"Играй же на разрыв аорты..."
Оригинал взят у nmkravchenko в "Играй же на разрыв аорты..."
15 января 1891 года родился Осип Мандельштам.
-
Народу нужен стих таинственно-родной,
Чтоб от него он вечно просыпался
И льнянокудрою, каштановой волной -
Его звучаньем - умывался.
Именно такими, «таинственно-родными» для меня всегда были стихи Осипа Мандельштама.
Когда Солженицын показал Ахматовой свои стихи, она с сожалением сказала: «В них слишком мало тайны». Тайна мандельштамовской поэзии - наверное, одна из самых таинственных. В ней - то иррациональное начало, то «блаженное бессмысленное слово», что не может быть объяснено до конца никаким умным истолкованием, требующее от читателя такой же со-гениальности, со-творчества.
Его стихи росли из снов,
и обертоны слов невнятных
крушили азбуку основ
и отдавали нотой мятной.
«Немного красного вина...»
Пью по глоточку и хмелею.
И повторяю имена:
«Россия, Лета, Лорелея...» -
это уже мои строчки. Я посвятила ему уйму стихов. Предвкушала, как
Я зароюсь в Мандельштама,
буду музыке внимать
и без прописей и штампов
этот мир воспринимать.
Я стихом его умоюсь,
в мякоть сочную вопьюсь,
строчек сладостную повесть
повторяя наизусть.
Мятой нот горчит и мучит
заресничная страна.
Бубенец, щегол, щелкунчик,
я навек тобой больна...
Он всегда был для меня олицетворением поэзии. Символом её затравленности, незащищённости, надбытности. Я полюбила его всего - со всеми человеческими слабостями, житейской беспомощностью, детской любовью к сладкому.
В том времени, где и злодей -
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей,
в ком Русь и музыка очнулись. -
писала Белла.
Это портрет Мандельштама работы Льва Бруни. Он относится к концу его жизни, воплощая трагизм судьбы поэта, его обречённость, готовность к гибели, его посмертное величие. А в жизни он был совсем другим: весёлым, жизнерадостным, смешливым, смешным. Было в нём что-то от Франсуа Вийона, этого бродяги-поэта, жившего «озоруючи», «утешительно-грешного певца». И что-то - от Чарли Чаплина, маленького комичного человечка, веселящегося «от иррационального комизма, переполняющего мир».
Чарли Чаплин, заячья губа,
две подмётки, жалкая судьба...
Впрочем, «не сравнивай - живущий несравним». Как больно сжималось сердце от его горьких строк:
И опять к равнодушной отчизне
Дикой уткой взовьется упрек,-
Я участвую в сумрачной жизни,
Где один к одному одинок!
И от этих, таких домашне-трогательных:
Немного тёплого куриного помёта
и бестолкового овечьего тепла.
Я всё отдам за жизнь. Мне так нужна забота.
И спичка серная меня б согреть могла.
И тот фетовский метафизический огонь, что «в ночь идёт и плачет, уходя», уже казался чужим и холодным по сравнению с этим «бестолковым овечьим», «последним трамвайным» теплом души, огоньком заветной серной спички, которая могла бы его согреть. Как хотелось накормить его досыта вареньем, шоколадом, его любимым гоголем-моголем... Это чувство, наверное, знакомое всем, любящим Мандельштама, не только его стихи, но и его самого, прекрасно выразила Белла Ахмадулина:
Из мемуаров: "Мандельштам
любил пирожные". Я рада
узнать об этом. Но дышать -
не хочется, да и не надо.
Так значит, пребывать творцом,
за спину заломившим руки,
и безымянным мертвецом
всё ж недостаточно для муки?
И в смерти надо знать беду
той, не утихшей ни однажды,
беспечной, выжившей в аду,
неутолимой детской жажды?
В моём кошмаре, в том раю,
где жив он, где его я прячу,
он сыт! А я его кормлю
огромной сладостью. И плачу.
