Олег Стрижак. МАЛЬЧИК. Часть вторая. Выпуск 1-й. 10
XIII
...ночью умер сосед: мужичонка, что жил через три, от моей, койки.
Чужой сон мне привиделся нынче, чужой сон (...в исчезнувшей жизни, зимним вечером, в конуре, как именовала хозяйка своё жилище, в конуре у Елены, где индийский, кашмирский платок затенял свет лампы, где вязь движения дня и вечера своей лёгкостью и задумчивостью напоминала чёрное кружево, где вся жизнь творилась вдруг, как распахнувшиеся ото сна ресницы, где покой стоял тёмной водой, где кофейную чашку забыли возле книг на ковре, где вверх в полутьму уходили нагромождения книжных рядов, где старое зеркало в чернеющем серебре жило взором в иную зиму, и мягко-угрюмое, ближе к опере, нежели к ходу времени, звучание звона часов, воспевающих неизвестный час, они играли, когда им вздумается, и никогда не били ударов, за что их и любила хозяйка; а за тяжёлыми шторами: ночной зимний канал Грибоедова, снег, мороз, фонари, и под снегом деревья, чугун оград... и Елена с Мальчиком, не очень внимательно: о том, как изматывают ночную, зимнюю душу чужие, нечаянно упавшие, залетевшие с звёздных высот сновидения, и Мальчик упомянул доставшийся ему, чьей-то оплошкой, чужой сон: католическое детство, невыносимую любовь, когда любимое лицо, лицо девочки видишь издали, мельком, один раз в неделю, каменный двор, где трава меж булыжников, и камень, вознесшийся всем отчаянием любви и крестом: в небеса, и чужое видение это имело название, как роман: Лицей Святого Марка... - безрассудством моей любви можно ли извинить то, что я ходил и ходил в то загадочное жилище, мешая всем, как я теперь понимаю, вежливо вслушиваясь в не мою жизнь? а там, как я теперь вижу: будто плёнка лабораторная проявляется на моих глазах, там, меж Юлием, Еленой и Мальчиком такие ходили сверкающие смерчи; а ещё, изредка, из тёмных боковых портьер выходил хозяин дома Магистр... ох, какие же, на проявляемой теперь картинке, молнии зависают, ослепляя и трепеща...), -
зимний вечер мне снился, дымный, из времён, когда во всём Городе топили печи, осиной, выпомни-те тяжкое вечернее горение дров, когда влажность морозная задавливает дымоходы, снежные пласты нависают с крыш над горящими неряшливо окнами, небо низкое лежит на печных трубах, хмурое, ингерманландское, лапландское, и дым течёт по снежным языкам вниз, в переулки, горький, перевитый морозом и сыростью дым бедности и тревоги.
Зимний вечер на Петроградской стороне, дым, тревожность сырого снега, улица ни на что не похожа, но я знаю, что это Большой проспект: витрины пылают, как камины, толпа течёт, а я маленький, лет семи, бегу изо всех сил, какой-то ужас меня гонит, причём во сне я чувствую, что всё это чепуха, нелепица, что это история не про меня, никогда в детстве не жил я на Петроградской стороне, но от чужой детской беды не отделаться, как и от напяленного на тебя, якобы по ошибке, арестантского бушлата.
Чернеющий переулок, заметённый снегами, возникает как поворот в сюжете, мне нужно именно туда и в чёрную дыру подворотни, а там, я чувствую, таится и ждёт меня нечто непереносимо ужасное... и от ужаса я очнулся.
Темно, больничная ночь.
Фонарь со двора почти не светил. Покряхтывал сосед, через три койки от моей, пожилой и неприметный мужичонка. Он ночами мучился, но как-то очень терпеливо, железный скрип его койки был громче, чем его кряхтенье. Вот он сел, свесив голову. В зыбкой тьме я едва различал его. Сидел, будто глубоко задумался, и итогом его раздумий было неявно произнесенное слово; мне почудилось, что он сказал: суки!
Я ждал, что он натянет штаны, сунет ноги в тапочки, нашарит в тумбочке спички, курево и побредёт, по ночному своему обыкновению, в туалет курить. Но сосед, цепляясь за спинку койки, тяжело встал и, босыми ногами по каменному полу, пошёл к умывальной раковине. Вначале я подумал, что его рвёт. Нет, вода льётся... но не из крана, а будто из графина. Почему-то подумал я, что в нашей палате нет графина, суки, внятно произнес сосед, и, как-то вдруг осев, ударился всем телом о камень пола. Что-то, в испуге, я крикнул...
Зажёгся желтый мутный свет: и вмиг вытащил наружу всё яркое и белое. Буквально ударила по глазам яркость крови: на белой раковине, на развороченной постели соседа, на чёрно-сером каменном полу. Уже затем я увидел соседа. В трусах и старой больничной куртке, он полусидел, роняя бессильную голову. Кровь лилась изо рта широкой струей. Нигде больше, в жизни, в мире, не увидеть такого цвета, никакой краске, живописи, никакому фильму тот цвет не воспроизвести, потому что одуряюще яркая кровь была живая.
На какое-то мгновение он перестал выхлёстывать из себя струю крови. Суки, сказал он, глядя в яркую живую лужу и закрывая глаза. Суки, бессильно сказал он с медлительной и непереносимой, утверждающей интонацией. И завалился вбок, кровь, отвратительно яркая, вновь полилась, я подумать не мог, что в тщедушном человечке так много крови.
Тенями, серыми, жались вокруг люди. Возникли из дверей белых две, заспанные до невменяемости, с растрёпанными волосьями, дежурные сестра и врачиха. Каталку! каталку! и начали выбегать вон и вбегать обратно. Каталка всё не являлась, уже после узналось, что на единственной способной ездить каталке дрыхла, в обычном пьяном виде, грубая толстая нянька, несчастье всего отделения, и ни пробудить, ни спихнуть её с каталки не нашлось возможности. Из глубин тёмного ночного коридора, уже разбуженного и встревоженного, вдвоём они притолкали громадное, древнее чёрное кресло на высоких колёсах. Кресло, фантастика, застряло в распахнутых дверях, я видел всё, и не мог, в каком-то нервном оцепенении, даже шевельнуться, жёлтый свет, кровь, крики, а эти две, растрёпанные, заспанные, помятые, уже озлобившиеся, кинулись наконец к мужичонке, изо рта у которого струя шла всё тоньше и всё темней, и начали хватать его за руки, за ноги, чтобы утащить к чернеющему за дверьми креслу.
Он, невыносимым, последним отчаянием, нежеланием, ненавистью, хотел высвободиться из их хватки, и, как ни удивительно, это ему удалось: вывернулся-таки, на свободу, треснулся откинутой головой о каменный пол, они потащили его, за куртку, уже волоком. Тут он и умер.