Ко дню рождения
Марина Аврукина
Мышеловка
Сидя в купе, где напротив расположилась только пожилая толстая тетка в темном платке, Мирра рассматривала украдкой свои роскошные длинные розовые ногти. Это, кстати, особая женская хитрость - ногти такие сохранять, стирая все-таки и готовя еду. Хоть и редко. «И ноги у меня красивые», - думала она, глядя в окно, так как ноги рассматривать сейчас было явно неудобно. В окне проплывала тоскливая степь, и больше ничего. И заунывно перетекала из пустого в порожнее протяжная узбекская песня по вагонному радио.
Как только исчез родной перрон, в голову полезла всякая дрянь. Никогда не получалось в такие моменты действительно расслабиться и ни о чем не думать. Поезд убаюкивал, и дрянь наплывала как тошнота согласно перестуку колес. Все время что-то давит на психику. Что? Все нормально. Работа есть, тусовка продолжается, пара-другая друзей пока на месте, не уезжают. И она сама не собирается. В этом году. Ну, дверь в туалете вывалилась, теперь нужно прикрываться деревянным щитом, сидя на унитазе. А если приходят гости, то прежде чем выйти в коридор, нужно крикнуть: «Есть кто за щитом?» Она захихикала, вспомнив все эти шуточки... Тетка посмотрела неодобрительно. Губы свои поджала лет пятьдесят назад, так и живет. Будто на похороны всю свою жизнь едет. Какого черта она сама-то оказалась в этом грязном поезде? Уговорил приехать к нему в Тьмутаракань обетованную хоть на недельку. Она только взглянет на его жизнь, мгновение, ведь что неделя? В редакции сейчас затишье, мертвый сезон, все готово на десять номеров вперед. Хоть бы - один номер вышел, о зарплате и замене щита на дверь не приходится даже и мечтать. Выдал деньги на билет. По нынешним временам - щедрость небывалая. С матерью своей хочет познакомить. Невеста. Прямо за теткиной головой, как нимб, выцарапано на стенке поганое слово. Даже три. Мать твою туда-сюда. Смешно, господи. Сидит под словами с ханжеским видом. Попробовать пожить с ним вместе? Самое страшное - несколько первых дней. Когда не знаешь, как себя вести. Когда кто-то случайно пукнет в туалете. Без двери. Но потом будет легче, хотя дверь в ближайшем будущем и не появится. Она опять, видимо, хихикнула, окончательно оборвав этим возможный еще в ближайшие десять часов диалог с теткой.
Борька, все-таки, необычный человек. Его непохожесть на обычного человека придает ей самой мифологичное. Типичная реакция на него: «Он тебе не пара. Странный какой-то…» Странный, конечно, не вам чета.
- Аканакан! - прокричал к вечеру толстозадый проводник. В окне над степью нависла гроза. Вялая такая. По небу зашуршали огромные серые мыши.
Прибыли. Нищий перрон. Мужик мочится, проехали. Узбечка продает лепешки. На ней и остановились. Борька. С цветком в руках. Любовь.
Сразу в ней поднялась волна неприязни, то ли из-за мечущегося мужика, то ли из-за надвигающейся грозы, то ли от того, что Борька выглядел как-то жалко на этом странном жестяно-глиняном перроне. Зачем она приехала? Могла и дальше жить, не видя его землю обетованную. Рассказывал много, заштатный городишко, она заранее представляла себе: глинобитные дома-растения желтовато-коричневого цвета, гончарные глиняные заборы, узбечки полные в паранджах, базар, продавцы шашлыков, семечек, лепешек. Тишина, жужжание бессмертных мух, подметание круглых дворов... Повторяющиеся, монотонные действа, изо дня в день, новизна только в чередовании света и тьмы, экзистенциальное дыхание вечности.
