#летниедни ЧЛ-6. Почему ничего нельзя откладывать. Или еще раз о смерти и надежде.
Той весной особенно буйно цвели нарциссы.
Дикие.
Или, скорее, одичавшие.
Они цвели на месте, где когда-то стоял Старый Дом, и идти за ними было далеко, скользко и грязно.
А Дороти умирала.
Последняя стадия рака груди. Джон, ее сын, медбрат с большим опытом, сидел с ней неотлучно.
Мы все понимали, что уход Дороти - вопрос пары недель. Максимум месяц с небольшим.
И вот уже который день я, просыпаясь, думала - сегодня. Непременно надо сходить к Старому Дому и надрать там нарциссов для Дороти. Огромный букет. Все, сколько есть. Там их все равно никто не видит.
А весна была холоднючая. С противным ледяным дождем, ветром, и прочими "прелестями". Как обычно в Западной Вирджинии (да, я знаю, как правильно, и нет, не дождетесь, оно у меня пишется только так).
В то утро, если честно, мне менее всего на свете хотелось выползать из-под одеялка в реальность, которая не звала и не манила.
Я очень, очень боюсь смерти. Даже сейчас, похоронив и Папу, и Маму, пройдя через свой самый страшный страх, я все равно ее боюсь. А тогда, тридцать с лишком лет назад, сама мысль о том, что с кем-то из близких ЭТО может случиться, заставляла корчиться и внутренне выть.
А Дороти умирала в соседнем доме. И сделать с этим было ничегошеньки нельзя. Кроме как притвориться, что она вовсе не умирает, а просто болеет, и непременно выздоровеет. Когда-то. Но пока лучше ее не тревожить. Так я пыталась успокоить свою зудящую совесть. Потому что умом-то все понимала. Но очень боялась влезать в ситуацию.
А нарциссы тем временем уже совершенно точно распустились. Муж ходил за Холмы по своим каким-то делам, и на мой вопрос, не зацвели ли, кивнул - да, полно их там уже.
Я ему о свои планах не говорила. Я вообще о планах не люблю рассказывать. А то, знаете ли, расскажешь - и фьють.
Пути назад, собственно, уже не было. Потому что и времени практически не оставалось.
Поэтому я выскреблась из-под одеяла, в три захода, проклиная эту чертову "полную волну", перекатилась через край нелепой водяной кровати, и пошлепала на кухню - жить этот большой новый день посреди американской глубинки, вдали от дома, родителей, цивилизации и смысла.
Конечно, я не помню точно, чем именно я занималась с утра. Наверное, заварила себе чай, насыпала миску хлопьев, посмотрела, есть ли корм у котов. Может быть, и "фанники" полистала - две странички с комиксами, то бишь funnies, из местной бумажной газетки.
Время было пред-интернетное, странное. Компы, разумеется, уже вошли в обиход, но Сеть, Великая и Ужасная, еще только разворачивалась где-то на огромных серверах в Вашингтоне или где там ее. У нас на Холмах обходились пока что без.
Одно знаю совершенно точно - прямо с утра меня начал долбить Внутренний Голосок. Тогда он был еще очень мирный, но от этого не менее настойчивый. Долдонил и пихал в уши изнутри головы - "иди уже в Старый Дом, пора, и пора-то уж прошла, шевелись, а то потом локти кусать будешь".
Пободавшись с Голоском с полчаса, я вздохнула и пошла влезать в резиновые сапоги.
Холмы за нашим домом - красноглиняные. Глина жирная, скользкая, яркая. Я набрала ее полные подошвы, пока долезла до Старого Дома. А там действительно уже раскинулся ковер из лимонных нарциссов, такой густой и плотный, что никакие букеты ему были не страшны.
Надрала здоровенную охапку и вернулась в тяжеленных комьях глины вместо сапог домой. Вытряхнулась из обувки ("почувствуй себя Големом, который выпростался из глины"), посмотрела на букет, поняла, что надо поделить хотя бы пополам, чтоб не так по-купечески бесстыдно выглядеть.
Сложила половину нарциссов в красивый ровный шар. Поставила в вазу. Получилось вполне достойно.
Тут же Голосок снова активизировался: "А что они сейчас про тебя подумают? А не многовато ли? А не маловато ли? А зачем ты вообще сейчас к ним попрешься? А вдруг она спит? А вдруг ей не до цветов? А..."
"А не пошел бы ты, а?" - наконец осмелела я, подустав все это перемалывать меж ушей. - "Точнее, ты просто заглохни, а вот я - таки пойду".
Переобулась в кроссовки, позвонила Джону с домашнего - "Привет, я тут Твоей Маме небольшой подарочек хочу принести. Когда удобно?"
"А прямо сейчас и удобно!" - вполне жизнерадостно отозвался Джон. - "Приходи".
И я пошла.
Дороти спала, когда Джон открыл мне дверь. Он тут же принялся ее будить: "Мам, просыпайся, смотри, кто к нам пришел!"
