За окном октябрь. Провода качает
Говоришь «Сентябрь»? Голос шуршит опавшим листом.
Сентябрь. Вкус марципана. Марципан обживает продуктовые полки Москвы. Он прибывает, как положено, из Германии. Квадратом «Риттер Спорта». Смешением горького шоколада и миндального крошева. На каждый день. Не на каждый - в «Елисеевском» или в «Азбуке вкуса».
Сентябрь, как, впрочем, и август - чудные шатания по завечеревшей столице. С шампанским и в яркой компании. Август - бабулины разговоры. Рассказы с прибасками да с советчинкой. Про заводской быт на растворном. Про то, что там не бросали, но обязательно метали жребий (такая вычура языковая, политес и все тут). И коли уж дали тебе квартиру, даже если и в очередь, и справедливо, в жеребьевку за холодильник и швейную машину не пустят, даже не заикайся. Про общежития, где ложки гравировали, чтоб не растаскивали, про деревенские свадьбы не по любви, но зато по обряду. И каждый раз, с песнями провожательными невесте да жениху на откуп. Затянула такую песню бабуля у сестренки моей на свадьбе, про разбойника лютого, невесть откуда пришлого, обездолившего мамушку, отобравшего красну девицу. Жених-то и растерялся, откупиться нечем.
Воспоминания эти хорошо бы записывать да и в короб складывать, ато и на полку вдоль книг укладывать.
Среди летних книг запланированно оказалась «Москва театральная» Григория Заславского. Написанная с ожидаемой легкостью театрального гуляки, интересная и нетеатралу тоже, и даже просто любителю пройтись по Москве. За счет множества околосценических историй, иногда еще и более захватывающих, чем сами повествования о театрах столицы, хотя можно ли отделить сцену от того, что творится прямо с ней рядом?
Заглянул в «Колыбель для кошки» Курта Воннегута. Райт-Ковалева, конечно, великая женщина! Воннегут, естественно, тоже не оплошал. «- Скажите, сэр, от чего умрет человек, если его лишить радости и утешения, которые дает литература? - Не от одного, так от другого, - сказал он. - Либо от окаменения сердца, либо от атрофии нервной системы».
Промеж русской литературы затесались романы все той же Франсуазы Дорен, они на полке впятером стоят. Один прочитан давно уж. «Юбки-брючки» прочлись взахлеб. «Вороны и лисы», в 400 страниц (а меньше она не пишет) - вечера за два, плюс несколько поездок в метро. «Возможно все и всегда» - еще за пару вечеров и метро-перемещений. Дама вычурно и отъявленно экспериментирует с французским языком, порой и не знаешь, как перевести на русский. В «Воронах…» есть персонаж, светский журналист, на короткой ноге с Катрин Денев и тогда еще здравствовавшей Франсуазой Саган. Ему чуть за сорок. Известный повеса. Как-то вечером отправляется на званный ужин с ожидаемым ночным продолжением. Но вот продолжения не случается, и по его вине. Так он перед пассией своей извиняется: «Ты извини, но я не виноват. Виновата Мари-Ксавьер. Она к тебе в гости не хочет. - Кто? - Мари-Ксавьер, графиня! - Что еще за графиня? - Как? Ты никогда не слышала о comtesse Marie-Xavière du Phallus-de-Mesdeux (графине Мари-Ксавьер Удо-Мошонской)? Один роман, про Монмартро-быт остался до лучших времен, не вписавшись в отпуск.
Туда же (промеж русской литературы) затесались три «умные» книги, из академической серии «Que sais-je ?». На правах ликбеза, против недопросвещенности в вопросах символизма, сюрреализма и истории французской литературы. Что ж, полезно в конце концов узнать, что отцом-сюрреалистом был вовсе не Марсель Дюшан.
Закралось в летние месяцы и «случайное» чтиво (по-прежнему не верю в случайности), или оно уже пришлось на сентябрь?
