Исповедь
Живешь без Таинств и словно вся, не очень заметно для себя и совершенно незаметно для окружающих, словно бы наливаешься пустотой - сердце пустеет и тяжелеет. Тяжело делается ходить, есть, думать, что-то решать. Это происходит очень медленно, месяц за месяцем. Ты даже не думаешь об этом и изредка приходящее "надо бы уже..." - тут же прогоняешь беспечным "ну да, как-нибудь потом обязательно схожу". А время идет, и вот уже лето опять катится навстречу осени, и тяжесть, заполнившая тебя, вдруг не дает тебе быть самой собой и ты чувствуешь себя, как в тесной клетке, кругом прутья, замки, заграждения - и уже, кажется, не протиснуться никуда, и выхода нет, в какую сторону ни смотри. И живешь в круговерти своих дней - то в них одно, то другое. И в один день одна-единственная мысль вдруг вытесняет все остальные: пора идти. Нет сил больше откладывать и ждать. Ты чуешь, что никто, ни один самый добрый друг и ни один, даже самый лучший доктор, не освободит тебя от этой налипшей за месяцы тяжести и не вылечит, не поможет. Тут нужен другой Врач, и идти надо к Нему...
И как только решила это, сразу, кажется, вся плоть восстает: в день Всенощной страшно хочется спать, а еще наваливается сразу несколько, конечно же, неотложных дел, и портится погода - идет дождь и падает давление. Колотится сердце. За час до выхода начинают почему-то болеть ноги, и какая-то сила так прижимает к уютному дивану и нашептывает мысль - "да полежи сегодня, поспи, потом как-нибудь сходишь, чего ты, все же так живут, подумаешь...."
И еле-еле собравшись выходишь из дома. Природа какая-то не та: солнце жжется, ветер налетает порывами, пыль поднимается под ноги. Решительно все кажется неприятным, пустым, нудным. В голове одна мысль - скорее бы...
Тяжесть словно бы выходит изнутри и заполняет все пространство вокруг - тяжело идти, тяжело и неприятно представлять священника, тяжело подходить к храму, тяжело слышать колокольный звон, зовущий к службе. Все кажется неприятным и ненужным, порываешься уйти назад. Стоишь у крыльца и зачем-то внимательно читаешь все объявления о предстоящих паломничествах, пытаясь запомнить даты. Лишь бы не входить внутрь!
Храм кажется слишком белым и плоским, звон - слишком громким и нарочитым, театральным, платок сначала путается в сумочке и не достается, потом делается каким-то скользким и все сползает с головы. Злишься на себя, на свое решение, растерянно смотришь по сторонам. Город кажется отвратительным, пыльным и скучным. Тянет скорее отсюда уехать, сорваться и убежать. Входишь в храм.
Внутри бело и нагрето. Сразу окутываешься тишиной и какой-то незаметной, прозрачной ласковостью - вот Николай Угодник, вот Взыскание погибших, ты знаешь их, знаешь и старушку за свечным ящиком, знаешь эти окна, из которых льется желтый теплый свет начала августа. Батюшка уже служит - царские врата раскрыты, он вышел кадить. Священников здесь три: один постарше, второй помоложе, и третий средний. Ты мучительно гадаешь - кто будет сегодня исповедовать? Бумажка в руке уже вся измята. Встаешь в угол и перечитываешь. Ужас все нарастает. Давишь в себе его - без толку. Страшно. Стыдно. Сердце поднимается в горло и начинает биться, кажется, на всю церковь. Становится нечем дышать, мучительно хочется выйти на воздух. Задыхаешься и страшно упасть. И сразу злая мысль - ничего, терпи, как-нибудь поднимут.
Ничего не слышишь и не понимаешь - что поет хор, что восклицает диакон. Вместе со всеми машинально кланяешься, когда священник закрывает Врата и уходит в алтарь. В голове одна мысль - скорее бы уже. Как в детстве, когда приводили на санацию в зубной кабинет.
Замечаешь большую икону святого Леонтия Ростовского - в честь его и освящен этот храм. И с надеждой, потому что больше ничего нет внутри, начинаешь просить его, шевеля губами - помоги мне, научи, поддержи, дай решимости, не дай уйти. Ничего не чувствуешь в ответ, разговариваешь, словно с доской, на которой просто написан лик... Тошно.