Они сели в замусоренный автобус и поехали в город. Все совпадало. Провинциальный азиатский городишко постсоветской эпохи. Кому, какой власти он принадлежал теперь, не знает никто. И гроза любой силы была большой редкостью здесь, потому все его жители, все пятнадцать тысяч, с ужасом наблюдали за небом. Затихли дворы, опустилась на них тяжелая сумеречная духота.
Небо превращалось в громадный красноватый фурункул.
- Где у вас туалет? - спросила она.
- Через дорогу, - ответил он.
Она еще надеялась, что он шутит. Но это была жестокая правда.
И первое потрясение. Надо было перейти через дорогу в соседний двор, дощатая постройка, вонючая, конечно. Уже не неприязнь, а ненависть к его повседневности захлестнула ее. Ходит небритый. Чушь какая-то.
Его мать встретила ее радушно. Еще бы, такая звезда свалилась. Здесь-то, в мутном углу.
Уже через день, осоловев от жирной мусульманско-еврейской еды, она отказалась от мысли выйти за него замуж. Такая во всем сквозила... ущербность, что ли, мелкота какая-то, тщательно скрываемая им там, в столице. Притворялся. А здесь расслабился, дал себе волю.
- Мам, а что у нас на второе? - с большой заинтересованностью спрашивал на второй день во второй раз.
- Котлетки куриные, - отвечала маман, с утра до вечера пропадающая на кухне дородная, грузная, тяжелая женщина. Пятки ее расплющивались в шлепанцах под тяжестью тела. Громадная просто грудь. С громадным просто ситцевым вырезом. А она привезла ей в подарок французские духи, блин.
Первое, второе, третье, а что на третье? компот, конечно, или простокваша, граф, а простоквашу ест. И куда только подевались все его разговоры об кафках и музилях? Почему-то совсем не стесняется ее, будто подменили человека, будто не возвращаться им назад, к ее жизни. Демонстрирует домашний уют, их ближайшее будущее, это она должна будет отвечать на вопрос: «Что у нас на второе?». Ну, любишь пожрать, ради Бога, только зачем такая упорядоченность - первое, второе, третье. Надо жить хаотичнее, легче, иначе сдохнешь от педантизма. Тапочки один к одному возле кровати, Обломов, господи! Рубашку погладить, пуговки застегнуть, чтобы потом, чертыхаясь, расстегнуть, посудку помыть при гостях, покрывалко на кровати - не то, что сесть, взглянешь - помнешь.
Вазочки на полочках. Под каждой вазочкой салфеточка. Мирра в который раз вышла во двор.
Круглый, как и все дворы здесь. Топчан посредине, лежать под сенью чинары или шелковицы. Подсчитывать время жизни. Все подметено, когда они встают, чтоб подмести? В шесть утра? Вымести свою пыль в соседний двор, что за мания - подметать и подметать... Прямо Кобо Абе какой-то.
Она вдруг вспомнила, что всегда мечтала о простой жизни, о расслаблении в тихом домике на берегу чего-нибудь там, но, собственно, как мечтала? О себе, такой сложной и высокоорганизованной (так охарактеризовала себя недавно одна ее знакомая) в среде этой низшей культуры. Отдыхать и расслабляться, зная, что ты в любой момент можешь бросить всю эту простоту к черту. Вот его мать - встала утром, как мусульманка, бабушка-мусульманка, подмела - знак начала, первое действо дня, и - на базар, мясо, фрукты, молоко, всех знает:
- Э, Зарипа-апа, это что у тебя сегодня каймак темный? А яички сегодняшние?
- Обижаешь, Настасья-апа, свежий яичко, совсем свежий, послушай!
Прикладывает к уху, трясет, слушает. Так где-то час, полтора в этой жаркой суете... Потом - домой, мыть все в семи водах, резать, готовить завтрак. Непременно нужно его подать. Особый обряд - подать еду.
- Ешьте, ешьте, яички коричневые, свежие, прямо из-под курицы.