Дело было так. С предысторией. В 1992 году, когда мы переехали из областного центра в маленький захолустный городишко, чего я долго-долго не мог простить родителям, стали выписывать (а точнее, продолжили) газету неплохого тогда качества «Семья». В рубрике «Семейное чтиво» там много чего печаталось. Повесть «Привидение», по которой потом сняли фильм. Рассказ «Красотка». Но занимательнее всего оказался роман Гарольда Роббинса «Парк-Авеню, 79». Может быть, мальчику двенадцати лет и необязательно было его читать. Да мне и не удалось. Газету регулярно таскали из почтового ящика. Так что в руки попало начало, середина и почти что концовка. А Роббинса, надо сказать, малые литературные формы не привлекали. Если он и не писал двухтомник, то уж в один том обязательно страниц триста вкладывал. Остается добавить, книгу выпустили только раз - в 1992 г. Издательство называлось «Дом Бируни» и располагалось в здании Института востоковедения РАН. Просуществовало всего несколько лет и в 1993 г., обанкротившись, закрылось. С тех пор прошло 17 лет. Как-то в конце августа (или в начале сентября), оказавшись на арбатских букинистических развалах, решил вдруг порыться в коробке с книгами по десять рублей. Рядом с Роб-Грийе лежал Роббинс, тот самый «Парк-Авеню», в вульгарнейшей обложке. За прошедшие годы чтиво не одряхлело. По-прежнему захватывают злоключения «шлюхи с особым кодексом чести», образца начала прошлого века. Опять удивляет качество перевода. Переводчики Т.И. Оболенская и Д.В. Фролов явственно осознают, что роман написан в середине 1950-х XX-го века, написан хорошо продаваемым в Америке и по всему миру писателем. Русский язык настолько зажигателен, уже на десятой странице полностью забываешь, что изначально-то написано по-английски. Стоит оговориться, конечно, роман чудовищно жесток, никакой благополучной развязки не предвидится, описания города и быта реалистичны, моментами до отвращения.
Другая «случайная» книга тоже из 1950-х гг. «Комната Джованни» Уильяма Болдуина. Случилась она так. Теплым еще вечером мы забрели в магазин «Москва», там в зале художки есть полка, на ней разложены книги в оранжево-желтых обложках. На ней же лежат несколько книг издательства «Глагол»: «Шпана» Пазолини, «Поворот на Бруклин» Хьюберта Селби и вот «Комната». «Глагол» хорошо издает. Бывают там и опечатки, но полиграфия приятная, переводы, как правило, тоже. На обложке «Комнаты» - обнаженный парень в затемнении. Со временем я стал настороженно относиться к таким столь явным символьным атакам, понятно, что речь пойдет об изгибах сексуальности. И главное тут, чтобы автор не оказался паразитом, не использовал бы это как удачный маркетинговый ход, смачно плюнув на художественность. Такое не так уж и редко. И не только в литературе, но и в кинематографе. Однако с Болдуином иначе. Его вторая (кажется) по счету литературная работа - довольно крепкий по композиции роман, с отступлениями, в которых он красочно описывает французов, французскую глубинку и Париж, с хорошей психологической изнанкой, с временными разворотами, с рефлексивными возвратами на временной оси. Автор откровенен и вполне четко расставляет акценты, ничего не пытаясь загнать в тень. При этом яснее ясного, что Болдуин ставит себя на место одного из персонажей и делает так, чтобы при всех его душераздирающих переживаниях и муках читатель не испытывал к нему сочувствия. Остальное довершает перевод Геннадия Шмакова, известного и талантливого переводчика, чья судьба в общем-то печальна. Перевод играет, обустраивая, вживляя англоязычность в русский текст. У Шмакова особенно хорошо выходят диалоги, а диалогов тут предостаточно и внутренних монологов тоже. Потому-то, по-настоящему обидно стало, когда встретился «молодой», недавно опубликованный перевод. Его предваряет такое обращение: «Первый перевод романа был сделан переводчиком и культурологом Геннадием Шмаковым в 60-х годах прошлого века, когда он не был ещё достаточно подготовлен к такой сложной работе и даже не знал ещё английского. В силу чего перевод изобиловал ошибками и неточностями. Новый перевод, выполненный замечательным поэтом и переводчиком Александром Радашкевичем, свободен от этих недостатков и обладает множеством литературных достоинств, вытекающих из масштаба и характера дарования переводчика, в совершенстве владеющего английским и французским языками, не говоря -блистательным русским».
И строго говоря, перевод Радашкевича далеко не так уж хорош.