Наконец выходит священник - уже в поручах и епитрахили. Средний, лет пятидесяти. С большими добрыми глазами и бородкой вперед. Бодро шагает в аналою, укладывает Евангелие и крест. Зло думаешь - ему-то хорошо...
В каком-то отчаянии, словно в очереди на повешение, ты встаешь в хвост, за пятью старухами. Пропускаешь всех.Стоять делается совсем тяжело, прислоняешься виском к желтой прохладной стене. Ждешь. В голове звенит полная пустота, в руке - измятый листок. Только бы поскорее, только бы уже поскорее. Как в детстве - пусть делают что угодно с зубами, хоть выдирают их все, лишь бы быстрее закончили, лишь бы не сверлили. Но нет, здесь непременно будут сверлить. Мука-то какая, Господи...
Старухи исповедуются быстро, по минуте - и привычно ныряют под епитрахиль. Батюшка с ними прост и улыбчив. То ли будет с тобой, изнываешь ты... Что за грехи у старух? Ну, не дала стакан сметаны соседке, ну, прикрикнула на мужа. А у тебя целый листок в руке... Что с ним делать? Выбросить сейчас в урну? Убежать? Будут звать - не поворачиваться? Сделать вид, что ты просто так зашла?
Поздно.
Батюшка зовет, показывает рукой - мол, подходи, чего ты. Делаешь шаг на ватных ногах и не видишь уже ничего, кроме красной обложки Евангелия и сверкающего латунного креста перед ним. Шагаешь и думаешь - зачем я здесь, зачем пришла? Поздно.
Встаешь рядом и совершенно не знаешь, с чего начать. Говоришь зачем-то - батюшка, я быстро, я вас не задержу. Он участливо склоняется к тебе и с улыбкой - ну зачем же быстро, тут торопиться не надо. Спрашивает имя, ты называешь пересохшими губами. Кроме бумажки в руке, уже ничего не осталось. Мыслей нет ни одной, чувств, ощущений - тоже. Разворачиваешь кое-как, видишь почему-то плохо, как в тумане, и говоришь, извиняясь - я сначала самые плохие скажу, ладно? Ладно - кивает батюшка. Слушает. "Самые плохие" кончаются быстро, начинаются средние. Их много. "Как песок морской"... Читаешь вслух и не понимаешь, сколько времени прошло? Куда девались звуки службы? Не слышишь ничего, кроме себя. Голос металлический, чужой. Разве это я говорю? Разве это я делала? Противно, стыдно... Мучение.
И вдруг все кончается. Раз! - одним махом: как обрубили. Как будто я, замотанная в тесные полотенца, плыла по какому-то мучительно бесконечному эскалатору, и внезапно его не то что остановили и размотали меня, а - удалили вообще все. Нет ничего, что не давало дышать. Куда-то пропало сердце и его "бум, бум, бум!" Тишина. Очень простая, обыденная тишина. Батюшка долго молчит, потом кивает головой и накрывает епитрахилью. И ты понимаешь - все. Все! Это все. Тебя не обманули. Все будет хорошо, сможешь жить дальше.
Читает над тобой молитву, прикасается в макушке. Ободряюще улыбается - мол, ну чего ты? Разрешает назавтра причаститься и просит прочитать три канона. Уточняет, знаю ли я, какие. Я готова прочитать хоть сто канонов. Внутри легкость и ликование! Как это мне могло не хотеться идти на исповедь? Как это мне было тяжело, от чего? Вся тягота, как кожа со змеи, слезла с души и пропала. Где она? Не знаю, где-то развеялась! Легко. Просто. Очень обыкновенно все кругом.
На прощание батюшка большим латунным крестом осеняет мой круглый живот и ласково спрашивает - сколько осталось-то? Отвечаю - всего месяц. Кивает, улыбается. Говорит - "Помни, Оля, если не будем к Богу приближаться, все мы погибнем." Киваю, еще раз обещаю прочитать каноны, не есть и не пить после полуночи. Ухожу.
