откуда
Я помню, как в детстве, держась за мамину руку, я смотрела на дома вокруг, на небо со звездами и проводами, и думала, что вот, как странно, вот такое небо и вот такие провода, а ведь все могло бы быть совершенно по-другому, например, вместо этих домов - хижины в лесу, а вокруг животные, и люди сидят например вокруг костра, или в хижинах, но не в таких вот скучных пятиэтажках. И я могла бы не идти, держась за руку, в сандаликах и носочках, а бегать босиком, по деревьям, может быть, с копьем. Потом в голову приходили длинные лестницы, уводящие под землю, стены с факелами, решетки, и тогда пятиэтажки казались уже не скучными, а очень даже веселыми и свободными.
А дома я спала у стенки, на которой висела политическая карта мира, и я носом и глазами упиралась как раз в Антарктиду - до сих пор из всей географии лучше всего помню карту Антарктиды - земля королевы Мод, земля Эндерби….. Тогда путешествия по земному шару казались заманчивыми, но совершенно нереальными в действительности, и только по ночам мне иногда снилось, что я вот я оказалась с другой стороны земного шара, и там растительность выше и гуще, и небо желто-оранжевое; или где-нибудь на Севере, с трещинами между льдинами… Эти сны были очень странными, такое странное впечатление, как эти невозможные путешествия, оставляли только сны с инопланетянами, которые снились мне уже гораздо позже .
Было несколько вещей, которые сильно занимали меня в детстве, то есть до школы, лет в 5-6. Во-первых, я очень много думала о том, конечен мир или все-таки бесконечен. Про то, что земля шар, я уже знала, но вот откуда он взялся и куда катится, это оставалось неясно. Я спрашивала у мамы, и не раз, я даже это помню, как мы идем по Кировскому, и я смотрю на дома, и это снова осень без листиков, и вечер, и спрашиваю маму: «Откуда взялась улица?» - мама предсказуемо отвечает, что «люди построили», но нет, настаивала я, не дома, и не тротуар, и не провода и столбы, а - У Л И Ц А. Мама со временем догадалась, что я имею в виду весь огромный мир за пределами наших с ней отношений и быта. Она смеялась и не смогла мне ничего толком объяснить, я как-то смирилось с этим отсутствием информации, и внимание мое переключилось на мысли о пространственных отношениях и о конечности мира. С одной стороны, я уже понимала это, все где-то заканчивается; но, с другой стороны, там же всегда начинается что-то следующее!!! И вот я то останавливалась на том, что мир все-таки конечен, то меня заботило, что не может же там стоять забор, и даже если стоит, за забором обычно тоже что-то бывает, и тогда получалось, что должен быть он, мир, все-таки бесконечен. Кажется, в итоге я остановилась на том, что он, во всяком случае, такой большой, что сама я никогда края не увижу, и никто из людей тоже.
Во временном плане о конечности мира я почти не думала, меня больше заботила перспектива собственной личной смертности и опасность войны. Война представлялась при этом чем-то столь же неизбежным, как и собственная смерть, и я только пыталась мысленно отодвинуть ее туда, где уже не будет моих детей и внуков (будущих, разумеется, но я о них думала уже тогда))). А про свою смерть я думала, что это не очень страшно, если мама будет рядом и будет держать меня за руку. Мама снова смеялась и говорила, что ее к тому времени уже не будет. И тогда я начинала бояться смерти мамы, как самой реальной, страшной и неотвратимой угрозы.
Еще мне мама рассказала, что у человека в животе пища «переваривается», и я спрашивала ее, какие там, в животе, у человека «печки». Она снова не сразу меня поняла, и снова смеялась, а мне представлялись почему-то две - не одна, а две или четыре - электроплитки с раскаленными красными спиральками. Керогаз, на котором тогда готовили еду мы сами, я в живот не хотела пристраивать: керосин вонючий, и огонь открытый, я догадывалась, что такого внутри тела быть никак не должно. Но электрическая плитка, по мне, вполне имела право на существование. Кстати, не такая уж глупая идея, с позиций моего современного медицинского образования, в смысле электричества, которое в теле действительно есть, и отсутствия открытого огня, а лишь присутствие тепла.
