Здесь враг не пройдёт, здесь друг охуеет
В феврале года эдак 1989-го в нашей школе замутили военно-патриотическую игру «Зарница». Потому что советские дети должны были уметь защитить себя и Родину от той галимой пурги, которую готовил нам Рейган - «вор, ковбой и педорас». Напомню, если кто уже забыл: февраль. Целинные степи. И «Зарница».
У меня был ниибический автомат - муляж АК-47, с пьяных глаз неотличимый от настоящего. Эту Вещь нам с братом подарил легендарный военрук Инсаф Шарафеич Гареев, когда-то служивший вместе с нашим отцом. Нас обоих Шарафеич называл «Славка», но брата уважал больше, потому что тот на спор выиграл чемпиона-старшеклассника в стрельбе из мелкашки, а я из пневматического пистолета попал себе в переносицу.
Короче, у меня был реальный ствол. И реальные звездочки на картонных погонах (я как-то сразу произвел себя в капитаны). А мама сшила мне из простыни почти реальный маскхалат. Несколько напрягал только один нюанс. Родившая меня женщина пустила на маскхалат старую простынь, которую советский дизайнер в порыве невиданного вдохновения решил украсить по центру незамысловатым, прямо скажем, узором - синей полосой. Так что мой маскхалат должен был наводить на врага определенную оторопь. Я, конечно, просил родительницу ограничиться классикой, и пошить маскхалат тупо белый, но ее материнская любовь заканчивалась там, где начинались новые простыни, пододеяльники и наволочки. Униженный, но не сломленный отправился я поутру в бой.
Почти сразу выяснились четыре вещи.
Во-первых, бушевал буран.
Во-вторых, маскхалата не было больше ни у кого, даже полосатого.
В-третьих, у меня была самая мазёвая пушка среди всего пионерского сброда.
В-четвёртых, «Зарницу» отменили.
То есть, я при полном параде припёрся в школу - через катаклизм, через заснеженную степь, наполненную демонами мрака и льда, воинственными племенами, дикими верблюдами и шпионами Вашингтона, а «Зарницу» отменили. Заебись. Собралась, кстати, преизрядная толпа советских детей, которые здраво считали, что апокалипсический буран - самая та погода для войнушки. Однако бывшие в меньшинстве учителя считали, что советские дети - долбоёбы, и в гороно сидят тоже долбоёбы, и в руководстве страны - долбоёб на долбоёбе, и когда же, блядь, нас эти сраные американцы завоюют?... И учителя нанесли удар по боеспособности подрастающего поколения, ставший предвестником событий, произошедших через несколько лет в Беловежской пуще, когда обожравшиеся водки предатели интересов… Ладно, проехали.
Детей отправили по домам. Верили ли учителя сами, что дети разойдутся по домам? Вот вы прикиньте сейчас: мелким засранцам за неделю сообщили, что в субботу будет рамс, они неделю готовились, покупали, воровали и отбирали у более слабых оружие, рисовали погоны и эполеты, сушили носки. А потом им говорят: хоба-на, ничо нибудет, вольно, пецдуйте по домам… Кто, будучи в здравом уме, сможет предположить, что детей, заточенных под третью мировую войну, остановит непогода?
Ну, короче, было три, что ли, массовых схода. С кувырканиями в снегу, беготней по сугробам и срыванием погонов. Потом погоны почти у всех закончились. Точнее - у тех, кто не допёр пришить их по всему периметру. Ну, и уж тогда пошли, вроде бы, по домам. Усталые, но довольные добрели мы с моим кентом Максом до теплотрассы… Не знаю, в чем заключается это таинственное свойство надземных теплотрасс, но рядом с ними наметает самые большие сугробы. Вот рядом с той снегу было - по третий этаж дома, честно. Пройти мимо такой благодати было невозможно, и мы с Максом стали окапываться. А потом отстреливаться. А потом откапываться, потому что все вырываемые нами норы, ДОТы и блиндажи заметало на глазах.
Домой я попал ближе к вечеру. Маскхалат был порван в нескольких местах, погоны расквасились, автомат заледенел, а самого меня можно было скручивать жгутом и выжимать из меня тазы талого снега, пота и ярости неукротимого освободителя человечества.
На следующий день я слёг. Если вы не знаете, что испытывал советский ребенок, понимая в воскресенье, что мощно заболел, если вам неведом хруст, с которым росток надежды взламывал в его душе асфальт обреченности, если вы не чувствовали, как крепнет от часа к часу его вера в стойкость и неподкупность болезни - то: чемодан-вокзал-Брайтон-бич, нах!
Заболеть в воскресенье - это был особый дар небес, посылаемый лишь особым детям. Или, как вариант - ебланам, прокувыркавшимся всю субботу в снегу в условиях, близких к арктическим.
В понедельник, ближе к обеду, с хрустом отдирая от батареи сохнувшие весь предыдущий день носки, штаны и прочее, я думал под завывание несмолкающего бурана: «Вот масть попёрла-то!... Я люблю свою Родину!».