Господи! Как хорошо быть в твоем храме! Как легко вдруг стало плечам, ногам, телу, рукам, глазам! Как хорошо стало все видно! Как приятно здесь быть, смотреть на все, слушать! Исчезло и забыло одним мигом все, что давило и мучило, не давало простора и решимости жить.
Всенощная проносится одним махом - вот уже и помазывание. Масло теплое и пахучее, от жары сразу стекает на брови, быстро размазываешь и отходишь в угол. Душа еще немножко скована, мысли еще путаются. Начинают читать первый час, кланяешься вместе со всеми, выходишь на улицу.
Снимаешь платок, ставший снова шелковым и послушным, прячешь в сумочку и вдруг набираешь в легкие воздуха, что есть сил, и вздыхаешь. И - улыбаешься. Невозможно сдержать улыбку. Хочется засмеяться! Такой радости и легкости никогда ни от чего житейского не бывает - знаешь уже по опыту. Идешь с этой улыбкой через переулок, выходишь на зеленую улицу, ведущую к дому. Идешь медленно. Воздух - как мед. Природа опять стала райской. Вокруг все так хорошо и красиво, что не веришь, что это та же самая улица, по которой ты шла, мучаясь от тяжести и еле передвигая ноги, два часа назад.
Бумажка, изорванная в клочья, все еще в руке. Бросаешь ее в урну - с облегчением. Теперь это тебя не касается, не имеет к тебе никакого отношения. С тебя сняли панцирь, содрали пелены, впустили в душу свет и покой, снова расчистили пространство для радости, снова прибавили сил. Понимаешь, что надо беречь, и понимаешь, что не сбережешь. Самой - не получится. "Без Меня не можете творити ничесоже". Какая же это правда...
Дома боишься сказать близким резкое слово, боишься вообще напустословить, чего-нибудь не того наболтать, наслушаться лишнего. Пьешь чай, закрываешься в комнате и смотришь на деревья. Тихо разговариваешь с мужем по телефону. Говоришь - а я завтра причастница. И у самой сердце сладко замирает от этих слов.
Вечер мирный, кроткий, податливый - уложился ровно в то время, чтобы хватило прочесть каноны. "Связан многими ныне пленицами грехов и содержим лютыми страстьми и бедами, к Тебе прибегаю, моему спасению..."
Последование остается на утро. Заводишь будильник на шесть и ложишься. Так хорошо и легко, так просто все вокруг и так вдруг понятно, как жить и что делать, где правда и где неправда, куда двигаться и что исправлять - что искренне удивляешься. Душа словно встала на свое место. Хочется просто улыбаться и молчать. Наверное, это и называется - "водворился мир"... Хочется как можно дольше удержать это состояние, не забыть его.
Чудо.
И как только решила это, сразу, кажется, вся плоть восстает: в день Всенощной страшно хочется спать, а еще наваливается сразу несколько, конечно же, неотложных дел, и портится погода - идет дождь и падает давление. Колотится сердце. За час до выхода начинают почему-то болеть ноги, и какая-то сила так прижимает к уютному дивану и нашептывает мысль - "да полежи сегодня, поспи, потом как-нибудь сходишь, чего ты, все же так живут, подумаешь...."
И еле-еле собравшись выходишь из дома. Природа какая-то не та: солнце жжется, ветер налетает порывами, пыль поднимается под ноги. Решительно все кажется неприятным, пустым, нудным. В голове одна мысль - скорее бы...
Тяжесть словно бы выходит изнутри и заполняет все пространство вокруг - тяжело идти, тяжело и неприятно представлять священника, тяжело подходить к храму, тяжело слышать колокольный звон, зовущий к службе. Все кажется неприятным и ненужным, порываешься уйти назад. Стоишь у крыльца и зачем-то внимательно читаешь все объявления о предстоящих паломничествах, пытаясь запомнить даты. Лишь бы не входить внутрь!
Храм кажется слишком белым и плоским, звон - слишком громким и нарочитым, театральным, платок сначала путается в сумочке и не достается, потом делается каким-то скользким и все сползает с головы. Злишься на себя, на свое решение, растерянно смотришь по сторонам. Город кажется отвратительным, пыльным и скучным. Тянет скорее отсюда уехать, сорваться и убежать. Входишь в храм.