Read more...
15 января 1891 года родился Осип Мандельштам.
-
Народу нужен стих таинственно-родной,
Чтоб от него он вечно просыпался
И льнянокудрою, каштановой волной -
Его звучаньем - умывался.
Именно такими, «таинственно-родными» для меня всегда были стихи Осипа Мандельштама.
Когда Солженицын показал Ахматовой свои стихи, она с сожалением сказала: «В них слишком мало тайны». Тайна мандельштамовской поэзии - наверное, одна из самых таинственных. В ней - то иррациональное начало, то «блаженное бессмысленное слово», что не может быть объяснено до конца никаким умным истолкованием, требующее от читателя такой же со-гениальности, со-творчества.
Его стихи росли из снов,
и обертоны слов невнятных
крушили азбуку основ
и отдавали нотой мятной.
«Немного красного вина...»
Пью по глоточку и хмелею.
И повторяю имена:
«Россия, Лета, Лорелея...» -
это уже мои строчки. Я посвятила ему уйму стихов. Предвкушала, как
Я зароюсь в Мандельштама,
буду музыке внимать
и без прописей и штампов
этот мир воспринимать.
Я стихом его умоюсь,
в мякоть сочную вопьюсь,
строчек сладостную повесть
повторяя наизусть.
Мятой нот горчит и мучит
заресничная страна.
Бубенец, щегол, щелкунчик,
я навек тобой больна...
Он всегда был для меня олицетворением поэзии. Символом её затравленности, незащищённости, надбытности. Я полюбила его всего - со всеми человеческими слабостями, житейской беспомощностью, детской любовью к сладкому.
В том времени, где и злодей -
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей,
в ком Русь и музыка очнулись. -
писала Белла.
Это портрет Мандельштама работы Льва Бруни. Он относится к концу его жизни, воплощая трагизм судьбы поэта, его обречённость, готовность к гибели, его посмертное величие. А в жизни он был совсем другим: весёлым, жизнерадостным, смешливым, смешным. Было в нём что-то от Франсуа Вийона, этого бродяги-поэта, жившего «озоруючи», «утешительно-грешного певца». И что-то - от Чарли Чаплина, маленького комичного человечка, веселящегося «от иррационального комизма, переполняющего мир».
Чарли Чаплин, заячья губа,
две подмётки, жалкая судьба...
Впрочем, «не сравнивай - живущий несравним». Как больно сжималось сердце от его горьких строк:
И опять к равнодушной отчизне
Дикой уткой взовьется упрек,-
Я участвую в сумрачной жизни,
Где один к одному одинок!
И от этих, таких домашне-трогательных:
Немного тёплого куриного помёта
и бестолкового овечьего тепла.
Я всё отдам за жизнь. Мне так нужна забота.
И спичка серная меня б согреть могла.
И тот фетовский метафизический огонь, что «в ночь идёт и плачет, уходя», уже казался чужим и холодным по сравнению с этим «бестолковым овечьим», «последним трамвайным» теплом души, огоньком заветной серной спички, которая могла бы его согреть. Как хотелось накормить его досыта вареньем, шоколадом, его любимым гоголем-моголем... Это чувство, наверное, знакомое всем, любящим Мандельштама, не только его стихи, но и его самого, прекрасно выразила Белла Ахмадулина:
Из мемуаров: "Мандельштам
любил пирожные". Я рада
узнать об этом. Но дышать -
не хочется, да и не надо.
Так значит, пребывать творцом,
за спину заломившим руки,
и безымянным мертвецом
всё ж недостаточно для муки?
И в смерти надо знать беду
той, не утихшей ни однажды,
беспечной, выжившей в аду,
неутолимой детской жажды?
В моём кошмаре, в том раю,
где жив он, где его я прячу,
он сыт! А я его кормлю
огромной сладостью. И плачу.
Read more...