Р. Роллана смогло появиться имя М. Горького). В 1924 году в Париже Бунин произнес речь «Миссия русской эмиграции», в которой происходящее в России было определено как «кошмарно-кровавый балаган» (ср. в «Окаянных днях»: «одна из самых отличительных черт революций - бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана») и было решительно заявлено о невозможности «похабного мира» с нынешней ордой.
То, что Бунин в разное время, говоря о революции в России, называл ее балаганом, точно выражает особенность его эстетического восприятия. В переносном своем значении «балаган» - это не только нечто грубое, шутовское и беспорядочное, но и пошлое, претящее художественному вкусу, а значит, для Бунина-эстета решительно неприемлемое.
Вне сомнения, подоплека бунинской премии не могла быть только политической, как утверждала советская пресса того времени («белогвардейский Олимп выдвинул и всячески отстаивал кандидатуру матерого волка контрреволюции Бунина» ). Шведская академия обосновывает выбор лауреата его верностью русской литературной традиции. Из всех кандидатов выбран был самый «русский» писатель, и наградой была оказана честь всей русской литературе. Это отметил в поздравительной речи на вручении премии И. Шмелев: «Признан миром русский писатель и этим признана и русская литература, ибо Бунин - от ее духа-плоти; и этим духовно признана Россия, подлинная Россия» . Но довольно ли для писателя только одной приверженности литературным традициям?
Художественные достоинства бунинского творчества не для всех были бесспорны. Так, Марина Цветаева из русских кандидатов отдавала предпочтение Горькому, утверждая, что «Горький - это эпоха, а Бунин - конец эпохи». Суждение Алексея Толстого было еще более пристрастным: «Я прочел три последних книги Бунина - два сборника мелких рассказов и роман „Жизнь Арсеньева“. Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера. <…> его творчество становится пустой оболочкой, где ничего нет, кроме сожалений о прошлом и мизантропии».
В июле 1931 года в парижских «Последних новостях» (где постоянно печатали Бунина) был опубликован рассказ Владимира Набокова «Обида» с посвящением Ивану Алексеевичу Бунину. «Это рассказ о мальчике на именинах, который лучше всех играет во все игры, но его очередь всегда приходит, когда другие дети уже заняты чем-то новым. Так опоздал в литературе ХХ века Бунин».
Гениального Газданова называли учеником Бунина, но вслед за Набоковым он повторял, что мир Бунина чужд ему, «ибо принадлежит - по сути и форме - девятнадцатому веку, который он [Бунин] не знал и не мог истинно прочувствовать». К слову сказать, оба, Набоков и Газданов, были бы достойны Нобелевской премии. Но Набокова безуспешно выдвигали пять раз (включая рекомендацию А. И. Солженицына), а в связи с именем Газданова, никому почти неизвестным при его жизни, вопрос о премии не возникал вовсе.
Должно быть, первым, кто отметил обращенность Бунина в XIX век, был Короленко в своей рецензии на рассказы 1900-х гг., говоря, что они - «легкие виньетки, состоящие преимущественно из описаний природы, проникнутых лирическими вздохами о чем-то ушедшем… Эта внезапно ожившая элегичность нам кажется запоздалой и тепличной. Прежде всего, - мы уже имели ее так много и в таких сильных образцах. В произведениях Тургенева этот мотив, весь еще трепетавший живым ощущением свежей раны, жадно ловился поколением, которому был близок и родствен». «Сильные образцы» у Бунина появятся позже («Чаша жизни» «Господин из Сан-Франциско», «Кавказ»), но в целом эта мастерская и безупречная проза так и останется величиной производной.
Бунин не обрел ни личной, ни писательской свободы, о которой говорил в торжественной речи на вручении премии:
"В мире должны существовать области полнейшей независимости. Вне сомнения, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнений, всяческих философских и религиозных верований. Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно, - она для него догмат, аксиома".
В эмиграции он продолжал писать только о той, прошлой России, не мог писать о другом, как не смог обрести на чужбине свою вторую родину.