Еще один вопрос, на который я не получила ответа, звучал примерно так: где у человека в животе кровь, а где какашки? Понятно, я думала, что какашки где-то внизу, ближе к выходу, а кровь сверху, но как они там путаются на границе друг с другом и плохо пахнут, это было ужасно. Мама объяснила мне, что там это все надежно разгорожено, как примерно водопровод и канализация. Допустим. Все же меня насчет какашек мучал еще один вопрос: будет ли кто-нибудь любить меня так сильно, что полюбит и мои какашки?
Мне это казалось невероятным. И, действительно, как показала жизнь, такого не бывает.
Совершенно точно я это узнала гораздо позже, конечно, и после этого сильно увлеклась психологией. Но пока не об этом.
Потом мама рассказала мне, что в теле человека есть такие лейкоциты и антитела, которые убивают микробов и все вредное, что нечаянно попадает к нам внутрь. Я лежала долго по вечерам, никак не засыпая, и мне виделись отряды лучников и воинов с мечами и щитами, бродивших внутри по моим рукам и грудной клетке, по обрывам из мышц, на дне которых плескались красные кровавые реки. Ни одной стычки я придумать не смогла, но отряды были очень воинственные, и таинственные.
Зато меня мучали кошмары другого рода: как будто началась война. Я родилась через полтора десятка лет после того, как война уже закончилась, но детские и отроческие кошмары о войне снились регулярно. Неотвратимое известие, невозможность спастись, страх, что я предатель, я трус и предатель, а в небе летают самолеты цвета хаки со свастиками. Это был ужас, слава богу, каждый раз сон рассыпался в прах, какое каждый раз счастье. Если учесть, что в виде яйцеклетки я существовала в организме моей мамы с самого ее рождения, возможно, сны эти были какими-то клеточными воспоминаниями. Впрочем, мама и рассказывала много про войну, про оккупацию, про попытку эвакуации, как их вывезли из города и выгрузили прямо в поле, с вещами, бабущку мою с ее тремя дочками и других людей, а кто-то уехал, со всей мебелью и ценностями, уехал дальше от фронта, чтобы действительно спастись, чтобы хватило бензина и прочих ресурсов.
Моя мама, со своей мамой и сестрами, шли по полю к ближайшему селу, и сверху летел самолет и летчик расстреливал женщин с детьми из автомата, летел низко и стрелял, бомбы не тратил…. Мама всегда начинала рыдать, рассказывая об этом - ей было тогда 8 лет - я ненавидела эти рассказы, сердилась на маму; а по ночам не могла никуда деться от регулярных кошмаров про войну, про немцев и про предательство.
Про папу я помню только, как мама достает шарфик из «газа» - такая прозрачная ткань - не помню, для меня шарфик или для себя - и мы идем ночью на вокзал встречать папу, но самого папу я не помню, помню только ночь и ожидание какого-то невероятного чуда, которое, видимо, не произошло.
Конечно, мама сама от него ушла еще до моего рождения, но мне было всегда не по себе, что у всех есть папы, какие-никакие, а у меня только иногда непонятные мучительные разговоры в телефонной кабинке на переговорном пункте, когда незнакомый далекий плохо слышный голос, прерываемый помехами, задает мне совершенно идиотские вопросы, на которые непонятно что отвечать. Это было, скорее, тягостно, но при этом еще как-то волновало, что должно было считаться радостью, лицемерность мероприятия была неприятна, но бывали и похуже неприятности, так что ничего.
Зато один раз мне приснилось, что наша комната в коммунальной квартире со старыми обоями вся завешена коврами, на стенах висят розовые воздушные шарики, их очень много, и из стены выходит игрушка, «русалочка», такая небольшая заводная игрушка с хвостом и человечьей головой, самое главное, она умеет говорить, и она, это игрушка - это все, чего я хочу от жизни. Психоаналитики мне позднее втюхивали про либидинозную, так сказать, подоплеку детской мечты, но ведь любое истолкование неполно, на этом пока и остановимся. Проснулась я с зажатой в кулак рукой, но в руке ничего не было. Это было ужасное разочарование, гораздо хуже, чем то, что ни ковров, ни воздушных шариков тоже не было, и папа, с приездом которого во сне это все было связано, так и не доматериализовался из голоса в телефонной трубке.
