Голубчик голубь
В продолжение "птичьей" темы, начатой в предыдущем посте.
У меня давняя привычка по утрам кормить птиц. Стоит мне выйти на балкон - слетаются воробьи, близко, чуть не на руки садятся. Когда-то я писала:
Я хлеб крошу воробушкам -
то манна им от Бога.
Голодные утробушки
насытиться не могут.
Второй украл у первого,
а третий - у второго...
Судить их нашей мерою?
К ним жизнь и так сурова.
Полным-полна коробушка,
и хватит этих крошек
для каждого воробушка.
Люблю я этих крошек!
Однажды, выйдя из подъезда, обнаружила на земле выпавшего из гнезда воробьёнка. Он скакал по траве, неуклюже подпрыгивая, не умея взлететь. Я подняла, посадила на акацию. Воробей замер, вцепившись в ветку, боясь упасть в лапы кошке. Над ним кружилась воробьиха. Уборщица крикнула мне с лавочки: "Его мать учит летать!" Я ушла по своим делам, но беспокойство за судьбу птенца не оставляло, то и дело вспоминала: как он там? цел ли? Когда вернулась - его на акации уже не было. Но утром - вот чудо! - они прилетели ко мне на балкон - воробьиха с дитёнышем. И на раз ещё прилетали потом, и мать при мне демонстративно кормила воробьёнка: крошками в рот.
Утром балкон наполнялся птичьими трелями: воробьи галдели - качали свои птичьи права. Если я вдруг забывала вынести им вожделенный корм, пернатые находили способ напомнить мне о моих обязанностях: стучали клювами в то окно, где я в тот момент находилась - в кухне, где готовила завтрак, или в комнате, где обычно пишу у окна. Они вертели головками, вглядываясь вглубь комнаты, топорщили пёрышки, стреляли в меня глазёнками-бусинками: "Ну что же ты, мол? Забыла про нас? Мы же тут, мы тоже есть хотим!" Попробуй не дай. Всё правильно. Мы в ответе за тех, кого приручили. "Воробышки игривые, как детки сиротливые, прижались у окна". Это были первые строчки, прочитанные мной у Есенина ещё в детстве, и с тех пор я всегда смотрела на этих бесцеремонных зверёнышей взглядом есенинской умилённой нежности и жалости.
Потом на балкон стали прилетать голуби. Их было гораздо больше, чем могло поместиться на дощатом пятачке, они шумно теснили друг друга, крошки и зёрна разлетались в разные стороны, не доставаясь никому, а хрупкие воробышки только издали могли наблюдать за трапезой "старших", мысленно облизываясь. Я старалась восстановить справедливость: прогоняла голубей ради более слабых и маленьких.
Но однажды прилетел голубь без ноги. Хотела было прогнать и его, но рука застыла в воздухе: я увидела его увечность. Голубь был странным: он смотрел на меня, абсолютно не пугаясь, даже когда я подошла вплотную. Ручной? Больной? Сумасшедший? Самоубийца? Может, среди голубей тоже такие бывают... Я вынесла ему крошек. Он ел чуть ли не с руки. А поев, ещё долго не улетал. Сидел, нахохлившись. Мне подумалось, что ему, наверное, некуда лететь. Может быть, потерял свою голубку, и теперь ему всё равно, что с ним будет. Когда-то в детстве слышала сентиментальный романс:
Стонет сизый голубочек,
стонет он и день и ночь.
Миленький его дружочек
улетел навеки прочь...
И как-то сами собой сложились стихи:
Голубь
Я еле отскребла балкон
от голубиного помёта,
отныне объявляя: вон! -
исчадьям клёкота и лёта.
Но вдруг, нарушив - мой- не мой --
стерильность обновлённых полок,
влетел нахально, как домой,
лохматый странноватый голубь.
Я налетела, как гроза,
руками замахав: «А ну, мол!»
А он глядел в мои глаза
и улетать совсем не думал.
Какого вам ещё рожна!
Но... что-то было в нём такое,
что я за крошками пошла,
насыпав щедрою рукою.
Он был калекой: без ноги.
С боков повыдернуты перья.
Он ел доверчиво с руки,
как будто знал меня издревле.
И вдруг всплыло, стуча в виски:
романс, как сизый голубочек
всё стонет, стонет от тоски,
что улетел его дружочек.
Я отзывалась на него
какой-то нотой одинокой
и понимала, как никто,
своей душою одноногой.
Видимо, раньше, в далёком прошлом, другое было отношение к голубям. Не случайно самые ласковые слова и самые светлые понятия связаны у нас с их именем: голубчик, голубушка, голубое небо, голубизна... А однажды у меня была чуть ли не мистическая встреча с другим голубем. Я сидела на лавочке в сквере. Он подошёл ко мне близко-близко. Я бросила ему кусочек от вафельного стаканчика мороженого. Голубь даже не посмотрел в его сторону. И даже не взмахнул крыльями. Он смотрел мне прямо в глаза. Каким-то почти человечьим взглядом. Мне стало не по себе. Вспомнились сказки, когда зверь или птица вдруг начинали говорить человеческим голосом... Я встала, пошла по аллее, и мне казалось, что деревья вокруг как-то очень осмысленно шумят мне навстречу и вдогонку, словно повторяя дорогие незабвенные имена. Я шла с закрытыми глазами, и солнце так тепло касалось меня своими весенними лучами, и ветер так ласково теребил волосы, что это было слишком по-человечески для неодушевлённых материй. И на ходу складывались строчки:
Слишком ласковый и трепетный для ветра
мои волосы ласкал средь бела дня.
Слишком яркий, слишком солнечный для света
фотовспышкою преследовал меня,
словно где-то сохранить хотел навеки...
Мне казалось, это сказка или сон.
Я смежала и распахивала веки.
Кто-то был со мною рядом, невесом.
Странный голубь, отвергая хлеба ломоть,
так осмысленно в глаза мои глядел,
словно он меня навек хотел запомнить
для каких-то недоступных высших дел.
Ледников души растапливалась залежь,
и прощалась кем-то вечная вина.
Я одна отныне знала, только я лишь,
настоящие их знала имена...