(no subject)
К юбилею А. И. Куприна.
Рассказ "Анафема".
(попытка реабилитации одного из лучших купринских рассказов, по понятным причинам чрезмерно идеологизированного).
Краткое содержание и без того короткого рассказа: дьякон Олимпий, начитавшись всласть Льва Толстого, вместо возглашения анафемы поет ему "многая лета").
Исследователи творчества Куприна плодотворно занимаются биографической подоплекой рассказа "Анафема", видя в нем иллюстрацию к реальным событиям, а именно к конфликту Толстого и церкви. Чаще всего анализ подменяется личным взглядом интерпретатора на религию и на взаимоотношения позднего Толстого и церкви. Советское "атеистическое" литературоведение порицало несправедливую церковь, осудившую писателя, и возвышало главного героя Олимпия, вставшего на его защиту. Позднее стала возможной и противоположная точка зрения, позволившая усомниться в достаточной религиозности героя рассказа и прочности его веры, поскольку он оправдывает богоотступника Толстого: "сюжет текста, таким образом, строится как история искушения, которое герой не преодолел" (См. статью Сузрюковой Е. Л. Анафема в рассказах А. И. Куприна "Анафема" и В. А. Никифорова-Волгина "Торжество православия" // Культура и текст № 4, 2017. С. 171.). Наконец, представители "исторического" подхода критикуют автора за несоблюдение исторической правды (т.к. на самом деле формальной процедуре анафемствования Толстой не подвергался) и прочие фактические неточности.
Парадоксально, что идеология и история более всего интересует исследователей как раз в самом "литературном" рассказе Куприна.
"И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, - это власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая, волшебная власть". Это из очерка "О том, как я видел Толстого на пароходе "Св. Николай"", где Куприн вспоминает единственную свою встречу с Толстым, которая произошла в Крыму в 1902 году.
Толстой должен был возвращаться в Ясную Поляну и отплывал из Ялты на пароходе "Св. Николай". В какой-то момент, когда внимание многолюдной толпы поклонников на минуту было отвлечено чем-то другим, Толстой, почувствовав себя свободнее, поднялся на нос корабля, "туда, где ютятся переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потертые дьяконы". И Куприн увидел "чудесное зрелище", как перед Толстым все "с почтением расступались": "Он шел как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: "Се бо идет царь славы"".
А вот эпизод ухода из церкви Олимпия, воспевшего "многая лета" Толстому: "Он шел, возвышаясь целой головой над народом, большой, величественный и печальный, и люди невольно, со странной боязнью, расступались перед ним, образуя широкую дорогу".
Из очевидного сходства двух эпизодов (заметим также, что среди тех, кто ютился на носу корабля, были и "потертые дьяконы") напрашивается вывод о сходстве героя купринского рассказа и Льва Толстого и возникает вопрос, в чем, собственно, причина "возвышения" Олимпия, которое могло случиться, конечно же, только после чтения толстовской повести.
Толстого Куприн боготворил, "Казаков" бесконечно перечитывал: "А я на днях опять (в 100-й раз) перечитал "Казаки" Толстого и нахожу, что вот она, истинная красота, меткость, величие, юмор, пафос, сияние" . "Старик умер ― это тяжело… но… в тот самый момент… я как раз перечитывал "Казаки" и плакал от умиления и благодарности".
Герои повести "Казаки" ищут любви, сознательно ли, как Оленин ("есть же во мне желание любить, сильнее которого нельзя иметь желанья"), или бессознательно, как Ерошка. В конечном итоге она окажется для них "любовью ко всему", "беспричинной радостью жизни", "странным чувством беспричинного счастья". Нечто подобное испытал и Олимпий, когда, читая Толстого, "плакал и смеялся от восторга", "всю ночь проплакал от радости, от умиления, от нежности" (и здесь мы снова видим, как совпали, почти в тех же словах, впечатления от чтения толстовской повести у Куприна и его героя).
То есть с Олимпием Куприн делится как собственной любовью к Толстому (и тогда "Анафема" ― это литературное приношение благодарного Куприна Толстому), так и силой и властью самого Толстого. В этом преднамеренном отождествлении своего героя и своего кумира и скрывается один из главных смыслов рассказа.
"Беспричинная радость" Олимпия ― это тоже любовь, как и у героев повести Толстого, но в его случае это не "любовь ко всему" вообще, а любовь читательская, к книге, к слову, к писательскому таланту, к "творческому гению", власть которого оказалась столь сильна, что заставила его иначе взглянуть на мир.
Олимпий, "большой любитель чтения", читавший раньше много и без разбора, только теперь, почувствовав настоящую литературу и вдохновившись ею, неожиданно сам становится творцом, поэтому и наблюдает мир иначе, и понимать может увиденное, и главное - умеет теперь его выразить.
Вот он, новый взгляд, ранее для него невозможный, и вполне писательский: "Церковь была вся набита какими-то слезливыми старушонками и седобородыми толстопузыми старичками, похожими не то на рыбных торговцев, не то на ростовщиков. "Странно, ― вдруг подумал Олимпий, ― отчего это у всех женщин лица, если глядеть в профиль, похожи либо на рыбью морду, либо на куриную голову... Вот и дьяконица тоже..."