Я пришла в ужас - "Зачем ты ее будишь? Пусть спит человек!" Джон мотнул головой - "Да нормально все, не переживай".
Дороти медленно открыла глаза, увидела нас с букетом и Джоном, и вдруг просияла от уха до уха. Показала - подойди поближе. Понюхала желтое облако. И я вдруг увидела, как с ее совсем светлых и чуть мутноватых глаз сошла пелена, и они чуть поголубели, оживились и стали почти такими же озорными и добрыми, как раньше.
"Спасибо, что пришла. Это где ж такую красоту раздобыла? Не у Старого ли Дома?"
"Ага, там", - подтвердила я. Джон тем временем поставил вазу так, чтобы Дороти было удобнее всего ей любоваться. Она кивнула - мол, все правильно, спасибо.
Дальше разговор не клеился. Поговорили пару минут про Холмы, распутицу, красную глину, и всякое такое. Было видно, что Дороти тяжело дается этот разговор, несмотря на явную радость. Ну, и я быстренько сбежала оттуда, пожелав здоровья и всего наилучшего.
Джон перезвонил почти сразу - я даже не успела разуться.
"Таш, спасибо Тебе огроменное. Маму прямо не узнать, довольная, то и дело просыпается и глазами нарциссы Твои ищет", - внезапно и в его голосе стало чуть больше звона и жизни. И я выдохнула - уф, все вроде получилось, удалось порадовать, не утомила, все хорошо. А мало ли - может, от этой песчинки что-то выкристаллизуется хорошее? А сапоги сейчас вымою. Подумаешь, килограмм глины.
Второй раз Джон позвонил в четыре утра. Трубку поднял муж. Я услышала короткое: "Когда? Да. Понятно. Спасибо, что сообщил. Наши соболезнования".
Я сидела в кровати, качаясь на дурацких волнах, поднявшихся, когда муж подскочил к телефону. И пыталась не есть себя поедом. Потому что отняла четверть часа у Дороти с Джоном своими фанабериями с букетом. А теперь уже поздно.
На похоронах я поэтому не могла посмотреть Джону в лицо. Было стыдно. Почему я не пошла за нарциссами хотя бы за пару дней до того?
Он нашел меня сам.
Подошел, обнял. Я открыла было рот, чтобы извиниться, выразить соболезнование, хоть что-то из себя выдавить. Но тут сверху раздалось:
"Спасибо Тебе огромное. Эти цветы..."
"Что - цветы?" - буркнула я ему куда-то в живот.
"Понимаешь... Она на них весь день смотрела. А потом попросила дать ей в руки. Вечером. Таш. Она умерла с Твоими цветами в руках. И с улыбкой."
Дикие.
Или, скорее, одичавшие.
Они цвели на месте, где когда-то стоял Старый Дом, и идти за ними было далеко, скользко и грязно.
А Дороти умирала.
Последняя стадия рака груди. Джон, ее сын, медбрат с большим опытом, сидел с ней неотлучно.
Мы все понимали, что уход Дороти - вопрос пары недель. Максимум месяц с небольшим.
И вот уже который день я, просыпаясь, думала - сегодня. Непременно надо сходить к Старому Дому и надрать там нарциссов для Дороти. Огромный букет. Все, сколько есть. Там их все равно никто не видит.
А весна была холоднючая. С противным ледяным дождем, ветром, и прочими "прелестями". Как обычно в Западной Вирджинии (да, я знаю, как правильно, и нет, не дождетесь, оно у меня пишется только так).
В то утро, если честно, мне менее всего на свете хотелось выползать из-под одеялка в реальность, которая не звала и не манила.
Я очень, очень боюсь смерти. Даже сейчас, похоронив и Папу, и Маму, пройдя через свой самый страшный страх, я все равно ее боюсь. А тогда, тридцать с лишком лет назад, сама мысль о том, что с кем-то из близких ЭТО может случиться, заставляла корчиться и внутренне выть.
А Дороти умирала в соседнем доме. И сделать с этим было ничегошеньки нельзя. Кроме как притвориться, что она вовсе не умирает, а просто болеет, и непременно выздоровеет. Когда-то. Но пока лучше ее не тревожить. Так я пыталась успокоить свою зудящую совесть. Потому что умом-то все понимала. Но очень боялась влезать в ситуацию.
А нарциссы тем временем уже совершенно точно распустились. Муж ходил за Холмы по своим каким-то делам, и на мой вопрос, не зацвели ли, кивнул - да, полно их там уже.
Я ему о свои планах не говорила. Я вообще о планах не люблю рассказывать. А то, знаете ли, расскажешь - и фьють.
Пути назад, собственно, уже не было. Потому что и времени практически не оставалось.
Поэтому я выскреблась из-под одеяла, в три захода, проклиная эту чертову "полную волну", перекатилась через край нелепой водяной кровати, и пошлепала на кухню - жить этот большой новый день посреди американской глубинки, вдали от дома, родителей, цивилизации и смысла.