Внутри бело и нагрето. Сразу окутываешься тишиной и какой-то незаметной, прозрачной ласковостью - вот Николай Угодник, вот Взыскание погибших, ты знаешь их, знаешь и старушку за свечным ящиком, знаешь эти окна, из которых льется желтый теплый свет начала августа. Батюшка уже служит - царские врата раскрыты, он вышел кадить. Священников здесь три: один постарше, второй помоложе, и третий средний. Ты мучительно гадаешь - кто будет сегодня исповедовать? Бумажка в руке уже вся измята. Встаешь в угол и перечитываешь. Ужас все нарастает. Давишь в себе его - без толку. Страшно. Стыдно. Сердце поднимается в горло и начинает биться, кажется, на всю церковь. Становится нечем дышать, мучительно хочется выйти на воздух. Задыхаешься и страшно упасть. И сразу злая мысль - ничего, терпи, как-нибудь поднимут.
Ничего не слышишь и не понимаешь - что поет хор, что восклицает диакон. Вместе со всеми машинально кланяешься, когда священник закрывает Врата и уходит в алтарь. В голове одна мысль - скорее бы уже. Как в детстве, когда приводили на санацию в зубной кабинет.
Замечаешь большую икону святого Леонтия Ростовского - в честь его и освящен этот храм. И с надеждой, потому что больше ничего нет внутри, начинаешь просить его, шевеля губами - помоги мне, научи, поддержи, дай решимости, не дай уйти. Ничего не чувствуешь в ответ, разговариваешь, словно с доской, на которой просто написан лик... Тошно.
Наконец выходит священник - уже в поручах и епитрахили. Средний, лет пятидесяти. С большими добрыми глазами и бородкой вперед. Бодро шагает в аналою, укладывает Евангелие и крест. Зло думаешь - ему-то хорошо...
В каком-то отчаянии, словно в очереди на повешение, ты встаешь в хвост, за пятью старухами. Пропускаешь всех.Стоять делается совсем тяжело, прислоняешься виском к желтой прохладной стене. Ждешь. В голове звенит полная пустота, в руке - измятый листок. Только бы поскорее, только бы уже поскорее. Как в детстве - пусть делают что угодно с зубами, хоть выдирают их все, лишь бы быстрее закончили, лишь бы не сверлили. Но нет, здесь непременно будут сверлить. Мука-то какая, Господи...
Старухи исповедуются быстро, по минуте - и привычно ныряют под епитрахиль. Батюшка с ними прост и улыбчив. То ли будет с тобой, изнываешь ты... Что за грехи у старух? Ну, не дала стакан сметаны соседке, ну, прикрикнула на мужа. А у тебя целый листок в руке... Что с ним делать? Выбросить сейчас в урну? Убежать? Будут звать - не поворачиваться? Сделать вид, что ты просто так зашла?
Поздно.
Батюшка зовет, показывает рукой - мол, подходи, чего ты. Делаешь шаг на ватных ногах и не видишь уже ничего, кроме красной обложки Евангелия и сверкающего латунного креста перед ним. Шагаешь и думаешь - зачем я здесь, зачем пришла? Поздно.
Встаешь рядом и совершенно не знаешь, с чего начать. Говоришь зачем-то - батюшка, я быстро, я вас не задержу. Он участливо склоняется к тебе и с улыбкой - ну зачем же быстро, тут торопиться не надо. Спрашивает имя, ты называешь пересохшими губами. Кроме бумажки в руке, уже ничего не осталось. Мыслей нет ни одной, чувств, ощущений - тоже. Разворачиваешь кое-как, видишь почему-то плохо, как в тумане, и говоришь, извиняясь - я сначала самые плохие скажу, ладно? Ладно - кивает батюшка. Слушает. "Самые плохие" кончаются быстро, начинаются средние. Их много. "Как песок морской"... Читаешь вслух и не понимаешь, сколько времени прошло? Куда девались звуки службы? Не слышишь ничего, кроме себя. Голос металлический, чужой. Разве это я говорю? Разве это я делала? Противно, стыдно... Мучение.