Я и сейчас так думаю. Хотя метёт уже не так, как раньше. Просрали дерьмократы стихию-то.
У меня был ниибический автомат - муляж АК-47, с пьяных глаз неотличимый от настоящего. Эту Вещь нам с братом подарил легендарный военрук Инсаф Шарафеич Гареев, когда-то служивший вместе с нашим отцом. Нас обоих Шарафеич называл «Славка», но брата уважал больше, потому что тот на спор выиграл чемпиона-старшеклассника в стрельбе из мелкашки, а я из пневматического пистолета попал себе в переносицу.
Короче, у меня был реальный ствол. И реальные звездочки на картонных погонах (я как-то сразу произвел себя в капитаны). А мама сшила мне из простыни почти реальный маскхалат. Несколько напрягал только один нюанс. Родившая меня женщина пустила на маскхалат старую простынь, которую советский дизайнер в порыве невиданного вдохновения решил украсить по центру незамысловатым, прямо скажем, узором - синей полосой. Так что мой маскхалат должен был наводить на врага определенную оторопь. Я, конечно, просил родительницу ограничиться классикой, и пошить маскхалат тупо белый, но ее материнская любовь заканчивалась там, где начинались новые простыни, пододеяльники и наволочки. Униженный, но не сломленный отправился я поутру в бой.
Почти сразу выяснились четыре вещи.
Во-первых, бушевал буран.
Во-вторых, маскхалата не было больше ни у кого, даже полосатого.
В-третьих, у меня была самая мазёвая пушка среди всего пионерского сброда.
В-четвёртых, «Зарницу» отменили.
То есть, я при полном параде припёрся в школу - через катаклизм, через заснеженную степь, наполненную демонами мрака и льда, воинственными племенами, дикими верблюдами и шпионами Вашингтона, а «Зарницу» отменили. Заебись. Собралась, кстати, преизрядная толпа советских детей, которые здраво считали, что апокалипсический буран - самая та погода для войнушки. Однако бывшие в меньшинстве учителя считали, что советские дети - долбоёбы, и в гороно сидят тоже долбоёбы, и в руководстве страны - долбоёб на долбоёбе, и когда же, блядь, нас эти сраные американцы завоюют?... И учителя нанесли удар по боеспособности подрастающего поколения, ставший предвестником событий, произошедших через несколько лет в Беловежской пуще, когда обожравшиеся водки предатели интересов… Ладно, проехали.
Детей отправили по домам. Верили ли учителя сами, что дети разойдутся по домам? Вот вы прикиньте сейчас: мелким засранцам за неделю сообщили, что в субботу будет рамс, они неделю готовились, покупали, воровали и отбирали у более слабых оружие, рисовали погоны и эполеты, сушили носки. А потом им говорят: хоба-на, ничо нибудет, вольно, пецдуйте по домам… Кто, будучи в здравом уме, сможет предположить, что детей, заточенных под третью мировую войну, остановит непогода?
Ну, короче, было три, что ли, массовых схода. С кувырканиями в снегу, беготней по сугробам и срыванием погонов. Потом погоны почти у всех закончились. Точнее - у тех, кто не допёр пришить их по всему периметру. Ну, и уж тогда пошли, вроде бы, по домам. Усталые, но довольные добрели мы с моим кентом Максом до теплотрассы… Не знаю, в чем заключается это таинственное свойство надземных теплотрасс, но рядом с ними наметает самые большие сугробы. Вот рядом с той снегу было - по третий этаж дома, честно. Пройти мимо такой благодати было невозможно, и мы с Максом стали окапываться. А потом отстреливаться. А потом откапываться, потому что все вырываемые нами норы, ДОТы и блиндажи заметало на глазах.
Домой я попал ближе к вечеру. Маскхалат был порван в нескольких местах, погоны расквасились, автомат заледенел, а самого меня можно было скручивать жгутом и выжимать из меня тазы талого снега, пота и ярости неукротимого освободителя человечества.
На следующий день я слёг. Если вы не знаете, что испытывал советский ребенок, понимая в воскресенье, что мощно заболел, если вам неведом хруст, с которым росток надежды взламывал в его душе асфальт обреченности, если вы не чувствовали, как крепнет от часа к часу его вера в стойкость и неподкупность болезни - то: чемодан-вокзал-Брайтон-бич, нах!
Заболеть в воскресенье - это был особый дар небес, посылаемый лишь особым детям. Или, как вариант - ебланам, прокувыркавшимся всю субботу в снегу в условиях, близких к арктическим.
В понедельник, ближе к обеду, с хрустом отдирая от батареи сохнувшие весь предыдущий день носки, штаны и прочее, я думал под завывание несмолкающего бурана: «Вот масть попёрла-то!... Я люблю свою Родину!».
Я и сейчас так думаю. Хотя метёт уже не так, как раньше. Просрали дерьмократы стихию-то.