С Германией или с Россией
Оригинал взят у werewolf0001 в С Германией или с Россией
Книга издана в Петрограде в 1918 году, я ее всю отсканирую, переведу (книга на дореволюционном алфавите) и выложу сюда. В коментах пишите интересно ли. Сегодня первый отрывок.
I. Распад России.
По привычке говорят об «отторгнутых» частях, о «зарубежных» областях России и им противопоставляют Россию не зарубежную, не отторгнутую, Российскую республику, территориально, впрочем, далеко еще не вполне определенную.
Но это лишь инерция словоупотребления: старым привычным словом покрывают новое понятие, не имеющее почти ничего общего с прежним содержанием слова.
Уже с географической точки зрения страна, отрезанная от Балтийского и Черного морей, отрезаемая от Тихого и даже от надежного выхода в Ледовитый океан, ничем не похожа на прежнее государство, нераздельно господствовавшее на Черном море и в северной части Балтики: сам Петр Великий, творец России, не узнал бы в нынешних остатках свое великодержавное наследие.
Могло бы успокаивать соображение, что хотя нет морей, но все же главная масса земли осталась в пределах государства, унаследовавшего имя России. Однако вопрос о количестве населения и тут заставляет задуматься: из 180 с лишним миллионов населения России около 80 миллионов уже оторвалось от нее, хотя процесс распада еще не кончился; от живого государственного организма отрезана целая треть его. Остался обрубок, мертвое туловище, нежизнеспособный калека; в лучшем случае-совершенно новый, по новому живущий организм. Значение количественной утраты населения возрастает в виду того, что качественно составь его значительно меняется. Вместо венка народностей-остается страна с подавляющим великорусским населением. Вместо и так уже крайне убогой цифры 8 человек на квадратную версту, определяющей плотность населения прежней России, остается страна с 4 душами на кв. версту. Центр населения прежней России, лежавшей близко к западной границе, но все же отделенный от нее доброю тысячью верст, теперь оказывается у самой границы, а центр жизнедеятельности нового государственного организма перекочевывает куда-то на северо-восток, за Волгу, быть может даже за Урал.
Также определенна экономическая характеристика, дающая ныне всюду совершенно новые признаки. Густота железных дорог, количество сбора хлебов на десятину и на душу, соотношение городского и сельского населения, процент занятых в промышленности-все представляет новые, незнакомые величины и цифры, коренным образом отличающиеся от прежних признаков экономического строя России.
Но лучшее мерило-внешний мир. Его отношение безжалостно-красноречиво. Москва лишь по имени переняла от Петербурга титул столицы, политического центра России. Если голос Петербурга являлся силой, если к его решениям, к заявлениям «с берегов Невы» весь Мир прислушивался до последних дней с величайшим вниманием, то ныне с Москвой никто не считается, и удельный вес москворецких решений не многим больше решений Никарагуа и Гватемалы. К старушке Москве относятся с пренебрежением не только суровый Берлин и легкомысленная Вена, но я свободолюбивая Варшава, и древний Киев, и интернациональная Вильна, и даже только что оправившийся от разрухи Гельсингфорс, столица страны, все население, которой не многим превышает население одной только Москвы. И делегаты российской власти вынуждены покорно путешествовать в поисках мира по новым столицам без году неделя существующих держав.
И с военной точки зрения перед нами встает поразительная картина: страна, не защищенная отныне ни естественными, ни искусственными рубежами, открытая в момент мирового столкновения нападению со всех сторон-не имеет, в сущности говоря, ни одного солдата для охраны своей границы. Такой военной беспомощности не было еще никогда; с самых незапамятных времен, начиная с призвания варягов, та или иная степень военной силы, этот основной признак государственной самостоятельности, был всегда на лицо. Ни татарское нашествие, ни смутное время не знали такого состояния, в каком находится теперь Россия, еще недавно считавшаяся по своему военному могуществу одною из первых держав в мире. Могут сказать, что перед нами временное, скоропреходящее явление, своего рода государственный обморок, который пройдет и после которого страна по-прежнему будет жить. Но обморок это или паралич-несомненно, он случился в ту минуту, когда для спасения нужно было величайшее напряжете всех физических и духовных сил. В час смертельной борьбы оружие выпало из рук северного великана... Но, кроме того, военная сила является выражением духовной мощи, воли к жизни. И мы ясно видим-в России этой воли нет. Смертью русской армии этот факт подтвержден непреложно.
И тут мы вплотную подошли к самому основному вопросу. Армия-выражение воли, показатель психического напряжения масс, поддерживающего данное государственное образование. Здесь же мы видим полное отсутствие этого напряжения. Нет психологии борьбы за России, нет желания защищать ее. Россия умерла духовно, умерла, как движущая идея. Ярче всего это сказалось в территориях, . занятых противником, который, в сущности, не завоевывает, не покоряет России, не разрушает ее: он «освобождает». В Украину он пришел по зову социалистов Киевской Рады, и перед отрядами австро-венгерцев шли украинские гайдамаки. В Финляндии германские войска явились по просьбе народного правительства, и население крупных культурных центров встретило немцев восторженно и, словно для того, чтобы сделать невозможным когда-либо примирение Финляндии с Россией, принялось избивать ненавистных русских граждан. Эстляндские национальные войска, организованные Россией по самому демократическому принципу, разоружали замешкавшиеся при отступлении русские отряды, а ландтаги Курляндии, Эстляндии, Лифляндии и даже Летгалии (многим ли знакомь этот устаревший географически термин?) обсуждают вопрос об отделении своих стран навсегда от России. Литва-торжественно объявляет и празднует свою самостоятельность. Даже Белоруссия шлет в Берлин благодарность своим избавителям от русского ига. И на ряду с реляциями о занятии громадных областей, богатейших городов, крепостей-германское командование преподносить верным немцам сообщения о восторженных встречах со стороны населения, о всеобщей радости и благодарности, чем, конечно, значительно уменьшает и так не большое количество охотников выискивать в победах проявление «империализма правящих классов».
То же самое, в сущности, творится и в Великороссии. Народная масса давно уже, с первого дня революции, распалась на Курян, Пермяков, Вятичей и пр. Но и высшие классы не выделили из себя значительной группы патриотов России. Не говоря о том, что Кентальцы и Циммервальдисты в конечном 'счете ничуть не лучше Курян и Вятичей, если прислушаться к общим говорам, то в момент гибели России мы услышали бы наряду с укоризнами Украинцам, упреками Финнам, злорадный сарказм и по отношению к самой России: «Ага, достукалась, голубушка».. Даже в центрах культурной жизни, в среде людей, многие годы живших общерусскими политическими интересами, болевших и страдавших за них, проявилось шатание и даже измена общему делу, и, можно сказать, на глазах рождаются украинофилы германской ориентации и самостийники всех народностей там, где, казалось, жила яркая идея единства России. Даже в кругах либеральной буржуазии, в рядах партии к.-д., мнящей себя цитаделью русской государственности, проявилось смущение; и когда члены общероссийской партии вошли в составь самостийного украинского правительства, имеющего своей задачей оформить под высоким покровительством центральных империй отделение Украины от России, из центра осуждения не последовало, ибо центральному комитету показались еще недостаточно ясными фактические обстоятельства дела...