Рассказ "Анафема".
(попытка реабилитации одного из лучших купринских рассказов, по понятным причинам чрезмерно идеологизированного).
Краткое содержание и без того короткого рассказа: дьякон Олимпий, начитавшись всласть Льва Толстого, вместо возглашения анафемы поет ему "многая лета").
Исследователи творчества Куприна плодотворно занимаются биографической подоплекой рассказа "Анафема", видя в нем иллюстрацию к реальным событиям, а именно к конфликту Толстого и церкви. Чаще всего анализ подменяется личным взглядом интерпретатора на религию и на взаимоотношения позднего Толстого и церкви. Советское "атеистическое" литературоведение порицало несправедливую церковь, осудившую писателя, и возвышало главного героя Олимпия, вставшего на его защиту. Позднее стала возможной и противоположная точка зрения, позволившая усомниться в достаточной религиозности героя рассказа и прочности его веры, поскольку он оправдывает богоотступника Толстого: "сюжет текста, таким образом, строится как история искушения, которое герой не преодолел" (См. статью Сузрюковой Е. Л. Анафема в рассказах А. И. Куприна "Анафема" и В. А. Никифорова-Волгина "Торжество православия" // Культура и текст № 4, 2017. С. 171.). Наконец, представители "исторического" подхода критикуют автора за несоблюдение исторической правды (т.к. на самом деле формальной процедуре анафемствования Толстой не подвергался) и прочие фактические неточности.
Парадоксально, что идеология и история более всего интересует исследователей как раз в самом "литературном" рассказе Куприна.
"И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, - это власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая, волшебная власть". Это из очерка "О том, как я видел Толстого на пароходе "Св. Николай"", где Куприн вспоминает единственную свою встречу с Толстым, которая произошла в Крыму в 1902 году.
Толстой должен был возвращаться в Ясную Поляну и отплывал из Ялты на пароходе "Св. Николай". В какой-то момент, когда внимание многолюдной толпы поклонников на минуту было отвлечено чем-то другим, Толстой, почувствовав себя свободнее, поднялся на нос корабля, "туда, где ютятся переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потертые дьяконы". И Куприн увидел "чудесное зрелище", как перед Толстым все "с почтением расступались": "Он шел как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: "Се бо идет царь славы"".
А вот эпизод ухода из церкви Олимпия, воспевшего "многая лета" Толстому: "Он шел, возвышаясь целой головой над народом, большой, величественный и печальный, и люди невольно, со странной боязнью, расступались перед ним, образуя широкую дорогу".
Из очевидного сходства двух эпизодов (заметим также, что среди тех, кто ютился на носу корабля, были и "потертые дьяконы") напрашивается вывод о сходстве героя купринского рассказа и Льва Толстого и возникает вопрос, в чем, собственно, причина "возвышения" Олимпия, которое могло случиться, конечно же, только после чтения толстовской повести.
Толстого Куприн боготворил, "Казаков" бесконечно перечитывал: "А я на днях опять (в 100-й раз) перечитал "Казаки" Толстого и нахожу, что вот она, истинная красота, меткость, величие, юмор, пафос, сияние" . "Старик умер ― это тяжело… но… в тот самый момент… я как раз перечитывал "Казаки" и плакал от умиления и благодарности".
Герои повести "Казаки" ищут любви, сознательно ли, как Оленин ("есть же во мне желание любить, сильнее которого нельзя иметь желанья"), или бессознательно, как Ерошка. В конечном итоге она окажется для них "любовью ко всему", "беспричинной радостью жизни", "странным чувством беспричинного счастья". Нечто подобное испытал и Олимпий, когда, читая Толстого, "плакал и смеялся от восторга", "всю ночь проплакал от радости, от умиления, от нежности" (и здесь мы снова видим, как совпали, почти в тех же словах, впечатления от чтения толстовской повести у Куприна и его героя).
То есть с Олимпием Куприн делится как собственной любовью к Толстому (и тогда "Анафема" ― это литературное приношение благодарного Куприна Толстому), так и силой и властью самого Толстого. В этом преднамеренном отождествлении своего героя и своего кумира и скрывается один из главных смыслов рассказа.
"Беспричинная радость" Олимпия ― это тоже любовь, как и у героев повести Толстого, но в его случае это не "любовь ко всему" вообще, а любовь читательская, к книге, к слову, к писательскому таланту, к "творческому гению", власть которого оказалась столь сильна, что заставила его иначе взглянуть на мир.
Олимпий, "большой любитель чтения", читавший раньше много и без разбора, только теперь, почувствовав настоящую литературу и вдохновившись ею, неожиданно сам становится творцом, поэтому и наблюдает мир иначе, и понимать может увиденное, и главное - умеет теперь его выразить.
Вот он, новый взгляд, ранее для него невозможный, и вполне писательский: "Церковь была вся набита какими-то слезливыми старушонками и седобородыми толстопузыми старичками, похожими не то на рыбных торговцев, не то на ростовщиков. "Странно, ― вдруг подумал Олимпий, ― отчего это у всех женщин лица, если глядеть в профиль, похожи либо на рыбью морду, либо на куриную голову... Вот и дьяконица тоже..."