Красный след в белом поле. Глава 14
Глава 14.
Под прибавившим яркости, обещающим сквозь ветви скорый рассвет небом по самые ступицы уходили колёса в болотную жижу и бешено вращались там. Надсадно выли двигатели. Грязь и муть летели из протекторов в облепивших грузовики красноармейцев. Все, кроме водителей и размещённых в кузовах тяжелых раненых, на руках тащили колонну сквозь вязь. Перепачканные с ног до головы, утопая по колено в чавкающей гнили, бойцы из последних сил упирались сбитыми в кровь ладонями в рамы, в кузова, в крылья, в подножки - во всякий выступ и загогулину, в какие только можно было упереться, - и усилием воли толкали машины вперёд.
- И раз! И два! - задавал ритм, раскачивая автомобиль, налегший спиной на задний борт Уланов. - И раз! И два!
- Давай-давай-давай! - с вспухшими от натуги венами уговаривал и машину, и солдат, и себя ухватившийся за кузов снизу комбат.
- Пошла, родимая! - вытягивая грузовик за бампер, рокотал во всю глотку богатырь (из новеньких) в гимнастёрке, балахоном болтавшейся без ремня на бугрящемся мышцами торсе.
Полонский высунулся в открытую дверь и, поедая злыми глазами проседающий зад грузовика, не то матерился одними губами, не то читал молитву и размеренно нажимал на педаль газа.
Кому не досталось сколько-нибудь удобной точки ухватиться на автомобильном теле, те тащили из леса охапки веток, хвойные лапы, сучья, чурки разных калибров, пеньки и подсовывали их под колёса. А колёса сразу же всё загребали, подминали под себя и продвигались иногда на несколько сантиметров.
Ивченко приволок коротенькое крепенькое пузатенькое брёвнышко.
- Стой! - обернувшись в сторону Полонского, отшатнулся от машины Костуница.
Грузовик замер.
- Лёха, пихай!
Ивченко, красный от надсады, растолкав размешанную в тесто землю, ворочая бревно за один конец, пристроил его, под заднее спаренное колесо.
- Газуй! - скомандовал Костуница.
Полонский утопил педаль.
Колесо ухватило обрубок.
Колесо зажало его между скатов.
Колесо продёрнуло его под собой.
Колесо швырнуло его с размаха в упёршихся в задний борт бойцов.
Основной удар пришёлся в грудь стоявшему прямо напротив колеса безусому красноармейцу, отбросив парнишку почти под нос следующему грузовику. Оказавшегося тут же Ярославцева торцом чиркнуло по виску; только дёрнул головой солдат и упал замертво в бурое месиво, а продолжавшее крутиться колесо заливало убитого грязью.
- Глуши, сволочь! - завопил Костуница.
Мотор машины замолк, выбрался на подножку недовольный Полонский.
- Ну, чего там?..
Никто не ответил ему. Полонский нехотя слез с подножки, прикрыл дверцу и побрёл назад.
Комбат отметил заминку, возникшую у предпоследней машины. Да и свой, головной грузовик уже минут пять, как не продвинулся ни на вершок.
- Стой! Хорош... - отвалился Коврижин от борта, утирая рукавом залитое слякотью лицо. Бросил утомлённое: "Перекур", - и, неким чудом умудряясь не выскочить из засасываемых грязью сапог, двинулся узнавать, что там такое приключилось у замыкающих.
Плечом к плечу с комбатом выталкивавшие грузовик красноармейцы, тяжело дыша, опустили в изнеможении дрожащие руки. Липкин спустился из кабины. Провожая комбата взглядом, послушный Шишкин полез в карман за сигаретами, но пачка трофейного "Шпорта" превратилась в сырой, абсолютно бесформенный комок бумаги и табака. И не было сил даже выразить как-то досаду - красноармеец просто сжал пропавшее курево в кулаке, пустил сквозь пальцы ручеёк зеленовато-коричневой воды, и устало бросил отжимки под колесо.
Ярославцев лежал, подвернувшись на ушедших в торфяную кашу ногах. Мокрая пилотка съехала на переносицу.
- Чем его? - спросил комбат.
Ему тоже никто не ответил, только Ивченко, с безумными почти глазами державшийся за угол кузова, исступлённо шептал, не останавливаясь:
- Я не виноват, я не виноват, я не виноват...
Подошедший вслед за капитаном Липкин легонько толкнул комбата локтем и подбородком указал на бревно.
- Я не виноват, я не виноват, я не виноват...