Так было приятно слышать все это день, два, но оно ж не меняется, они ж ее затащить в это во все хотят, навсегда. Подметают и едят, слушают яйца, экономят, крадут электроэнергию, поливают свои чахлые растения, рожают у местного фельдшера, архетип неразвивающейся культуры, самопоглощение, вырождение, бля.
Горбачев, Ельцин, Зюганов... Какое дело до этого желтому городку? С рысьими глазами. Пыль от веника засыпает и засыпает слоями сознание, дыхательные пути. Солнце и ветер, солнце и ветер... Будто выжаривает кто эту пыль на огромной сковороде. Жарит и жарит, высушивает все живое, подбрасывает, чтобы перевернулись, подрумянились.
Надо поменять билет, она не выдержит здесь недели, хватит двух дней, скорее домой! Надо сказать ему, как проснется там, на топчане, что забыла о чем-то важном, возвращается, хотя как не хочется. Что она его, конечно, любит! Выйдет замуж, да, да! Только сейчас ей срочно нужно вернуться!
- Боря, - сказала она ему; как только он проснулся. На щеке отпечатался след грубой перьевой подушки. Будто по морде ударила крылом какая-то громадная птица. Волосы торчат.
- Давай поменяем билет на воскресенье, я совсем забыла, мне же нужно к зубному в понедельник, забыла...
- Пойди к местному, здесь все к нему ходят, - сказал он, - хочешь, пойдем вместе, я его хорошо знаю.
Она представила себе инструменты, холодные нечистые руки дантиста, Боже, как руки брадобрея, никогда!
- Нет, Боря!!! Мне очень нужно, правда, не обижайся, у вас очень хорошо, но мне нужно вернуться! Да и ты тоже ведь скоро поедешь, каникулы кончаются.
- Конечно, - он как-то странно усмехнулся, - скоро и я... Если так настаиваешь, поедем на вокзал, поменяем билет.
Они долго стояли на пыльной остановке автобуса, сели, в салоне пусто, никого кроме них, никто никуда не ездит (мать таинственно открыла огромный кованый, в мусульманских орнаментах, сундук: он был набит отрезами. Это все тебе, сказала она, здесь ситчика много, и шелк есть, и габардин. Пошьешь себе чего хочешь....) Весь этот путь до вокзала, полчаса, они молчали. Ей казалось, что от жары она прилипла к кожаному раскаленному сиденью. Смешно. А вдруг поезд сейчас? Тогда она уедет, черт с ними, с вещами, он потом привезет, домой, домой, к большим улицам, шумной жизни, безумной редакции, к подругам, душ, унитаз, кондиционер; отмоется, сделает маникюр, пострижется, смоет с себя следы поездки, хорошо, что съездила, увидела его дома, могла бы даже не догадываться...
А утром, утром здесь один и тот же звук - куры копошатся в курятнике, и шуршание самого первого веника - ширк, ширю, квох-квох, ширк-ширк...
За окном автобуса проплывали желтые кустарники. Гроза так и не разродилась за эти два дня. Над ними висело и давило двухдневной беременности небо. Страшно.
- Вокзал, - сказал водитель. Она вскочила. На сиденье осталось большое влажное пятно. Перед глазами расстилалось пыльное поле.
Никакого вокзала не было. Исчез, как во сне. Пыльное поле, красное небо, розовые отсветы грозовой пыли.
- Борь... - она беспомощно посмотрела на него, - мы не там сошли, да?
Он усмехнулся и промолчал, а к вечеру разразилась гроза. И всю ночь грохотало за окном, прибивало к земле пыль, носило туда-сюда духоту, хлопало хлипкими дверьми.
На следующий день, утром, взглянув в ее красные обезумевшие глаза, Борис сказал:
- Ни аэропорта, ни вокзала в наших местах отродясь не бывало. И не будет. И телефона нет. А пыль, между прочим, каждый день подметать надо - иначе нас занесет. И побеспокойся о втором на обед - очень хочется пельменей.