Часто пытаются искать утешения, ссылаясь на то, что кризис русской власти и торжество большевизма препятствуют проявление живой государственной идеи России. Но, вероятно, более законной была бы обратная постановка вопроса: не власть большевиков обусловливаете слабость проявления идеи России, а слабость идеи, бедность духовных сил, способных служить прежней государственности в ее широком историческом значений, дает длительное торжество творцам Брестского мира, задача воссоздания России кажется такой трудной, сложной и непривлекательной, что нет охотников взять
власть из слабых рук, готовых выпустить ее при малейшем толчке. Во всяком случае желание «спасать Россию», о чем столько говорят в газетах, на митингах и собраниях, ощущается гораздо слабее мелких взаимных уколов, партийных недоразумений и мимолетных обид. Азбучно-примитивная и бесспорно ясная идея единого национального фронта остается до сих пор неосуществимой мечтой, и само обсуждение этой идеи породило больше розни и недоразумений, чем партийные перегородки, которые ей надлежало устранить. В общем, «спасение России» является полемическим приемом, красивой фразой и жестом, но не практической, направляющей, вдохновляющей идеей. И если большевистскую власть вполне законно рассматривать, как своеобразную форму германской оккупации, то мы видим, что и на территории Великороссии, как и в остальных частях России, оккупационные власти встречают активное содействие все же довольно значительных кругов населения и лишь пассивный, скорее теоретически, чем действительный, протеста. - .
России нет. Она частью разрушена внешними ударами, частью распалась в силу центробежных стремлений и внутреннего духовного бессилия. Ее созидающая идея осталась без преемников. Наследье общей государственной идеи надо делить поровну, и Украина с Киевом имеет на нее татя же права, как Великороссия с Москвой или Польша с Варшавой. И не приходится опасаться, что ныне вспыхнет борьба за это наследье: кому охота бороться за мертвую идею? А если идея оживет... О, тогда будет борьба, но не между наследниками..
Но воскресение-в будущем. Ныне же тревожные признаки смерти политической идеи России так многочисленны, что их нельзя ни замалчивать, ни затушевывать. Их надо признать и осмыслить. /Духовный распад России, гибель ее идеи, отсутствие мужественных, стойких защитников и борцов тем более знаменательно, что явление это никак нельзя признать случайной вспышкой скоропреходящих настроений, вызванных лишь катастрофическими событиями ближайших дней.
Среди грехов старой власти, бесспорно, первое место занимает национализм в смысле признанья прав гражданства только за великорусской народной стихией и отрицания или стеснения примитивнейших прав всех других национальностей и). История вообще знает сравнительно немного примеров поглощения одной национальности другой. Лишь подавляющая численность или несравненное превосходство культуры победителей подчас приводило к уничтожению национальных особенностей побежденных, но и то требовалось значительное время или примкнете средств, близких к поголовному истреблению. Ныне же все растущие средства культуры дали национальным стремлениям каждого народа могущественное орудие борьбы за свою самобытность, тем более, что нации-победители все более вынуждены считаться с основными правовыми принципами человеческого общежития, и новая история не знает ни одного примера полной денационализации даже сравнительно небольших народов. Пример Пруссии, где громадная, интенсивно растущая, завоевывающая весь мир культура немецкого народа не могла справиться с горсточкой познанских поляков, и где политика ассимиляции была позорно разбита стойким и мужественным сопротивлением, ясно показывает современный трудности денационализаторских задач.
В России великороссы составляют всего 46% населения государства, при чем «инородческий» элемент в значительной своей части превосходить культурой господствующее в России племя. При этих условиях и при исторически неизбежной демократизации управления, призвания к участию в государственных делах все более широких кругов населения-ставить русификаторскую задачу было бы проявлением изумительной узости политического кругозора.
Но именно эту задачу ставила себе петербургская бюрократия и) и те общественные круги, которые питали и поддерживали ее. В упорной систематической борьбе с политической, правовой и культурной самобытностью Финляндии, в преследовали
Полыни, в запрещений литовской, украинской и белорусской письменности были неоднократно пройдены незыблемый, естественные грани примитивного культурного общежития и правопорядка. К обрусению это не привело. Это создало кучу исторических более или менее забавных анекдотов, вроде страхования финских газет от цензурных бедствии, исполнения в Киеве украинских песен на французском языке, к печатаний научно-популярных брошюр в беллетристической форме и пр. и пр. Это привело к катастрофическому понижению культуры русифицируемых областей: Польша, Литва, Украина, не имеющая возможности учить детей в соответствии с окружающей их народной стилей, показали падете или значительную отсталость примитивной грамотности, не говоря о высших формах просвещения. Тут уже была большая потеря в духовных богатствах всего государства. Но еще большая потеря была в том, что живой, творящий дух народов был растрачен на борьбу с мелочными придирками, принижен в вынужденном подпольном существований, сделался подозрительным, ненавидящим, недоверчивым. Самое сильное, стойкое, упорное и ценное-вместо работы на благо страны- ушло за пределы России. Все народы, во имя своих святейших интересов, вынуждены были создать свои Пьемонты за рубежом России. Духовный огонь Польши горел в австрийском Кракове, украинцы жили своим Львовом, литовцы печатали книги и закладывали фундамент национального пробуждения в Восточной Пруссии, Финляндия имела свои очаги в Швеции.
Это не было сепаратизмом. Это было жизненной необходимостью. При первой возможности все готовы были перенести свои национальные ковчеги в России. Ждали этой возможности, тешили себя несбыточными мечтами, создавали наивные иллюзии. Одной из таких иллюзий была вера в Николая П при его вступлении на трон. И пылкая Варшава и холодная Финляндия с восторженной верой встретили воцарение молодого монарха, во всем выискивая признаки долгожданной перемены политического курса власти. Но Бобриков и манифест 1899 года в Финляндии, Чертков в Царстве Польском явились достаточно ярким доказательством, что надежды напрасны, все остается по старому, для соглашения, «угоды» никаких предпосылок нет.
1905 год дал новую пищу иллюзиям. Простановка антиконституционных основных положений манифеста, и созыв Сейма на основе всеобщего избирательного права в Финляндии, отмена законов о воспрещений литовской, украинской и белорусской письменности, некоторый облегчения в Польше, возможность создания обществ и союзов, открытое существование парий-дали возможность говорить о решительном переломе в политике власти. Свободно сформулированные национальные программы нигде не шли дальше автономии, которая в конечном счете сводилась не столько к национальному, как к культурно-хозяйственному моменту,, была протестом не столько против националистической политики правительства, как против гнетущей централизации управления страной. Это не было стремлением к разложению, к распаду России, а лишь необходимым шагом к перестройке всего устаревшего аппарата власти. Нации заботились не о том, чтобы выхватить себе от России ту или иную долю свободы, но о том, чтобы реформировать всю Россию, перестроить ее. В требованиях украинцев, литовцев, белорусов и далее отчасти, хотя в меньшей степени, в требованиях поляков и финнов звучит не только забота о себе, но и о всем государстве в его Целом. Конечная цель-перестройка России на федеративных началах, ближайшая задача- автономия всех входящих в России частей. И здесь голоса «инородцев», требовавших национально-территориальной автономии, нераздельно сливались с аналогичными требованиями великороссов-областников: жалобы, напр., сибиряков на гнет и несправедливость и неумелость центральной власти мало чем отличаются от соответствующих заявлений западных окраин России. Не ослабление, а усиление России было мотивом этих требований. Так это было понято и учтено далее историческими противниками России-вспомним, какую тревогу испытали в Австрии при известии, что Грушевский появился в украинской фракции первой Государственной Думы, или беспокойство Берлина при слухах о введений автономии в Царстве Польском.