- А с ним что? - Коврижин посмотрел на бойца, получившего удар в грудь.
Красноармеец был из числа новобранцев. Он сидел, широко по-рыбьи открыв рот, и судорожно пытался вспомнить, как правильно должен вдыхать человек и как выдыхать.
- Щас оклемается, - предсказал присевший перед ним старший сержант, тоже из числа освобождённых из лагеря.
- Ну, чего встали?! - вдруг взвизгнул Полонский. - Поехали давай!!
Водитель бросился в кабину. Завёлся рывком мотор, возопил, словно раненый зубр, и красноармейцев обдало чёрным фонтаном из-под взбесившихся колёс.
- В кузов их, - приказал комбат, не обращая внимания на набухшую на кончике носа увесистую каплю, - и за работу. Продолжать движение! - отнёсся Коврижин уже ко всему батальону.
Снова запричитали двигатели. Снова замолотили по топи колёса. Снова упёрлись в борта натруженные плечи.
В кучевой сизобрюхой облачности, со вчерашнего вечера затянувшей небо, наметились большие голубые дыры. Изнурённая колонна стояла на неширокой и достаточно сухой лесной дороге. Из машин никто не выходил. Бойцы почти поголовно клевали носами в полудрёме. Слышался надсадный кашель до конца не оправившегося от удара бревном в грудь красноармейца Пятушева. Полонский нервно барабанил по рулю белеющими за ветровым стеклом костяшками, заледеневшими бесцветными глазами уставившись вперёд, под полог стоявшего впереди автомобиля - там Уланов выпустил за борт колечки табачного дыма и передал до половины выкуренную сигарету сидевшему по соседству Шишкину.
Задумчиво смотрел в небо не чувствовавший простреленных ног Переступ, пристроенный в кузове открытого, превращённого в санитарный, грузовика.
Прикрыл глаза и откинулся на спинку сиденья Липкин.
Лишь комбат разместился снаружи на подножке и изучал немецкую карту. Открытая дверца кабины мешала, толкая в плечо, но закрыть её Коврижин никак не мог догадаться.
- Яша, Кожевникова ко мне, - попросил комбат, полуобернувшись к Липкину и очередной раз ударившись о дверь.
Водитель, по обыкновению молча кивнул, не повернув головы, и отправился за сержантом.
Откуда-то издалека, не то по земле, не то по воздуху подуло эхом больших моторов. Коврижин вслушался. Гул быстро приближался, обретая, несомненно, авиационный характер. Невидимый самолёт пролетал очень низко, в стороне, параллельно дороге.
- Батальон, замаскировать машины! Бегом! - вскочил с подножки комбат.
Все дееспособные бойцы в одно мгновение оказались на земле и принялись проворно рубить топорами и лопатами, голыми руками ломать большие ветки, кусты, молодые деревца и укрывать ими грузовики, в первую очередь позаботившись о машине с ранеными.
- Если заметят, совсем нам будет худо, - подошёл Кожевников.
В сержанте произошла разительная перемена. Словно ночное последнее ранение лишило не только красок его лицо, но и энергичности и жизнелюбия его характер. Словно осколок перебил не кость, а пружинку задора и бодрой бесшабашности, вставленную в Толика природой и безвестными его родителями. Ту упругую спираль, которую не смогла ни порвать, ни разогнуть (а уж будьте уверены, как старалась) даже скалоподобная и тумбоногая Глафира Аристарховна Эсмарх, величавшая их образцовую коммуну домом призрения сирот, себя - класссной дамой и в наказание выставлявшая маленьких негодников голышом ночью в фиолетовый и лунный скользкий коридор. Ту стальную полоску, о какую лишь обрезал хваткий палец сушёный, что твоя вяленая тарань, цеховой мастер Генрих, и доломал гнилые зубы оказавшийся позже итальянским, румынским и венгерским шпионом желчный старший моторист Сидоров. Уж они и тянули, и крутили, и дёргали, да только туже становился в подопечном Кожевникове завод, и беспечнее склад, и солонее шуточки, и отчаяннее выходки. И вот вроде лопнула закалённая лента.
- Надо уходить обратно за трассу, - поделился намерением Коврижин. - Вернётся Журавлёв...
Из-за тучи снова донёсся трепещущий сдвоенный рокот. Он шёл теперь с другой стороны и очень близко - самолёт медленно возвращался.
- Все в укрытие!