Мышеловка
Сидя в купе, где напротив расположилась только пожилая толстая тетка в темном платке, Мирра рассматривала украдкой свои роскошные длинные розовые ногти. Это, кстати, особая женская хитрость - ногти такие сохранять, стирая все-таки и готовя еду. Хоть и редко. «И ноги у меня красивые», - думала она, глядя в окно, так как ноги рассматривать сейчас было явно неудобно. В окне проплывала тоскливая степь, и больше ничего. И заунывно перетекала из пустого в порожнее протяжная узбекская песня по вагонному радио.
Как только исчез родной перрон, в голову полезла всякая дрянь. Никогда не получалось в такие моменты действительно расслабиться и ни о чем не думать. Поезд убаюкивал, и дрянь наплывала как тошнота согласно перестуку колес. Все время что-то давит на психику. Что? Все нормально. Работа есть, тусовка продолжается, пара-другая друзей пока на месте, не уезжают. И она сама не собирается. В этом году. Ну, дверь в туалете вывалилась, теперь нужно прикрываться деревянным щитом, сидя на унитазе. А если приходят гости, то прежде чем выйти в коридор, нужно крикнуть: «Есть кто за щитом?» Она захихикала, вспомнив все эти шуточки... Тетка посмотрела неодобрительно. Губы свои поджала лет пятьдесят назад, так и живет. Будто на похороны всю свою жизнь едет. Какого черта она сама-то оказалась в этом грязном поезде? Уговорил приехать к нему в Тьмутаракань обетованную хоть на недельку. Она только взглянет на его жизнь, мгновение, ведь что неделя? В редакции сейчас затишье, мертвый сезон, все готово на десять номеров вперед. Хоть бы - один номер вышел, о зарплате и замене щита на дверь не приходится даже и мечтать. Выдал деньги на билет. По нынешним временам - щедрость небывалая. С матерью своей хочет познакомить. Невеста. Прямо за теткиной головой, как нимб, выцарапано на стенке поганое слово. Даже три. Мать твою туда-сюда. Смешно, господи. Сидит под словами с ханжеским видом. Попробовать пожить с ним вместе? Самое страшное - несколько первых дней. Когда не знаешь, как себя вести. Когда кто-то случайно пукнет в туалете. Без двери. Но потом будет легче, хотя дверь в ближайшем будущем и не появится. Она опять, видимо, хихикнула, окончательно оборвав этим возможный еще в ближайшие десять часов диалог с теткой.
Борька, все-таки, необычный человек. Его непохожесть на обычного человека придает ей самой мифологичное. Типичная реакция на него: «Он тебе не пара. Странный какой-то…» Странный, конечно, не вам чета.
- Аканакан! - прокричал к вечеру толстозадый проводник. В окне над степью нависла гроза. Вялая такая. По небу зашуршали огромные серые мыши.
Прибыли. Нищий перрон. Мужик мочится, проехали. Узбечка продает лепешки. На ней и остановились. Борька. С цветком в руках. Любовь.
Сразу в ней поднялась волна неприязни, то ли из-за мечущегося мужика, то ли из-за надвигающейся грозы, то ли от того, что Борька выглядел как-то жалко на этом странном жестяно-глиняном перроне. Зачем она приехала? Могла и дальше жить, не видя его землю обетованную. Рассказывал много, заштатный городишко, она заранее представляла себе: глинобитные дома-растения желтовато-коричневого цвета, гончарные глиняные заборы, узбечки полные в паранджах, базар, продавцы шашлыков, семечек, лепешек. Тишина, жужжание бессмертных мух, подметание круглых дворов... Повторяющиеся, монотонные действа, изо дня в день, новизна только в чередовании света и тьмы, экзистенциальное дыхание вечности.
