Красный след в белом поле. Глава 17
Часть 3. ПЛЕН
Глава 17.
Часовой на вышке задумчиво вслушивался в непонятные слова чужой негромкой песни, печально поднимавшейся снизу в дымке выдыхаемого пленными пара.
- Ах ты молодость моя молодецкая!
Не видал я тебя, когда ты прошла,
Когда ты прошла, миновалася,
С угрюмой женой живучи!..
О чём думал часовой? Взяла ли его тоска чёрная, захотелось ли ему бежать прочь из этой унылой под стать её песням стране, нечёсаной, залитой повсеместно жирной грязью; прочь, назад к своей златовласой жёнушке, к прыщавым близнецам, которым совершенно не шла форма гитлерюгенда? Или захотелось вычистить скорее этот край от недоносков, неполноценных выродков; прибрать его как следует, осушить болота малярийные, вырубить леса лишайные, проложить дороги прямые да ровные и обсадить их виноградниками, разделить на обширные выгоны для свиней и коров? Или понял он, что есть уже у этой земли хозяин, который знает её и любит по-своему; который ходит за ней на свой манер, как тысячи лет ходили за ней его предки; который поёт ей свои грустные баллады; которому без неё не жить, и без которого не жить ей? И которого тоже ждут дома. Жена, детишки, отец и мама...
- Halt's Maul! [1] - лениво оборвал и раздумья, и песню прохаживавшийся с собакой вдоль ограждения патрульный.
Антрацитово-чёрная овчарка осталась надменной, как сфинкс.
- Soldat, hindern Sie nicht, laβ ihn singen. Singen Sie weiter! [2] - вмешался появившийся под вышкой молодой благовоспитанный лейтенант.
Сидевший недалеко от колючей проволоки красноармеец молчал, исподлобья глядя на немцев: то ли не понял просьбы, то ли желание петь у него спугнули.
- Herr Wótschal! - подозвал лейтенант снаряжённого роскошной каштановой бородой невысокого крепко сбитого охранника в мягком островерхом кепи. - Bitten Sie ihn weiterzusingen. [3]
- Гей, москаль! - гаркнул переливчатым басом Вотчал. - Пан лейтенант кажет спiвати далi!
Затравленно насупившись, пленный продолжал безмолвно смотреть на стражников.
- Ну! - тугая нагайка угрожающе хлопнула по самоварному голенищу.
Боец втянул голову в худые плечи и уступил:
- ...Не продать жену, не променять её -
Что никому-то она не надобна:
Ни брату, ни свату, ни товарищу!
Как пойду-то я, добрый молодец, на крут бережок,
И куплю я, добрый молодец, нов тесов корабль,
Посажу на него свою жену-боярыню:
"Ты прости, прости, моя жена-боярыня!"
Корабль побежал, как сокол полетел;
Вот тут я, добрый молодец, одумался:
"Воротись ты, моя жена-боярыня!
Уж мы будем жить с тобой лучше прежнего".
Закричала жена громким голосом:
"Нам не жить с тобой лучше прежнего!"
Окруженный двойным колючим забором чистый открытый голос тёк в готовом к зиме морозном воздухе над обросшими, немытыми, одетыми порой лишь в негодную летнюю форму людьми.
Над лагерем нехотя вставал новый день.
Спавшие, сбившись в небольшие кучки, пленные просыпались понемногу, с трудом отрываясь от выбеленной лёгким инеем жухлой травы.
Собирались слева от проходной, где, упираясь головой в небольшой проём в заграждении, кротко выстраивалась обряженная в лохмотья, покрытая струпьями и коростами, завшивевшая неразговорчивая очередь.
Те, чьи соседи не смогли пережить ночь, относили умерших к воротам, складывали в неровный штабель и после тоже присоединялись к дрожащей от холода веренице.
У проёма, который охрана заблаговременно взяла под прицел, появилась гладкобокая буланая лошадка, притянувшая скрипевшие колесом и подскакивавшие на рытвинах дроги с установленными на них громоздкими чанами. Пара вислоусых ополченцев составила чаны на землю, а две девушки лет по двадцати, ловко орудуя черпаками, принялись разливать по деревянным чистеньким мискам сомнительного вида варево.
На двухметровом дощатом подносе еду проталкивали за проволоку, где чашки мгновенно разбирались, и безвкусная пустая похлёбка жадно проглатывалась через край. Вылизанную посуду составляли на поднос, который тут же вытягивался ополченцами обратно. Затем вся процедура повторялась.
- Будьте ласкавi. Прόшу, - наполняя миски, словно передавая их из рук в руки, сострадательно пришёптывала одна из раздатчиц и как-то ужасно по-старушечьи причмокивала, вздыхала осторожно и скорбно покачивала головой.
Её, казавшаяся смуглянкой даже на фоне чернявой товарки, высокая подруга хранила стойкое молчание, смотря на пленных серьёзно. А то и строго. Кольнуло укором из непроглядных очей, когда проскользнул к ним из-за проволоки серый пристальный взгляд под розовой плёночкой тонкого шрама на лбу.
- Швидче! Швидче! - подгоняли ополченцы очередь.
- Геть! - отгоняли тех, кто норовил вторично приладиться в хвост.
Пока продолжалась раздача, охрана отделила двух "позавтракавших" красноармейцев и принудила под дулами винтовок свалить собранных за утро покойников на загнанные между рядами колючки дроги.