Красноармейцы попрятались под деревья, а малыш Костуница шмыгнул под машину, где и пережидал, пока не уберётся восвояси нежеланный посетитель. А едва растаял за тем его гнетущий след, вновь присоединился к батальону, который вместе с командиром с удвоенным рвением возобновил прерванную работу.
Похожий на актёра Ильинского красноармеец Шишкин притащил молодую берёзку и наваливал её на фургон, завершая маскировку, когда мимо него из леса, как ошпаренный, выскочил задохнувшийся от долгого быстрого бега Журавлёв, подлетел к комбату и выкрикнул запаленно:
- На трассе танки, артиллерия и до хрена фашистов!
- Мы не у тёщи на блинах, а на войне, красноармеец Журавлёв, да ещё и в тылу врага, где могут, а точнее, должны быть и солдаты, и танки противника, - осадил бойца Коврижин. - Отдышитесь и доложите всё чётко и ясно!
Однако ничего доложить Журавлёву не дали.
- Воздух!!!
Три Ю-87 набросились на батальон.
Печально улыбнулся в кузове Переступ, увидев сквозь листья прикрывших грузовик веток, как клюнул жёлтым носом, изогнул хищно крылья и ринулся вниз самолёт с нацеленными на жертву толстыми лапами, как выпала из его голубого брюха бомба и, сердито моргнув на солнце, устремилась к земле.
- Рассредоточиться! - на мгновение перекрыл бомбардировщики голос комбата. - Ложись!
Первая же бомба разнесла в клочья транспорт с ранеными, разбросав вокруг куски железа, резины и мяса, превратив людей и машину в дымящуюся впадину.
Не успевшему залечь Журавлёву осколком отсекло полголовы.
- Рассредоточиться! В лес! Все в лес! - приподнялся Коврижин. - От машин дальше! От машин!
И по-пластунски, и кубарем, и вприскочку ринулись красноармейцы под защиту деревьев; кое-кто сообразил поступить так ещё раньше комбата.
Сам капитан настолько живо пополз прочь от дороги, что чуть не забыл на ней карту. Пришлось обругать себя коротким злым словом, зажать в кулак опаску, вернуться рывком назад и, только схватив карту, откатиться с обочины и затихнуть.
А вокруг уже выворачивало остервеневший мир. Он свистел, трясся и сверкал так, что глазам было больно сквозь закрытые веки. Напугавшаяся собственной дикости смерть металась, безумная, по лесу, а натыкаясь на свидетелей своего бесчестья, шалела окончательно и расправлялась с ними без разбора, без пощады и жалости.
Близкий разрыв подбросил Липкина, шмякнул головой о старую берёзу, оставил на рябой бересте тёмно-розовую нашлёпку.
Содрогнулась, хрустнула и переломилась в поясе старая сосна.
Перевернуло воздушной волной головной грузовик.
С разбитой головой, с кровью, струящейся из ушей и носа, встал на ноги великий молчальник Липкин, лишённый представления о происходящем; осмотрел окрест побелелым глазом; шагнул и, сбитый попавшим в плоскую костистую спину снарядом, завалился в поливаемую красным осоку. Поблизости пули секли ветки, тюкали по стволам, били такую же, как мёртвый водитель, безответную, кроткую землю.
Израсходовав бомбы, вторым заходом "Штуки" стали обрабатывать лес из пушек и пулемётов.
Один на один остался с ними на дороге малыш Костуница. Из огромной мосинской трёхлинейки он с колена палил по пикировавшему на него фашисту.
Костуница не попал в самолёт.
Самолёт не попал в Костуницу.
Он попал в другого человека, распластавшегося неподалеку.
Отстрелявшись, "Юнкерсы" вальяжно удалились - через час герои-лётчики развалятся в плетёных креслах и запьют душистую сигаретку чашечкой ароматного кофе, а на чёрно-зелёных килях их самолётов среди белых силуэтов потопленных кораблей и сожжённых танков появится новый маленький профиль и дата из сентября сорок первого года...
Обманутые передышкой красноармейцы зашевелились было, стряхивая с себя щепки, листву и песок, но свежая тройка выкормышей Геринга объявила истошным воем своё появление, и оргия продолжалась. Лес опять наполнился грохотом и треском, усердно корёжившими деревья, с наслаждением разрывавшими тела людей.