«Ликвидация дней свободы» после акта 3 ноября принесла крутой поворот и в области национальной политики. Это не было далее простым возвращением к старому. До Столыпина обрусительная политика, в конечном счете, не была сознательным планом, системой. Часто это было только самодурством. часто лишь проявлением лени вникнуть в сложность местной народной жизни, и годы особенно сурового гнета сменялись годами «передышки», и милость, благоволение заменяли суровость и гнев. В конституционное лее время национализм явился как стройная идеологическая основа всей проводимой политики, один из главных устоев «ставки на сильного», необходимая предпосылка «Великой России» в ново-бюрократическом ее понимании. Конечно, несоразмерность поставленной политической задачи с силами государственной власти привела к тому, что политика подавления народностей проводилась не всегда последовательно. Но не было ни одной национальности, которая не испытала бы оскорблений от новой системы правительственной власти. Поляки-были объявлены гражданами второго сорта при значительном сокращении их представительства в Государственной Думе, и их наискромнейшие чаяния-школьный законопроект-не получил никакого движенья. Финляндской конституции был нанесен потрясающий удар. Украинское национальное культурное движение было объявлено «несоответствующим русским государственным задачам» (циркуляр Столыпина от 10 января 1910 года), Литва и Прибалтийский край усиленно русифицировались при помощи колонизации. Этот твердый, решительный, неуклонной волей направляемый правительственный курс внушал тем большую тревогу, что правительство действовало не одиноко. В прежнее время угнетенные народности могли связывать свои обиды только с политикой правительства, только с теми худшими элементами и представителями чиновничества, которые наводняли окраины. Теперь же они могли воочию убедиться, что правительство находит опору в весьма широких и влиятельных кругах русской общественности. Громадное большинство Думы высказывалось за все обрусительные предложения власти. И как раз буржуазные, умеренные элементы других стран, более всего готовые идти на примирение, на «угоду» с русской правительственной властью, должны были особенно болезненно чувствовать такое отношение к национальным вопросам со стороны созвучных им по социальным интересам буржуазных классов России.
Но и в демократических и либеральных кругах общественности политика правительства не всегда встречала достаточный протест. Призывы П. В. Струве к беспощадной идейной борьбе с украинством звучали предостерегающе для тех, кто хотеть бы связывать национальные надежды с победами русской общественности. Позиция Родичева и Милюкова в Государственной Думе по отношению к украинцам-«освободите и их не будет»-тоже казалась отзвуком модернизированного национализма. Партия к.-д. сумела довести дело до открытого разрыва с польским коло. Между тем руководящие круги Польши и Финляндии, в силу своих классовых симпатий, мало были склонны связывать какие бы то ни было надежды с ростом влияния более левой части русской общественности, видя в ней только проявление пугающего их и беспокоящего анархизма, заразу русского самобытного социализма.
Русским трудно даже понять те острые чувства, которые вызывал новый курс правительственной власти. Были поставлены под удар исторические традиции, духовный ценности, и грубо оскорблялись права личности, любовь к своему родному языку, привязанность к своей духовной стихии -С крайней остротой сказывались и чисто экономически последствия. Для борьбы за экономическое процветание нужен подъем культуры, нужно распространение знаний, нужна хотя бы примитивная грамотность, Но это благо было недоступно для поляков, украинцев, литовцев. Русская школа, с насильственными противоестественным преподаванием русского языка, или приводила к полному опустению школы или не давала никаких результатов, так как поверхностное знание русской грамоты улетучивалось в стихии другого языка, к которому школа безуспешно пыталась внушить пренебрежете, как к языку низшего сорта. Частная инициатива? Но судьба польской Матицы показала, что широкое развитие частной инициативы допущено не будет. Оставался последний путь- негласное, подпольное учение. И если для русского сравнение производительности десятины земли заграницей и в России ставило на очередь лишь задачу большего распространения знаний, то поляк, литовец, украинец при этом сжимал зубы, понимая, сколько препятствий с первого шага он встретить со стороны русифицирующей политики власти.
Кроме того, естественным последствием националистической политики явилась необходимость придерживаться прежней централизации правительственного аппарата, не выдерживающего никакой критики с точки зрения хозяйственно-деловой. Даже земства не могли быть распространены на наиболее важные области государства. И слабая, бездарная, необразованная и даже не воспитанная петербургская бюрократия вынуждена была беспомощно барахтаться в небывалой и невыполнимой задаче-управлять из одного центра 180-ти-миллионным человеческим образованием, раскинувшимся по 6 части суши всего мира. Тяжелые финансовые, экономические и культурные последствия этого сказывались с особенной силой там, где рядом находились цветущие области Германии, где западная культура непосредственно сталкивалась с Россией и глохла под воздействием неумелого, громоздкого, допотопного бюрократического механизма.
Однако, стихийное доверие к России и выдержка закаленных в несчастьях государственных деятелей сдерживала негодование. Идея иной России, служащей не только кучке чиновников, а всему целому, России свободной и в свободе могучей,-оставалась и живой и действенной. Дальше требований автономии влиятельные общественные деятели Польши, Украины, Литвы не шли, несмотря на провокации власти. Но выдержка питалась и теми соображениями, что отторжение от России, не говоря об опасности и нежелательности по экономическим и даже национальным соображениям, была просто невозможной. Это был уже только трезвый расчет, настолько трезвый, что, не выставляя лозунга отделения от России, украинцы в своей программе признавали нежелательным соединение с Россией Галиции, так как тогда исчезнет возможность иметь зарубежный очаг украинской культуры, безопасный от самодурства русской администрации. Куда бы далось тогда «Общество имени Шевченко», основанное украинскими патриотами, перекочевавшими под влиянием репрессии из Киева во Львов? Да и поляки не остались бы, пожалуй, довольны безусловным присоединением к Царству Польскому Кракова с его национальными хранилищами. Литовцы тоже поколебались бы дать согласие на присоединение литовского уголка Восточной Пруссии- ведь не было никаких гарантий, что запрещение латинского шрифта или другая тому подобная мера опять не явится на сцену, и культурная жизнь литовского народа будет организовываться в порядке широкой и планомерной контрабанды.