И вдруг все кончается. Раз! - одним махом: как обрубили. Как будто я, замотанная в тесные полотенца, плыла по какому-то мучительно бесконечному эскалатору, и внезапно его не то что остановили и размотали меня, а - удалили вообще все. Нет ничего, что не давало дышать. Куда-то пропало сердце и его "бум, бум, бум!" Тишина. Очень простая, обыденная тишина. Батюшка долго молчит, потом кивает головой и накрывает епитрахилью. И ты понимаешь - все. Все! Это все. Тебя не обманули. Все будет хорошо, сможешь жить дальше.
Читает над тобой молитву, прикасается в макушке. Ободряюще улыбается - мол, ну чего ты? Разрешает назавтра причаститься и просит прочитать три канона. Уточняет, знаю ли я, какие. Я готова прочитать хоть сто канонов. Внутри легкость и ликование! Как это мне могло не хотеться идти на исповедь? Как это мне было тяжело, от чего? Вся тягота, как кожа со змеи, слезла с души и пропала. Где она? Не знаю, где-то развеялась! Легко. Просто. Очень обыкновенно все кругом.
На прощание батюшка большим латунным крестом осеняет мой круглый живот и ласково спрашивает - сколько осталось-то? Отвечаю - всего месяц. Кивает, улыбается. Говорит - "Помни, Оля, если не будем к Богу приближаться, все мы погибнем." Киваю, еще раз обещаю прочитать каноны, не есть и не пить после полуночи. Ухожу.
Господи! Как хорошо быть в твоем храме! Как легко вдруг стало плечам, ногам, телу, рукам, глазам! Как хорошо стало все видно! Как приятно здесь быть, смотреть на все, слушать! Исчезло и забыло одним мигом все, что давило и мучило, не давало простора и решимости жить.
Всенощная проносится одним махом - вот уже и помазывание. Масло теплое и пахучее, от жары сразу стекает на брови, быстро размазываешь и отходишь в угол. Душа еще немножко скована, мысли еще путаются. Начинают читать первый час, кланяешься вместе со всеми, выходишь на улицу.
Снимаешь платок, ставший снова шелковым и послушным, прячешь в сумочку и вдруг набираешь в легкие воздуха, что есть сил, и вздыхаешь. И - улыбаешься. Невозможно сдержать улыбку. Хочется засмеяться! Такой радости и легкости никогда ни от чего житейского не бывает - знаешь уже по опыту. Идешь с этой улыбкой через переулок, выходишь на зеленую улицу, ведущую к дому. Идешь медленно. Воздух - как мед. Природа опять стала райской. Вокруг все так хорошо и красиво, что не веришь, что это та же самая улица, по которой ты шла, мучаясь от тяжести и еле передвигая ноги, два часа назад.
Бумажка, изорванная в клочья, все еще в руке. Бросаешь ее в урну - с облегчением. Теперь это тебя не касается, не имеет к тебе никакого отношения. С тебя сняли панцирь, содрали пелены, впустили в душу свет и покой, снова расчистили пространство для радости, снова прибавили сил. Понимаешь, что надо беречь, и понимаешь, что не сбережешь. Самой - не получится. "Без Меня не можете творити ничесоже". Какая же это правда...
Дома боишься сказать близким резкое слово, боишься вообще напустословить, чего-нибудь не того наболтать, наслушаться лишнего. Пьешь чай, закрываешься в комнате и смотришь на деревья. Тихо разговариваешь с мужем по телефону. Говоришь - а я завтра причастница. И у самой сердце сладко замирает от этих слов.
Вечер мирный, кроткий, податливый - уложился ровно в то время, чтобы хватило прочесть каноны. "Связан многими ныне пленицами грехов и содержим лютыми страстьми и бедами, к Тебе прибегаю, моему спасению..."
Последование остается на утро. Заводишь будильник на шесть и ложишься. Так хорошо и легко, так просто все вокруг и так вдруг понятно, как жить и что делать, где правда и где неправда, куда двигаться и что исправлять - что искренне удивляешься. Душа словно встала на свое место. Хочется просто улыбаться и молчать. Наверное, это и называется - "водворился мир"... Хочется как можно дольше удержать это состояние, не забыть его.
Чудо.