Гнев вселенной скрутился в воронку и сливал свою ярость в ту самую точку, где лежал капитан. Немцы такие меткие, а он такой огромный! Стать меньше, неприметнее! Веточкой! Камушком! Соринкой! Исчезнуть! Пропáсть! Провалиться на месте! Закрывая ладонями уши, пальцами вцепившись в волосы, Коврижин изо всех сил вжимался в землю. Никогда и ничего в жизни ему ещё так не хотелось, как хотелось, чтобы эта свистопляска скорее закончилась. Так или иначе. Хоть как-нибудь! Пусть даже... Пусть всё закончится! Но только закончится! Но только скорее!
Ему было очень страшно.
Чем пахнет страх? Обмоченной пелёнкой. Пустой комнатой. Мышами и серым волком. Накалившейся заслонкой. Крапивой. Жжёными спичками. Соседним двором. Мелом и пыльной тряпкой. Папиросным окурком. Разлитыми по крахмальной скатерти земляничными чернилами. Ладаном. Йодоформом. Учебником русского языка. Ваксой. Хромом. Оружейной смазкой. Потными подмышками, духами и смятой простынёй. Экзаменационным билетом. Бриолином на фабреных усах. Отглаженной формой. Тиной. Камышами. Солью на виске... Миллион оттенков - смешных и маленьких, нешуточных и великих. Сейчас страх сочился запахом смолы, людскими испражнениями и гарью, хриплой гарью, от которой першило в горле, и выступали слёзы.
Сквозь их жгучую пелену оценивал Коврижин урон, нанесённый подразделению. Колонна была разбита вдребезги. Второй по ходу грузовик развернулся поперёк дороги и задирал нос из воронки вверх, к вновь загородившим небо плотным строем тучам. Третья и четвёртая машины опрокинулись кверху брюхом, беспомощно выставив колёса. Первую, пятую и шестую ударной волной поставило на бок; из-под кабины одной из них высунулась мёртвая, с содранным скальпом, голова Полонского. Только седьмой - замыкающий "Боргвард", изрешечённый, с разлохмаченным тентом, стоял, как и полагается, на всех четырёх колёсах. Со спущенными шинами. С засыпанным осколками стекла, навалившимся на руль бездыханным Шишкиным. С Ивченко, лезшим из-под автомобиля вцепившись в колесо руками. Его левая нога чуть выше колена и правая ступня были практически оторваны и держались непонятно на чём.
Налётчики больше не возвращались.
Батальон, отряхиваясь, осматриваясь, высматривая друзей среди стенающих и кричащих раненых, стал сосредотачиваться на дороге.
Коврижин стоял на середине просеки, выгребал из-за шиворота землю, и вместе с ней словно отшвыривал от себя пережитый ужас.
- Погибших сложить в воронку и засыпать, оказать помощь раненым, проверить оружие и строиться!
- Через болото? - натянул сапог рассевшийся в колее Кожевников. Вскочил, притопнул молодецки каблуком. Похоже, его встряска вернула к жизни и жажде действия.
- Другого выхода нет, - подтвердил комбат. - Тем более, женщина на хуторе говорила, что гать есть...
Он взялся за засунутую за голенище карту и тут обнаружил, что между большим и указательным пальцем его правой руки торчит глубоко воткнувшийся в плоть немаленький кусок чьей-то кости.
- Вы ранены, товарищ капитан.
- Журавлёв...
Левой рукой Коврижин взялся за осколок, потянул его, но только охнул от прострелившего всё тело озноба и сразу же разжал пальцы.
- Товарищ капитан, разрешите, я помогу? - рядом оказался богатырь, давеча в одиночку тянувший за бампер застрявший "Форд".
Комбат молча протянул руку, и спустя мгновение он шипел, как растревоженная кобра, в глазах у него брызгал ночной фейерверк, но зажатый, словно пассатижами, осколок был выдернут и выброшен прочь.
Унимая боль и прыснувшую кровь, Коврижин припал к ране губами.
- Фамилия? - сплюнул алым капитан.
- Красноармеец Подубов!
Коврижин снова сунул руку в рот.
- Разрешите идти? - воспользовался моментом Подубов.
Комбат, не отрываясь от руки, кивнул.
Медвежевато ковыляя, красноармеец присоединился к группе бойцов, пытавшихся вытащить из-под грузовика тело Шишкина, подсел под кабину и приподнял её практически в одиночку.
- Рожает же Русь-матушка! - грандиозное восхищение, приправленное толикой безнадёжной зависти, отразилась в смуглых чертах Кожевникова.
- Войн бы ей ещё поменьше... - вздохнул Коврижин.
- Слушай, командир, - развернулась неожиданно интонация сержанта, - а ты умереть боишься?