Начавшаяся война поставила эти вопросы в новом трагическом освещении. Стихийная вера в Россию на первых порах победила недоверие к правящим кругам. Предчувствие грозных изменений в судьбах всех народов заставило их теснее прижаться к общему единству. Первые слова власти способствовали этому. Но за рубежом война была принята иначе, и суровым приговором всей системе русской власти явилось то, что в Царство Польское вошли польские легионы, организованные под сенью Австрии, что среди украинцев противник находил готовую почву для пропаганды. Доверия к России хватило на первый подъем. Но его оказалось недостаточным для величайшего и длительного напряжения всех народных сил. Работа Бобринских в Галиции, неопределенность и отмалчивание по отношений к полякам, упорное молчание относительно литовцев, преследование украинской печати-все это далеко не способствовало созданию того длительного энтузиазма, который единственно позволил бы России справиться с трудностями организации небывалой борьбы, который превратил бы в действительную силу те колоссальные возможности, которыми Россия обладала. Официальные заявления об освободительных целях войны казались иронией на фоне пренебрежения к самым основным и священным правам наций внутри России.
И для русского народа, для масс, развращенных ПОЛИТИКОЙ власти, подлинный лик России, освещенный войной, явился неожиданным и незнакомым. Поляки, которые в официальной истории и во всей деятельности правительства неизменно представлялись в качестве тайных и явных врагов России, вдруг оказались «братьями-поляками». Поля сражения в пределах Российского государства оказались украинскими, польскими, литовскими, латышскими, армянскими... Защищая Литву, Польшу, Латвию, солдат невольно думал: нужно ли это России, с именем которой он привык связывать представление чисто великорусской страны. Упрощенное официальное понимание России оказалось недостаточным, не покрывающим историческое существо борьбы за Россию. В боях под Варшавой, под Вильной, под Митавой идея подлинной России, связующей и свободно объединяющей все ее народы, стала витать над русской армией. Но неизменность правительственного курса не дала этой идее развиться со всей необходимой полнотой и яркостью. И русский солдат, убедившись в ложности прежнего представления о России и не обретя нового, совершенно потерял идею борьбы. Он просто перестал быть русским, превратился в «вятича» и «курянина». И вместе с этим превращением война для него была окончена.
Не было воли. Армия росла количественно, но все понижалась качественно, пока, наконец, поражения, созданным бездарностью русской власти и. русского военного командования, не привели армию к восстанию, и власть перешла в руки русской общественности.
В невыразимо тяжких условиях народного восстания и военного развала России суждено было видеть последнюю вспышку доверия к ней со стороны связанных общей судьбою народов. Украинцами был провозглашен вечный покой австрийской ориентации, и арест в оккупированном Царстве Польском вождя польских легионов Пилсудского показы вал, что народы предпочли бы связывать свою судьбу с свободой России, чем с победами Германии.
Но вспышка быстро погасла. Наследие старой власти заключалось не только в материальном расстройстве, но и в истощении запаса духовных сил. Прогрессивная русская общественность, выдвинутая к власти, оказалась неспособной справиться с трудными обстоятельствами внешней и внутренней борьбы. Заведывание земскими делами в пределах уезда или губерний, редактирование журналов и газет не дали опыта, необходимого для управления 80-ти-миллионной страной. Необходимость в военное время бороться за азы современного конституционного права лишило возможности поставить и подготовить новое, истинно-государственное разрушение национальных проблем России. Но естественная неумелость справиться с трудностями организации на новых принципах новой власти воспринималась, как злонамеренное затягивание удовлетворения насущных национальных требований. Темь более, что руководители национальных движений, часто только что вышедшие из подполья, отнюдь не превосходили представителей русской новой власти ни широтой государственная масштаба, ни опытностью в широкой общественной деятельности.
Уже за время русской конституции руководители народных движений успели убедиться, что правительственный национализм не является чисто бюрократической идеей, и что он питается соответствующими настроеньями влиятельных общественных кругов России. Поэтому было естественно, что одним словам, как бы они ни были благожелательны, не было веры. Хотели реального осуществления обещаний, хотели и требовали гарантий, не всегда считаясь с трудностями внешнего и внутреннего положенья России. Требованья автономии неслись отовсюду, составляя одно из наиболее роковых проявлений всеобщего и повсеместного максимализма. Никто не хотел ждать. И если солдаты требовали от власти, чтобы по телеграфу был заключен мир, то также «по телеграфу», в 24 часа, требовали введения автономии на Украине, учреждения «Штата Эсти», признанья Латышской республики. Настойчивость требований росла параллельно с затрудненьями власти, с расстройством транспорта, гибелью промышленности, недостатками продовольствия. На местах невольно думалось, что немедленная автономия, освобождение от ига централизма не путем перестройки, а путем разрушенья старого аппарата власти может спасти дело, и тут выделение голубой Украины уже ничем не отличалось от красной Красноярской или Шлиссельбургской республики. Не было проявлено достаточной терпеливости и в вопросе о гарантиях, каковым явился вопрос о национальных войсках. С политической точки зренья новая власть не имела никаких возражений против организации войск по национальному принципу, при условии, конечно, сохраненья единства системы и командования. Но с военно-технической стороны такая коренная перестройка армии, перемешивание командного состава, переброска частей с одного фронта на другой, казалась совершенно невозможной. Ведь и так механизм войсковой жизни пришел в крайнее расстройство; оперативный перевозки не выполнялись к сроку, и войска, в сущности, уже не перевозились, а просачивались по железным дорогам. Формирование третьих дивизий, эта злосчастная идея ставки, ослабила в организационном отношении нашу армии настолько, что ее боеспособность, независимо от всех других условий, была весьма проблематичной. Тут лее приходилось предпринять новую, еще более радикальную и коренную, перестройку. Поэтому, хотя национальные части-украинские, латышские, польские-оказались прекрасными во всех отношениях, но военные власти не могли не стараться задерживать перестройку армии хотя бы в течение летней кампании. На этой почве создались печальные недоразумения. Больная психология национальных вождей готова была видеть в медлительности выполнения их пожеланий несогласие по существу, и они не останавливались даже перед самочинными мерами, перед хозяйничаньем в армии, не считаясь с высшим военным управлением. Это в свою очередь глубоко огорчало представителей центральной власти: хотелось в минуту внешней невзгоды встретить несколько больше «самоотвержения» со стороны народов России. Выдвигать на первый план если не «постылые», то во всяком случае далекие вопросы украинской и белорусской автономии казалось преступлением перед насущными задачами мировой борьбы. И хотя в принципе, в существе дела, разногласий не было, хотя не было и речи об отказе или об ограничений демократического принципа самоопределения народов, но из-за «порядка дня», из-за оценки удельного веса того или иного вопроса недоразумения все накапливались, затруднения увеличивались, центробежный силы росли.
Но Фот государственная власть захлестнута волной народного бессмысленного восстания. Начались небывалые эксперименты в центре, и всему миру стало ясным, что государству грозить величайшая опасность. Сговориться было не с кем, задерживать центробежные силы было некому. С падением Керенского, можно сказать, единство России разрушилось. Она распалась на свои составные части. Ощущение гибели государственного организма заглушало голоса благоразумия и исторического предвидения. Быть может, Россия нужна, но ее нет, она гибнет, она лишь последние дни носится, как корабль без руля и без ветрил, по бурному морю военных опасностей и народной смуты...
