СПИЧКИ ПРОШЛОГО
В юности я страшно любила все отличающееся от конвейера.
И это даже не про одежду, это про, например, кривой стеклянный стакан на витрине хозяйственного, он, как бракованный, продаже не подлежал, но мне продали, я была обаятельной штучкой. Или стул с ножкой какого-то третьего цвета. Или банка с томатной пастой, в которую по ошибке положили кабачковую икру - съела, пошла и купила вторую, хранила вечно, до полураспада плутония.
Просто обожала все ошибочное, кривое, с брачком, с изьянцем. Особенно людей, конечно, но вещи тоже, да.
Если б я тогда встретилась с вот этим вот спичечным коробком, в котором не загорается подряд тридцать спичек, я бы впала в экстаз, я бы всем показывала бы этот раритет и хранила его в кривом стакане завернутым в пятиугольный пионерский галстук - главную мою драгоценность.
А сейчас что? Меланхолически чиркаю, чиркаю, чиркаю, чай не первый такой коробок на моем пути. Ловко уворачиваюсь, когда на миг вспыхнувшая спичечная головка летит шипящей шрапнелью мне в глаз. Медитирую, куда торопиться.
Вспоминаю кривой стакан, крикливую продавщицу хозяйственного, огромную женщину в очереди за обоями, сказавшую другой, молодой и беременной, «чтоб у тебя ребёнок слепым родился», себя, треснувшую эту женщину сзади по шее (пришлось встать на цыпочки) и пулей выскочившую в дверь, на свободу вечерней Наличной улицы.
Обои мне были даром не нужны, стояла я за каким-то удивительной силы клеем, которым наша компания собиралась приклеить к стулу мальчика из другой компании.
Не вышло, не срослось, не склеилось из-за поганой женщины в очереди, обошлись тогда традиционными кнопками, которых мальчик даже не заметил.
Спички, конечно, тогда все зажигались. Уже в институте была игра, так и называлась «в спичку». Зажженную спичку передавали по кругу и у кого она гасла, тот должен был ответить - честно! - на вопросы всех остальных, по вопросу на человека. Играли ночами, от зари до зари, прокуренная комната, трещащие по швам платья из комка или фирмы сэмкрой энд сэмшил - такая у нас была шутка, флирт, клубящийся гуще дыма от «Салема».
Агдам, рябина на коньяке, водка для эстетов.
Вопросы личнее не бывает. Мой будущий муж, ошарашивший присутствующих и особенно тогдашнюю свою подругу публичным объяснением мне в червонном интересе - каков наглец! И моя великая возвышенная институтская любовь с соответствующим этой великости вопросом - спасёт ли красота мир. И я, в кудрях, тетином платье в облипочку и колготках за 7.70, стоящая как на броневике на разложенном диване посреди банок с окурками и вальяжно валяющихся в изящных позах гуманитарных тел.
Отлично помню свой ответ, эх, да свой ответ, эх, да в 20 лет. Любовь, сказала я, обращаясь примерно к начинающему светлеть небу. Любовь спасёт мир! И сделала ручкой эть, как, мне казалось, непременно сделала бы Гиппиус Мережковскому.
Это была уже третья ночь без сна, а утром мы ещё и пошли всей толпой в Академию - не на лекцию, конечно, а так, погулять. Прекрасный дурдом юности. Любовь спасёт мир, ишь что удумала.
А негорящие спички - да гори они огнём, гори-гори ясно, чтобы не погасло.