Немедленно услужливая совесть поднесла Павлу в раскрытой ладошке не стёршийся ещё окончательно образ Великого Страха. И, хотя зарделись под суточной щетинкой щёки, но не был этот образ ответом, лишь частью его, одной стороной.
- Боюсь. Нет, не знаю... Не так... Не то чтобы боюсь... Умереть, собственно, не боюсь - на саму-то смерть мне плевать с высокой колокольни. Тут... Жалко. Обидно, что ли... Интересно... понимаешь, очень увидеть хочется, что там дальше будет. В будущем. Ладно...
Оба склонились над расстеленной на земле картой.
Батальон занимал рубеж в чахлой рощице на границе леса и обширного болота.
Из-за кочек и кривобоких берёзок, из травяных зарослей и хилых кустиков зорко следили за дорогой мрачные зрачки оружейных стволов.
Ровный шум крупного дождя скрадывал все остальные звуки. Капли глухо тыкались в мокрую одежду, шлёпали и стекали вниз по листьям, плюхались, поднимая фонтанчики брызг, в коричневые лужицы.
Со стороны топи послышалось бульканье шагов. Прикрывавшийся скрюченным лозником Коврижин приподнялся на шум.
Из болота появились с жердями в руках Подубов и Рябинин. Оба с ног до головы в ряске, оба еле стоявшие на ногах от утомления, но до невозможности довольные.
- Есть гать, товарищ капитан! - сверкнул Рябинин шахтёрской белозубой улыбкой на тёмном от тины лице, опускаясь на кочку.
Комбат выглянул на располагавшегося неподалёку Кожевникова:
- Толя, поднимай батальон. Пойдёшь с Подубовым впереди. Рябинин со старшим сержантом... - капитан повернулся к Подубову, - Как его? Тоже из лагеря, бойкий такой...
- Костоправ...
- Рябинин с Костоправом - замыкающие. Я - в центре.
- Есть! Есть! - ответили красноармейцы.
Кожевников, поднимаясь из чмокнувшей лужи, не то спросил, не то предложил:
- Заслон будем выставлять?
- Обязательно. Костуницу и Уланова - ко мне!
- Я останусь!
- Отставить! - комбат, тоже вылезая из грязи, отрезал бесповоротно. - Ты мне нужен. Голова твоя. А тут стрелять, может, придётся. Обе руки потребуются.
Сержант невольно поправил раненую руку, грязная повязка на которой превратилась в совершенную тряпку.
- Эх, не плавать мне, видать, больше в Чёрном море, так окунусь хотя бы в лужу болотную! - в кожевниковской бодрости мелькнула некоторая наигранность, но скрыть от комбата какую-то свою задумку сержанту удалось. - Ладушки! Будет сделано, товарищ капитан! "Каркнул ворон на берёзе, свистнул воин на коне: пропадай, моя головка, на германской на войне!"
Под залихватскую частушку в собственном исполнении Кожевников скрылся за облетевшим рогозом.
Подразделение втягивалось в болото, а Коврижин стоял перед двумя десятками красноармейцев отделений Уланова и Костуницы. Он всматривался в лица и пытался найти в их обречённо решительных выражениях повод или пожалеть, или разувериться и приказать идти вместе со всеми.
- Ваша задача, - торопливо заговорил комбат наконец - прикрыть отход батальона. Если немцы не появятся, через два часа снимайтесь и догоняйте нас. Ждать вас будем за болотом. Вот здесь...
Указав место на карте, сложенной для удобства так, чтобы было видно всем, продолжал:
- Ну, а если гансы идут за нами, то точно выйдут на вас.
Комбат ещё раз быстро оглядел красноармейцев, как бы стараясь увидеть через глаза душу каждого и понять, могут ли эти намучившиеся уже вдоволь души принять новую, вероятно, последнюю меру страдания. Не только за себя, но и за того парня. И ещё за того. И за третьего, и за пятнадцатого...
- Встретить вы их должны так, чтобы они поверили, что именно здесь батальон, весь батальон, принял свой последний бой. Так-то вот. Удачи вам, братцы! - с трудом погасил в себе Коврижин стукнувшее в сердце желание обнять солдат. - Прощайте, товарищи!
Не оглядываясь, капитан присоединился к батальону, а группа смотревших вслед уходящим в дождь однополчанам бойцов осталась на берегу.
Бессловесное их прощание было прервано двойной командой Костуницы и Уланова:
- Отделение, приготовиться к бою!