«Спасайся, кто может»...
Книга издана в Петрограде в 1918 году, я ее всю отсканирую, переведу (книга на дореволюционном алфавите) и выложу сюда. В коментах пишите интересно ли. Сегодня первый отрывок.
I. Распад России.
По привычке говорят об «отторгнутых» частях, о «зарубежных» областях России и им противопоставляют Россию не зарубежную, не отторгнутую, Российскую республику, территориально, впрочем, далеко еще не вполне определенную.
Но это лишь инерция словоупотребления: старым привычным словом покрывают новое понятие, не имеющее почти ничего общего с прежним содержанием слова.
Уже с географической точки зрения страна, отрезанная от Балтийского и Черного морей, отрезаемая от Тихого и даже от надежного выхода в Ледовитый океан, ничем не похожа на прежнее государство, нераздельно господствовавшее на Черном море и в северной части Балтики: сам Петр Великий, творец России, не узнал бы в нынешних остатках свое великодержавное наследие.
Могло бы успокаивать соображение, что хотя нет морей, но все же главная масса земли осталась в пределах государства, унаследовавшего имя России. Однако вопрос о количестве населения и тут заставляет задуматься: из 180 с лишним миллионов населения России около 80 миллионов уже оторвалось от нее, хотя процесс распада еще не кончился; от живого государственного организма отрезана целая треть его. Остался обрубок, мертвое туловище, нежизнеспособный калека; в лучшем случае-совершенно новый, по новому живущий организм. Значение количественной утраты населения возрастает в виду того, что качественно составь его значительно меняется. Вместо венка народностей-остается страна с подавляющим великорусским населением. Вместо и так уже крайне убогой цифры 8 человек на квадратную версту, определяющей плотность населения прежней России, остается страна с 4 душами на кв. версту. Центр населения прежней России, лежавшей близко к западной границе, но все же отделенный от нее доброю тысячью верст, теперь оказывается у самой границы, а центр жизнедеятельности нового государственного организма перекочевывает куда-то на северо-восток, за Волгу, быть может даже за Урал.
Также определенна экономическая характеристика, дающая ныне всюду совершенно новые признаки. Густота железных дорог, количество сбора хлебов на десятину и на душу, соотношение городского и сельского населения, процент занятых в промышленности-все представляет новые, незнакомые величины и цифры, коренным образом отличающиеся от прежних признаков экономического строя России.
Но лучшее мерило-внешний мир. Его отношение безжалостно-красноречиво. Москва лишь по имени переняла от Петербурга титул столицы, политического центра России. Если голос Петербурга являлся силой, если к его решениям, к заявлениям «с берегов Невы» весь Мир прислушивался до последних дней с величайшим вниманием, то ныне с Москвой никто не считается, и удельный вес москворецких решений не многим больше решений Никарагуа и Гватемалы. К старушке Москве относятся с пренебрежением не только суровый Берлин и легкомысленная Вена, но я свободолюбивая Варшава, и древний Киев, и интернациональная Вильна, и даже только что оправившийся от разрухи Гельсингфорс, столица страны, все население, которой не многим превышает население одной только Москвы. И делегаты российской власти вынуждены покорно путешествовать в поисках мира по новым столицам без году неделя существующих держав.
И с военной точки зрения перед нами встает поразительная картина: страна, не защищенная отныне ни естественными, ни искусственными рубежами, открытая в момент мирового столкновения нападению со всех сторон-не имеет, в сущности говоря, ни одного солдата для охраны своей границы. Такой военной беспомощности не было еще никогда; с самых незапамятных времен, начиная с призвания варягов, та или иная степень военной силы, этот основной признак государственной самостоятельности, был всегда на лицо. Ни татарское нашествие, ни смутное время не знали такого состояния, в каком находится теперь Россия, еще недавно считавшаяся по своему военному могуществу одною из первых держав в мире. Могут сказать, что перед нами временное, скоропреходящее явление, своего рода государственный обморок, который пройдет и после которого страна по-прежнему будет жить. Но обморок это или паралич-несомненно, он случился в ту минуту, когда для спасения нужно было величайшее напряжете всех физических и духовных сил. В час смертельной борьбы оружие выпало из рук северного великана... Но, кроме того, военная сила является выражением духовной мощи, воли к жизни. И мы ясно видим-в России этой воли нет. Смертью русской армии этот факт подтвержден непреложно.
И тут мы вплотную подошли к самому основному вопросу. Армия-выражение воли, показатель психического напряжения масс, поддерживающего данное государственное образование. Здесь же мы видим полное отсутствие этого напряжения. Нет психологии борьбы за России, нет желания защищать ее. Россия умерла духовно, умерла, как движущая идея. Ярче всего это сказалось в территориях, . занятых противником, который, в сущности, не завоевывает, не покоряет России, не разрушает ее: он «освобождает». В Украину он пришел по зову социалистов Киевской Рады, и перед отрядами австро-венгерцев шли украинские гайдамаки. В Финляндии германские войска явились по просьбе народного правительства, и население крупных культурных центров встретило немцев восторженно и, словно для того, чтобы сделать невозможным когда-либо примирение Финляндии с Россией, принялось избивать ненавистных русских граждан. Эстляндские национальные войска, организованные Россией по самому демократическому принципу, разоружали замешкавшиеся при отступлении русские отряды, а ландтаги Курляндии, Эстляндии, Лифляндии и даже Летгалии (многим ли знакомь этот устаревший географически термин?) обсуждают вопрос об отделении своих стран навсегда от России. Литва-торжественно объявляет и празднует свою самостоятельность. Даже Белоруссия шлет в Берлин благодарность своим избавителям от русского ига. И на ряду с реляциями о занятии громадных областей, богатейших городов, крепостей-германское командование преподносить верным немцам сообщения о восторженных встречах со стороны населения, о всеобщей радости и благодарности, чем, конечно, значительно уменьшает и так не большое количество охотников выискивать в победах проявление «империализма правящих классов».
То же самое, в сущности, творится и в Великороссии. Народная масса давно уже, с первого дня революции, распалась на Курян, Пермяков, Вятичей и пр. Но и высшие классы не выделили из себя значительной группы патриотов России. Не говоря о том, что Кентальцы и Циммервальдисты в конечном 'счете ничуть не лучше Курян и Вятичей, если прислушаться к общим говорам, то в момент гибели России мы услышали бы наряду с укоризнами Украинцам, упреками Финнам, злорадный сарказм и по отношению к самой России: «Ага, достукалась, голубушка».. Даже в центрах культурной жизни, в среде людей, многие годы живших общерусскими политическими интересами, болевших и страдавших за них, проявилось шатание и даже измена общему делу, и, можно сказать, на глазах рождаются украинофилы германской ориентации и самостийники всех народностей там, где, казалось, жила яркая идея единства России. Даже в кругах либеральной буржуазии, в рядах партии к.-д., мнящей себя цитаделью русской государственности, проявилось смущение; и когда члены общероссийской партии вошли в составь самостийного украинского правительства, имеющего своей задачей оформить под высоким покровительством центральных империй отделение Украины от России, из центра осуждения не последовало, ибо центральному комитету показались еще недостаточно ясными фактические обстоятельства дела...