Они сели в замусоренный автобус и поехали в город. Все совпадало. Провинциальный азиатский городишко постсоветской эпохи. Кому, какой власти он принадлежал теперь, не знает никто. И гроза любой силы была большой редкостью здесь, потому все его жители, все пятнадцать тысяч, с ужасом наблюдали за небом. Затихли дворы, опустилась на них тяжелая сумеречная духота.
Небо превращалось в громадный красноватый фурункул.
- Где у вас туалет? - спросила она.
- Через дорогу, - ответил он.
Она еще надеялась, что он шутит. Но это была жестокая правда.
И первое потрясение. Надо было перейти через дорогу в соседний двор, дощатая постройка, вонючая, конечно. Уже не неприязнь, а ненависть к его повседневности захлестнула ее. Ходит небритый. Чушь какая-то.
Его мать встретила ее радушно. Еще бы, такая звезда свалилась. Здесь-то, в мутном углу.
Уже через день, осоловев от жирной мусульманско-еврейской еды, она отказалась от мысли выйти за него замуж. Такая во всем сквозила... ущербность, что ли, мелкота какая-то, тщательно скрываемая им там, в столице. Притворялся. А здесь расслабился, дал себе волю.
- Мам, а что у нас на второе? - с большой заинтересованностью спрашивал на второй день во второй раз.
- Котлетки куриные, - отвечала маман, с утра до вечера пропадающая на кухне дородная, грузная, тяжелая женщина. Пятки ее расплющивались в шлепанцах под тяжестью тела. Громадная просто грудь. С громадным просто ситцевым вырезом. А она привезла ей в подарок французские духи, блин.
Первое, второе, третье, а что на третье? компот, конечно, или простокваша, граф, а простоквашу ест. И куда только подевались все его разговоры об кафках и музилях? Почему-то совсем не стесняется ее, будто подменили человека, будто не возвращаться им назад, к ее жизни. Демонстрирует домашний уют, их ближайшее будущее, это она должна будет отвечать на вопрос: «Что у нас на второе?». Ну, любишь пожрать, ради Бога, только зачем такая упорядоченность - первое, второе, третье. Надо жить хаотичнее, легче, иначе сдохнешь от педантизма. Тапочки один к одному возле кровати, Обломов, господи! Рубашку погладить, пуговки застегнуть, чтобы потом, чертыхаясь, расстегнуть, посудку помыть при гостях, покрывалко на кровати - не то, что сесть, взглянешь - помнешь.
Вазочки на полочках. Под каждой вазочкой салфеточка. Мирра в который раз вышла во двор.
Круглый, как и все дворы здесь. Топчан посредине, лежать под сенью чинары или шелковицы. Подсчитывать время жизни. Все подметено, когда они встают, чтоб подмести? В шесть утра? Вымести свою пыль в соседний двор, что за мания - подметать и подметать... Прямо Кобо Абе какой-то.
Она вдруг вспомнила, что всегда мечтала о простой жизни, о расслаблении в тихом домике на берегу чего-нибудь там, но, собственно, как мечтала? О себе, такой сложной и высокоорганизованной (так охарактеризовала себя недавно одна ее знакомая) в среде этой низшей культуры. Отдыхать и расслабляться, зная, что ты в любой момент можешь бросить всю эту простоту к черту. Вот его мать - встала утром, как мусульманка, бабушка-мусульманка, подмела - знак начала, первое действо дня, и - на базар, мясо, фрукты, молоко, всех знает:
- Э, Зарипа-апа, это что у тебя сегодня каймак темный? А яички сегодняшние?
- Обижаешь, Настасья-апа, свежий яичко, совсем свежий, послушай!
Прикладывает к уху, трясет, слушает. Так где-то час, полтора в этой жаркой суете... Потом - домой, мыть все в семи водах, резать, готовить завтрак. Непременно нужно его подать. Особый обряд - подать еду.
- Ешьте, ешьте, яички коричневые, свежие, прямо из-под курицы.