Конечно, я не помню точно, чем именно я занималась с утра. Наверное, заварила себе чай, насыпала миску хлопьев, посмотрела, есть ли корм у котов. Может быть, и "фанники" полистала - две странички с комиксами, то бишь funnies, из местной бумажной газетки.
Время было пред-интернетное, странное. Компы, разумеется, уже вошли в обиход, но Сеть, Великая и Ужасная, еще только разворачивалась где-то на огромных серверах в Вашингтоне или где там ее. У нас на Холмах обходились пока что без.
Одно знаю совершенно точно - прямо с утра меня начал долбить Внутренний Голосок. Тогда он был еще очень мирный, но от этого не менее настойчивый. Долдонил и пихал в уши изнутри головы - "иди уже в Старый Дом, пора, и пора-то уж прошла, шевелись, а то потом локти кусать будешь".
Пободавшись с Голоском с полчаса, я вздохнула и пошла влезать в резиновые сапоги.
Холмы за нашим домом - красноглиняные. Глина жирная, скользкая, яркая. Я набрала ее полные подошвы, пока долезла до Старого Дома. А там действительно уже раскинулся ковер из лимонных нарциссов, такой густой и плотный, что никакие букеты ему были не страшны.
Надрала здоровенную охапку и вернулась в тяжеленных комьях глины вместо сапог домой. Вытряхнулась из обувки ("почувствуй себя Големом, который выпростался из глины"), посмотрела на букет, поняла, что надо поделить хотя бы пополам, чтоб не так по-купечески бесстыдно выглядеть.
Сложила половину нарциссов в красивый ровный шар. Поставила в вазу. Получилось вполне достойно.
Тут же Голосок снова активизировался: "А что они сейчас про тебя подумают? А не многовато ли? А не маловато ли? А зачем ты вообще сейчас к ним попрешься? А вдруг она спит? А вдруг ей не до цветов? А..."
"А не пошел бы ты, а?" - наконец осмелела я, подустав все это перемалывать меж ушей. - "Точнее, ты просто заглохни, а вот я - таки пойду".
Переобулась в кроссовки, позвонила Джону с домашнего - "Привет, я тут Твоей Маме небольшой подарочек хочу принести. Когда удобно?"
"А прямо сейчас и удобно!" - вполне жизнерадостно отозвался Джон. - "Приходи".
И я пошла.
Дороти спала, когда Джон открыл мне дверь. Он тут же принялся ее будить: "Мам, просыпайся, смотри, кто к нам пришел!"
Я пришла в ужас - "Зачем ты ее будишь? Пусть спит человек!" Джон мотнул головой - "Да нормально все, не переживай".
Дороти медленно открыла глаза, увидела нас с букетом и Джоном, и вдруг просияла от уха до уха. Показала - подойди поближе. Понюхала желтое облако. И я вдруг увидела, как с ее совсем светлых и чуть мутноватых глаз сошла пелена, и они чуть поголубели, оживились и стали почти такими же озорными и добрыми, как раньше.
"Спасибо, что пришла. Это где ж такую красоту раздобыла? Не у Старого ли Дома?"
"Ага, там", - подтвердила я. Джон тем временем поставил вазу так, чтобы Дороти было удобнее всего ей любоваться. Она кивнула - мол, все правильно, спасибо.
Дальше разговор не клеился. Поговорили пару минут про Холмы, распутицу, красную глину, и всякое такое. Было видно, что Дороти тяжело дается этот разговор, несмотря на явную радость. Ну, и я быстренько сбежала оттуда, пожелав здоровья и всего наилучшего.
Джон перезвонил почти сразу - я даже не успела разуться.
"Таш, спасибо Тебе огроменное. Маму прямо не узнать, довольная, то и дело просыпается и глазами нарциссы Твои ищет", - внезапно и в его голосе стало чуть больше звона и жизни. И я выдохнула - уф, все вроде получилось, удалось порадовать, не утомила, все хорошо. А мало ли - может, от этой песчинки что-то выкристаллизуется хорошее? А сапоги сейчас вымою. Подумаешь, килограмм глины.
Второй раз Джон позвонил в четыре утра. Трубку поднял муж. Я услышала короткое: "Когда? Да. Понятно. Спасибо, что сообщил. Наши соболезнования".
Я сидела в кровати, качаясь на дурацких волнах, поднявшихся, когда муж подскочил к телефону. И пыталась не есть себя поедом. Потому что отняла четверть часа у Дороти с Джоном своими фанабериями с букетом. А теперь уже поздно.
На похоронах я поэтому не могла посмотреть Джону в лицо. Было стыдно. Почему я не пошла за нарциссами хотя бы за пару дней до того?
Он нашел меня сам.
Подошел, обнял. Я открыла было рот, чтобы извиниться, выразить соболезнование, хоть что-то из себя выдавить. Но тут сверху раздалось:
"Спасибо Тебе огромное. Эти цветы..."
"Что - цветы?" - буркнула я ему куда-то в живот.
"Понимаешь... Она на них весь день смотрела. А потом попросила дать ей в руки. Вечером. Таш. Она умерла с Твоими цветами в руках. И с улыбкой."