Часто пытаются искать утешения, ссылаясь на то, что кризис русской власти и торжество большевизма препятствуют проявление живой государственной идеи России. Но, вероятно, более законной была бы обратная постановка вопроса: не власть большевиков обусловливаете слабость проявления идеи России, а слабость идеи, бедность духовных сил, способных служить прежней государственности в ее широком историческом значений, дает длительное торжество творцам Брестского мира, задача воссоздания России кажется такой трудной, сложной и непривлекательной, что нет охотников взять
власть из слабых рук, готовых выпустить ее при малейшем толчке. Во всяком случае желание «спасать Россию», о чем столько говорят в газетах, на митингах и собраниях, ощущается гораздо слабее мелких взаимных уколов, партийных недоразумений и мимолетных обид. Азбучно-примитивная и бесспорно ясная идея единого национального фронта остается до сих пор неосуществимой мечтой, и само обсуждение этой идеи породило больше розни и недоразумений, чем партийные перегородки, которые ей надлежало устранить. В общем, «спасение России» является полемическим приемом, красивой фразой и жестом, но не практической, направляющей, вдохновляющей идеей. И если большевистскую власть вполне законно рассматривать, как своеобразную форму германской оккупации, то мы видим, что и на территории Великороссии, как и в остальных частях России, оккупационные власти встречают активное содействие все же довольно значительных кругов населения и лишь пассивный, скорее теоретически, чем действительный, протеста. - .
России нет. Она частью разрушена внешними ударами, частью распалась в силу центробежных стремлений и внутреннего духовного бессилия. Ее созидающая идея осталась без преемников. Наследье общей государственной идеи надо делить поровну, и Украина с Киевом имеет на нее татя же права, как Великороссия с Москвой или Польша с Варшавой. И не приходится опасаться, что ныне вспыхнет борьба за это наследье: кому охота бороться за мертвую идею? А если идея оживет... О, тогда будет борьба, но не между наследниками..
Но воскресение-в будущем. Ныне же тревожные признаки смерти политической идеи России так многочисленны, что их нельзя ни замалчивать, ни затушевывать. Их надо признать и осмыслить. /Духовный распад России, гибель ее идеи, отсутствие мужественных, стойких защитников и борцов тем более знаменательно, что явление это никак нельзя признать случайной вспышкой скоропреходящих настроений, вызванных лишь катастрофическими событиями ближайших дней.
Среди грехов старой власти, бесспорно, первое место занимает национализм в смысле признанья прав гражданства только за великорусской народной стихией и отрицания или стеснения примитивнейших прав всех других национальностей и). История вообще знает сравнительно немного примеров поглощения одной национальности другой. Лишь подавляющая численность или несравненное превосходство культуры победителей подчас приводило к уничтожению национальных особенностей побежденных, но и то требовалось значительное время или примкнете средств, близких к поголовному истреблению. Ныне же все растущие средства культуры дали национальным стремлениям каждого народа могущественное орудие борьбы за свою самобытность, тем более, что нации-победители все более вынуждены считаться с основными правовыми принципами человеческого общежития, и новая история не знает ни одного примера полной денационализации даже сравнительно небольших народов. Пример Пруссии, где громадная, интенсивно растущая, завоевывающая весь мир культура немецкого народа не могла справиться с горсточкой познанских поляков, и где политика ассимиляции была позорно разбита стойким и мужественным сопротивлением, ясно показывает современный трудности денационализаторских задач.
В России великороссы составляют всего 46% населения государства, при чем «инородческий» элемент в значительной своей части превосходить культурой господствующее в России племя. При этих условиях и при исторически неизбежной демократизации управления, призвания к участию в государственных делах все более широких кругов населения-ставить русификаторскую задачу было бы проявлением изумительной узости политического кругозора.
Но именно эту задачу ставила себе петербургская бюрократия и) и те общественные круги, которые питали и поддерживали ее. В упорной систематической борьбе с политической, правовой и культурной самобытностью Финляндии, в преследовали
Полыни, в запрещений литовской, украинской и белорусской письменности были неоднократно пройдены незыблемый, естественные грани примитивного культурного общежития и правопорядка. К обрусению это не привело. Это создало кучу исторических более или менее забавных анекдотов, вроде страхования финских газет от цензурных бедствии, исполнения в Киеве украинских песен на французском языке, к печатаний научно-популярных брошюр в беллетристической форме и пр. и пр. Это привело к катастрофическому понижению культуры русифицируемых областей: Польша, Литва, Украина, не имеющая возможности учить детей в соответствии с окружающей их народной стилей, показали падете или значительную отсталость примитивной грамотности, не говоря о высших формах просвещения. Тут уже была большая потеря в духовных богатствах всего государства. Но еще большая потеря была в том, что живой, творящий дух народов был растрачен на борьбу с мелочными придирками, принижен в вынужденном подпольном существований, сделался подозрительным, ненавидящим, недоверчивым. Самое сильное, стойкое, упорное и ценное-вместо работы на благо страны- ушло за пределы России. Все народы, во имя своих святейших интересов, вынуждены были создать свои Пьемонты за рубежом России. Духовный огонь Польши горел в австрийском Кракове, украинцы жили своим Львовом, литовцы печатали книги и закладывали фундамент национального пробуждения в Восточной Пруссии, Финляндия имела свои очаги в Швеции.
Это не было сепаратизмом. Это было жизненной необходимостью. При первой возможности все готовы были перенести свои национальные ковчеги в России. Ждали этой возможности, тешили себя несбыточными мечтами, создавали наивные иллюзии. Одной из таких иллюзий была вера в Николая П при его вступлении на трон. И пылкая Варшава и холодная Финляндия с восторженной верой встретили воцарение молодого монарха, во всем выискивая признаки долгожданной перемены политического курса власти. Но Бобриков и манифест 1899 года в Финляндии, Чертков в Царстве Польском явились достаточно ярким доказательством, что надежды напрасны, все остается по старому, для соглашения, «угоды» никаких предпосылок нет.
1905 год дал новую пищу иллюзиям. Простановка антиконституционных основных положений манифеста, и созыв Сейма на основе всеобщего избирательного права в Финляндии, отмена законов о воспрещений литовской, украинской и белорусской письменности, некоторый облегчения в Польше, возможность создания обществ и союзов, открытое существование парий-дали возможность говорить о решительном переломе в политике власти. Свободно сформулированные национальные программы нигде не шли дальше автономии, которая в конечном счете сводилась не столько к национальному, как к культурно-хозяйственному моменту,, была протестом не столько против националистической политики правительства, как против гнетущей централизации управления страной. Это не было стремлением к разложению, к распаду России, а лишь необходимым шагом к перестройке всего устаревшего аппарата власти. Нации заботились не о том, чтобы выхватить себе от России ту или иную долю свободы, но о том, чтобы реформировать всю Россию, перестроить ее. В требованиях украинцев, литовцев, белорусов и далее отчасти, хотя в меньшей степени, в требованиях поляков и финнов звучит не только забота о себе, но и о всем государстве в его Целом. Конечная цель-перестройка России на федеративных началах, ближайшая задача- автономия всех входящих в России частей. И здесь голоса «инородцев», требовавших национально-территориальной автономии, нераздельно сливались с аналогичными требованиями великороссов-областников: жалобы, напр., сибиряков на гнет и несправедливость и неумелость центральной власти мало чем отличаются от соответствующих заявлений западных окраин России. Не ослабление, а усиление России было мотивом этих требований. Так это было понято и учтено далее историческими противниками России-вспомним, какую тревогу испытали в Австрии при известии, что Грушевский появился в украинской фракции первой Государственной Думы, или беспокойство Берлина при слухах о введений автономии в Царстве Польском.