Баланды досталось не всем.
Опустевшие чаны закинули обратно на повозку, поверх мёртвых тел, и лошадка приученно потрусила к облетелому перелеску, из-за которого доносились слабые звуки казарменного распорядка.
Навстречу возу протопали две шеренги охраны: десятка три шумовцев [4] и отделение стрелков-немцев с собаками на длинных поводках.
- У колону по шiсть шикуйся! - проорал из-за забора Вотчал.
Пленные непрекословно, но неспешно и неровно построились.
Выстроились по обе стороны ворот конвойные.
Ворота открылись.
- Пiшли! - махнул призывно рукой Вотчал. - Кроком руш!
И не слишком стройные ряды истерзанных солдат двинулись, шаркая, вверх по замёрзшей дороге.
Взлётная полоса аэродрома должна была быть готова через два дня, а отставание от графика составляло уже, по меньшей мере, неделю. Но это, похоже, не волновало никого, кроме распоряжавшегося работами плешивого толстозадого абтайлюнгфюрера Шпанберга. Он нервно приглаживал потной ладошкой прикрывавшие темя прядки, подпрыгивал, как мячик, ругался и брызгал слюной, но корчевавшие корни, срывавшие бугры, засыпавшие землёй ямы пленные дармоеды шевелились еле-еле, охрана - такие же смрадные варвары - вместо того, чтобы благодарно отслуживать своё вызволение от большевиков, предпочитала пить самогон и играть в карты, а чистоплюй, мальчишка, лейтенант Лампрехт только и делал, что записывал школярским почерком в свою дурацкую тетрадку местный фольклор. И приказать ему Шпанберг ничего не мог. Если бы не этот омерзительный бородач с ужасной фамилией... кажется, Вотсштал... тут бы вообще ничего не происходило! Только этот неотёсанный мужлан был в состоянии заставить их работать. Хотя бы как вон те двое, что, как будто, почти вывернули наконец так мешавший строительству пень. Пусть и болтали, точно сороки, без умолку.
- Хохлы готовы завтра, - вполголоса, не переставая работать, сообщил отмеченный Шпанбергом пехотный капитан. - Вотчал идёт в увольнение, за старшего остаётся Гай.
Капитан Коврижин и его напарник - майор-пограничник Федотов - трудились над здоровенной корягой.
Коврижину очень мешала избитая мелкими осколками, кое-как перевязанная правая нога в раскисшем ботинке.
- Кто будет в карауле? - подсовывая лом под пень, уточнил майор.
- Отделения Небабы и Квитки.
- С нами идти по-прежнему не хотят?
- Нет, - Коврижин приладился к пню сбоку. - Собираются имитировать нападение. Фрицев порешат, друг другу морды набьют.
- Рискованно, - с сомнением покачал головой Федотов. - Впрочем, не маленькие, сами пусть думают, как им лучше. Сколько бойцов охвачено?
Лом напружинился, выдавливая пень кверху.
- До роты.
- И у Цорка около сорока... Остальных будем присоединять по ходу дела. Навались!
Пень поддался немного.
- Я не могу верить немцу, товарищ майор, - неодобрительно проскрипел Коврижин, изо всех сил упираясь здоровой ногой в бугорок.
Военинженер второго ранга Цорк старательно тянул из-под дёрна толстый и змеистый корень шафранового цвета метрах в тридцати от них.
- Не идёт, дьявол!.. - чертыхнулся Федотов, ослабляя напор. - Национальность, Паша, определяется не графой в анкете, а языком, на котором человек думает.
Железный карандаш, крутя плоским носом, снова полез под пень.
- Я Валентина знаю с детства. Навались! Наши отцы вместе казацкие головы рубили... - чиркнув по волглой коре, лом вывернулся из-под корневища и саданул со всего маху Коврижина по раненой ноге.
Капитан взвыл от боли, но взвыл сквозь зубы и, схватившись за голень, повалился на землю.
Федотов бросился ему на помощь.
- Пiдiймайся, падло! - будто звук заносящей нож гильотины, разнёсся над стройкой стылый рык Вотчала.
Посчитавшие сразу, что это к ним отнесён был зловещий окрик, Федотов и Коврижин опасливо оглянулись.
Но "пан сотник", замахнувшись нагайкой, стоял над тем самым красноармейцем, кто так красиво пел на рассвете невесёлую песню о ладе своей, несносной и любимой, а теперь сидел с безразличным видом под осыпавшимся конусом земли, увенчанным воткнутой в его ущербный бок лопатой.
Нагайка свистнула и врезала в белое лицо пленного алый глубокий след, обрамлённый сразу же вздувшейся кожей.
Никаких эмоций не выразил солдат, только мотнул безвольно головой, уставившись мимо всех и всего в ему одному открывающуюся даль.
- Встати! - упал на плечи невольника второй удар. И тоже не произвёл на того впечатления.
Вотчал безразлично, не пожав даже плечами, достал из кобуры пистолет. Спокойно снял его с предохранителя.
Красноармеец безучастно поднял взор на Вотчала.
Вотчал равнодушно выстрелил.
- ...Значит, завтра после смены немецких пикетов, - подтвердил Федотов, и вместе с Коврижиным они приступили обратно к зловредному пню, торопясь возвратиться в общий рабочий ритм, не потревоженный откровенно столь заурядным для лагеря происшествием.