Так было приятно слышать все это день, два, но оно ж не меняется, они ж ее затащить в это во все хотят, навсегда. Подметают и едят, слушают яйца, экономят, крадут электроэнергию, поливают свои чахлые растения, рожают у местного фельдшера, архетип неразвивающейся культуры, самопоглощение, вырождение, бля.
Горбачев, Ельцин, Зюганов... Какое дело до этого желтому городку? С рысьими глазами. Пыль от веника засыпает и засыпает слоями сознание, дыхательные пути. Солнце и ветер, солнце и ветер... Будто выжаривает кто эту пыль на огромной сковороде. Жарит и жарит, высушивает все живое, подбрасывает, чтобы перевернулись, подрумянились.
Надо поменять билет, она не выдержит здесь недели, хватит двух дней, скорее домой! Надо сказать ему, как проснется там, на топчане, что забыла о чем-то важном, возвращается, хотя как не хочется. Что она его, конечно, любит! Выйдет замуж, да, да! Только сейчас ей срочно нужно вернуться!
- Боря, - сказала она ему; как только он проснулся. На щеке отпечатался след грубой перьевой подушки. Будто по морде ударила крылом какая-то громадная птица. Волосы торчат.
- Давай поменяем билет на воскресенье, я совсем забыла, мне же нужно к зубному в понедельник, забыла...
- Пойди к местному, здесь все к нему ходят, - сказал он, - хочешь, пойдем вместе, я его хорошо знаю.
Она представила себе инструменты, холодные нечистые руки дантиста, Боже, как руки брадобрея, никогда!
- Нет, Боря!!! Мне очень нужно, правда, не обижайся, у вас очень хорошо, но мне нужно вернуться! Да и ты тоже ведь скоро поедешь, каникулы кончаются.
- Конечно, - он как-то странно усмехнулся, - скоро и я... Если так настаиваешь, поедем на вокзал, поменяем билет.
Они долго стояли на пыльной остановке автобуса, сели, в салоне пусто, никого кроме них, никто никуда не ездит (мать таинственно открыла огромный кованый, в мусульманских орнаментах, сундук: он был набит отрезами. Это все тебе, сказала она, здесь ситчика много, и шелк есть, и габардин. Пошьешь себе чего хочешь....) Весь этот путь до вокзала, полчаса, они молчали. Ей казалось, что от жары она прилипла к кожаному раскаленному сиденью. Смешно. А вдруг поезд сейчас? Тогда она уедет, черт с ними, с вещами, он потом привезет, домой, домой, к большим улицам, шумной жизни, безумной редакции, к подругам, душ, унитаз, кондиционер; отмоется, сделает маникюр, пострижется, смоет с себя следы поездки, хорошо, что съездила, увидела его дома, могла бы даже не догадываться...
А утром, утром здесь один и тот же звук - куры копошатся в курятнике, и шуршание самого первого веника - ширк, ширю, квох-квох, ширк-ширк...
За окном автобуса проплывали желтые кустарники. Гроза так и не разродилась за эти два дня. Над ними висело и давило двухдневной беременности небо. Страшно.
- Вокзал, - сказал водитель. Она вскочила. На сиденье осталось большое влажное пятно. Перед глазами расстилалось пыльное поле.
Никакого вокзала не было. Исчез, как во сне. Пыльное поле, красное небо, розовые отсветы грозовой пыли.
- Борь... - она беспомощно посмотрела на него, - мы не там сошли, да?
Он усмехнулся и промолчал, а к вечеру разразилась гроза. И всю ночь грохотало за окном, прибивало к земле пыль, носило туда-сюда духоту, хлопало хлипкими дверьми.
На следующий день, утром, взглянув в ее красные обезумевшие глаза, Борис сказал:
- Ни аэропорта, ни вокзала в наших местах отродясь не бывало. И не будет. И телефона нет. А пыль, между прочим, каждый день подметать надо - иначе нас занесет. И побеспокойся о втором на обед - очень хочется пельменей.