«Ликвидация дней свободы» после акта 3 ноября принесла крутой поворот и в области национальной политики. Это не было далее простым возвращением к старому. До Столыпина обрусительная политика, в конечном счете, не была сознательным планом, системой. Часто это было только самодурством. часто лишь проявлением лени вникнуть в сложность местной народной жизни, и годы особенно сурового гнета сменялись годами «передышки», и милость, благоволение заменяли суровость и гнев. В конституционное лее время национализм явился как стройная идеологическая основа всей проводимой политики, один из главных устоев «ставки на сильного», необходимая предпосылка «Великой России» в ново-бюрократическом ее понимании. Конечно, несоразмерность поставленной политической задачи с силами государственной власти привела к тому, что политика подавления народностей проводилась не всегда последовательно. Но не было ни одной национальности, которая не испытала бы оскорблений от новой системы правительственной власти. Поляки-были объявлены гражданами второго сорта при значительном сокращении их представительства в Государственной Думе, и их наискромнейшие чаяния-школьный законопроект-не получил никакого движенья. Финляндской конституции был нанесен потрясающий удар. Украинское национальное культурное движение было объявлено «несоответствующим русским государственным задачам» (циркуляр Столыпина от 10 января 1910 года), Литва и Прибалтийский край усиленно русифицировались при помощи колонизации. Этот твердый, решительный, неуклонной волей направляемый правительственный курс внушал тем большую тревогу, что правительство действовало не одиноко. В прежнее время угнетенные народности могли связывать свои обиды только с политикой правительства, только с теми худшими элементами и представителями чиновничества, которые наводняли окраины. Теперь же они могли воочию убедиться, что правительство находит опору в весьма широких и влиятельных кругах русской общественности. Громадное большинство Думы высказывалось за все обрусительные предложения власти. И как раз буржуазные, умеренные элементы других стран, более всего готовые идти на примирение, на «угоду» с русской правительственной властью, должны были особенно болезненно чувствовать такое отношение к национальным вопросам со стороны созвучных им по социальным интересам буржуазных классов России.
Но и в демократических и либеральных кругах общественности политика правительства не всегда встречала достаточный протест. Призывы П. В. Струве к беспощадной идейной борьбе с украинством звучали предостерегающе для тех, кто хотеть бы связывать национальные надежды с победами русской общественности. Позиция Родичева и Милюкова в Государственной Думе по отношению к украинцам-«освободите и их не будет»-тоже казалась отзвуком модернизированного национализма. Партия к.-д. сумела довести дело до открытого разрыва с польским коло. Между тем руководящие круги Польши и Финляндии, в силу своих классовых симпатий, мало были склонны связывать какие бы то ни было надежды с ростом влияния более левой части русской общественности, видя в ней только проявление пугающего их и беспокоящего анархизма, заразу русского самобытного социализма.
Русским трудно даже понять те острые чувства, которые вызывал новый курс правительственной власти. Были поставлены под удар исторические традиции, духовный ценности, и грубо оскорблялись права личности, любовь к своему родному языку, привязанность к своей духовной стихии -С крайней остротой сказывались и чисто экономически последствия. Для борьбы за экономическое процветание нужен подъем культуры, нужно распространение знаний, нужна хотя бы примитивная грамотность, Но это благо было недоступно для поляков, украинцев, литовцев. Русская школа, с насильственными противоестественным преподаванием русского языка, или приводила к полному опустению школы или не давала никаких результатов, так как поверхностное знание русской грамоты улетучивалось в стихии другого языка, к которому школа безуспешно пыталась внушить пренебрежете, как к языку низшего сорта. Частная инициатива? Но судьба польской Матицы показала, что широкое развитие частной инициативы допущено не будет. Оставался последний путь- негласное, подпольное учение. И если для русского сравнение производительности десятины земли заграницей и в России ставило на очередь лишь задачу большего распространения знаний, то поляк, литовец, украинец при этом сжимал зубы, понимая, сколько препятствий с первого шага он встретить со стороны русифицирующей политики власти.
Кроме того, естественным последствием националистической политики явилась необходимость придерживаться прежней централизации правительственного аппарата, не выдерживающего никакой критики с точки зрения хозяйственно-деловой. Даже земства не могли быть распространены на наиболее важные области государства. И слабая, бездарная, необразованная и даже не воспитанная петербургская бюрократия вынуждена была беспомощно барахтаться в небывалой и невыполнимой задаче-управлять из одного центра 180-ти-миллионным человеческим образованием, раскинувшимся по 6 части суши всего мира. Тяжелые финансовые, экономические и культурные последствия этого сказывались с особенной силой там, где рядом находились цветущие области Германии, где западная культура непосредственно сталкивалась с Россией и глохла под воздействием неумелого, громоздкого, допотопного бюрократического механизма.
Однако, стихийное доверие к России и выдержка закаленных в несчастьях государственных деятелей сдерживала негодование. Идея иной России, служащей не только кучке чиновников, а всему целому, России свободной и в свободе могучей,-оставалась и живой и действенной. Дальше требований автономии влиятельные общественные деятели Польши, Украины, Литвы не шли, несмотря на провокации власти. Но выдержка питалась и теми соображениями, что отторжение от России, не говоря об опасности и нежелательности по экономическим и даже национальным соображениям, была просто невозможной. Это был уже только трезвый расчет, настолько трезвый, что, не выставляя лозунга отделения от России, украинцы в своей программе признавали нежелательным соединение с Россией Галиции, так как тогда исчезнет возможность иметь зарубежный очаг украинской культуры, безопасный от самодурства русской администрации. Куда бы далось тогда «Общество имени Шевченко», основанное украинскими патриотами, перекочевавшими под влиянием репрессии из Киева во Львов? Да и поляки не остались бы, пожалуй, довольны безусловным присоединением к Царству Польскому Кракова с его национальными хранилищами. Литовцы тоже поколебались бы дать согласие на присоединение литовского уголка Восточной Пруссии- ведь не было никаких гарантий, что запрещение латинского шрифта или другая тому подобная мера опять не явится на сцену, и культурная жизнь литовского народа будет организовываться в порядке широкой и планомерной контрабанды.
Начавшаяся война поставила эти вопросы в новом трагическом освещении. Стихийная вера в Россию на первых порах победила недоверие к правящим кругам. Предчувствие грозных изменений в судьбах всех народов заставило их теснее прижаться к общему единству. Первые слова власти способствовали этому. Но за рубежом война была принята иначе, и суровым приговором всей системе русской власти явилось то, что в Царство Польское вошли польские легионы, организованные под сенью Австрии, что среди украинцев противник находил готовую почву для пропаганды. Доверия к России хватило на первый подъем. Но его оказалось недостаточным для величайшего и длительного напряжения всех народных сил. Работа Бобринских в Галиции, неопределенность и отмалчивание по отношений к полякам, упорное молчание относительно литовцев, преследование украинской печати-все это далеко не способствовало созданию того длительного энтузиазма, который единственно позволил бы России справиться с трудностями организации небывалой борьбы, который превратил бы в действительную силу те колоссальные возможности, которыми Россия обладала. Официальные заявления об освободительных целях войны казались иронией на фоне пренебрежения к самым основным и священным правам наций внутри России.
И для русского народа, для масс, развращенных ПОЛИТИКОЙ власти, подлинный лик России, освещенный войной, явился неожиданным и незнакомым. Поляки, которые в официальной истории и во всей деятельности правительства неизменно представлялись в качестве тайных и явных врагов России, вдруг оказались «братьями-поляками». Поля сражения в пределах Российского государства оказались украинскими, польскими, литовскими, латышскими, армянскими... Защищая Литву, Польшу, Латвию, солдат невольно думал: нужно ли это России, с именем которой он привык связывать представление чисто великорусской страны. Упрощенное официальное понимание России оказалось недостаточным, не покрывающим историческое существо борьбы за Россию. В боях под Варшавой, под Вильной, под Митавой идея подлинной России, связующей и свободно объединяющей все ее народы, стала витать над русской армией. Но неизменность правительственного курса не дала этой идее развиться со всей необходимой полнотой и яркостью. И русский солдат, убедившись в ложности прежнего представления о России и не обретя нового, совершенно потерял идею борьбы. Он просто перестал быть русским, превратился в «вятича» и «курянина». И вместе с этим превращением война для него была окончена.
Не было воли. Армия росла количественно, но все понижалась качественно, пока, наконец, поражения, созданным бездарностью русской власти и. русского военного командования, не привели армию к восстанию, и власть перешла в руки русской общественности.
В невыразимо тяжких условиях народного восстания и военного развала России суждено было видеть последнюю вспышку доверия к ней со стороны связанных общей судьбою народов. Украинцами был провозглашен вечный покой австрийской ориентации, и арест в оккупированном Царстве Польском вождя польских легионов Пилсудского показы вал, что народы предпочли бы связывать свою судьбу с свободой России, чем с победами Германии.
Но вспышка быстро погасла. Наследие старой власти заключалось не только в материальном расстройстве, но и в истощении запаса духовных сил. Прогрессивная русская общественность, выдвинутая к власти, оказалась неспособной справиться с трудными обстоятельствами внешней и внутренней борьбы. Заведывание земскими делами в пределах уезда или губерний, редактирование журналов и газет не дали опыта, необходимого для управления 80-ти-миллионной страной. Необходимость в военное время бороться за азы современного конституционного права лишило возможности поставить и подготовить новое, истинно-государственное разрушение национальных проблем России. Но естественная неумелость справиться с трудностями организации на новых принципах новой власти воспринималась, как злонамеренное затягивание удовлетворения насущных национальных требований. Темь более, что руководители национальных движений, часто только что вышедшие из подполья, отнюдь не превосходили представителей русской новой власти ни широтой государственная масштаба, ни опытностью в широкой общественной деятельности.
Уже за время русской конституции руководители народных движений успели убедиться, что правительственный национализм не является чисто бюрократической идеей, и что он питается соответствующими настроеньями влиятельных общественных кругов России. Поэтому было естественно, что одним словам, как бы они ни были благожелательны, не было веры. Хотели реального осуществления обещаний, хотели и требовали гарантий, не всегда считаясь с трудностями внешнего и внутреннего положенья России. Требованья автономии неслись отовсюду, составляя одно из наиболее роковых проявлений всеобщего и повсеместного максимализма. Никто не хотел ждать. И если солдаты требовали от власти, чтобы по телеграфу был заключен мир, то также «по телеграфу», в 24 часа, требовали введения автономии на Украине, учреждения «Штата Эсти», признанья Латышской республики. Настойчивость требований росла параллельно с затрудненьями власти, с расстройством транспорта, гибелью промышленности, недостатками продовольствия. На местах невольно думалось, что немедленная автономия, освобождение от ига централизма не путем перестройки, а путем разрушенья старого аппарата власти может спасти дело, и тут выделение голубой Украины уже ничем не отличалось от красной Красноярской или Шлиссельбургской республики. Не было проявлено достаточной терпеливости и в вопросе о гарантиях, каковым явился вопрос о национальных войсках. С политической точки зренья новая власть не имела никаких возражений против организации войск по национальному принципу, при условии, конечно, сохраненья единства системы и командования. Но с военно-технической стороны такая коренная перестройка армии, перемешивание командного состава, переброска частей с одного фронта на другой, казалась совершенно невозможной. Ведь и так механизм войсковой жизни пришел в крайнее расстройство; оперативный перевозки не выполнялись к сроку, и войска, в сущности, уже не перевозились, а просачивались по железным дорогам. Формирование третьих дивизий, эта злосчастная идея ставки, ослабила в организационном отношении нашу армии настолько, что ее боеспособность, независимо от всех других условий, была весьма проблематичной. Тут лее приходилось предпринять новую, еще более радикальную и коренную, перестройку. Поэтому, хотя национальные части-украинские, латышские, польские-оказались прекрасными во всех отношениях, но военные власти не могли не стараться задерживать перестройку армии хотя бы в течение летней кампании. На этой почве создались печальные недоразумения. Больная психология национальных вождей готова была видеть в медлительности выполнения их пожеланий несогласие по существу, и они не останавливались даже перед самочинными мерами, перед хозяйничаньем в армии, не считаясь с высшим военным управлением. Это в свою очередь глубоко огорчало представителей центральной власти: хотелось в минуту внешней невзгоды встретить несколько больше «самоотвержения» со стороны народов России. Выдвигать на первый план если не «постылые», то во всяком случае далекие вопросы украинской и белорусской автономии казалось преступлением перед насущными задачами мировой борьбы. И хотя в принципе, в существе дела, разногласий не было, хотя не было и речи об отказе или об ограничений демократического принципа самоопределения народов, но из-за «порядка дня», из-за оценки удельного веса того или иного вопроса недоразумения все накапливались, затруднения увеличивались, центробежный силы росли.
Но Фот государственная власть захлестнута волной народного бессмысленного восстания. Начались небывалые эксперименты в центре, и всему миру стало ясным, что государству грозить величайшая опасность. Сговориться было не с кем, задерживать центробежные силы было некому. С падением Керенского, можно сказать, единство России разрушилось. Она распалась на свои составные части. Ощущение гибели государственного организма заглушало голоса благоразумия и исторического предвидения. Быть может, Россия нужна, но ее нет, она гибнет, она лишь последние дни носится, как корабль без руля и без ветрил, по бурному морю военных опасностей и народной смуты...
«Спасайся, кто может»...