Еще помню свой крик и торопливость, когда я звала маму истошным воплем и требовала немедленно «срезать» нарисованного воробушка в книжке, чтобы до него не добралась нарисованная же кошка, уже занесшая над ним смертоносную лапу. Рисунок был черно-белый и без подробностей, но, видимо, достаточно выразительный, я помню свой непритворный ужас и страх опоздать. Маме пришлось порезать книжку, она никак не могла меня убедить, что раз до сих пор воробушек сидел нетронутый, то это будет продолжаться и дальше. Нет, что вы, надо было спешить!!!! Спасли мы воробушка.
И так же истошно я требовала пришить свою фотографию к фотографии молодой моей красивой мамы, где она сидела, разводя руки в веселом недоумении. Я плакала, переживая, что это она меня потеряла, и огорчается, и требовала себя (свою фотку) к ней пришить. Пришили. Так и хранится, пришитая. Что, конечно, никого не спасло и не защитило….
Еще один раз к нам в окно с веранды влетел пузатый пират, бармалей, с кинжалом за поясом, черной повязкой на одном глазу и с черной щетиной на лице. Я очень испугалась, хотя он был небольшого размера, но он же так кричал!!! Мама снова быстро прибежала на его и мои вопли - бармалей! Бармалей!, а пират бармалей тут же притворился черной кошкой, которую сразу отпустили, хотя она гардину немного порвала.
А дома я спала у стенки, на которой висела политическая карта мира, и я носом и глазами упиралась как раз в Антарктиду - до сих пор из всей географии лучше всего помню карту Антарктиды - земля королевы Мод, земля Эндерби….. Тогда путешествия по земному шару казались заманчивыми, но совершенно нереальными в действительности, и только по ночам мне иногда снилось, что я вот я оказалась с другой стороны земного шара, и там растительность выше и гуще, и небо желто-оранжевое; или где-нибудь на Севере, с трещинами между льдинами… Эти сны были очень странными, такое странное впечатление, как эти невозможные путешествия, оставляли только сны с инопланетянами, которые снились мне уже гораздо позже .
Было несколько вещей, которые сильно занимали меня в детстве, то есть до школы, лет в 5-6. Во-первых, я очень много думала о том, конечен мир или все-таки бесконечен. Про то, что земля шар, я уже знала, но вот откуда он взялся и куда катится, это оставалось неясно. Я спрашивала у мамы, и не раз, я даже это помню, как мы идем по Кировскому, и я смотрю на дома, и это снова осень без листиков, и вечер, и спрашиваю маму: «Откуда взялась улица?» - мама предсказуемо отвечает, что «люди построили», но нет, настаивала я, не дома, и не тротуар, и не провода и столбы, а - У Л И Ц А. Мама со временем догадалась, что я имею в виду весь огромный мир за пределами наших с ней отношений и быта. Она смеялась и не смогла мне ничего толком объяснить, я как-то смирилось с этим отсутствием информации, и внимание мое переключилось на мысли о пространственных отношениях и о конечности мира. С одной стороны, я уже понимала это, все где-то заканчивается; но, с другой стороны, там же всегда начинается что-то следующее!!! И вот я то останавливалась на том, что мир все-таки конечен, то меня заботило, что не может же там стоять забор, и даже если стоит, за забором обычно тоже что-то бывает, и тогда получалось, что должен быть он, мир, все-таки бесконечен. Кажется, в итоге я остановилась на том, что он, во всяком случае, такой большой, что сама я никогда края не увижу, и никто из людей тоже.
Во временном плане о конечности мира я почти не думала, меня больше заботила перспектива собственной личной смертности и опасность войны. Война представлялась при этом чем-то столь же неизбежным, как и собственная смерть, и я только пыталась мысленно отодвинуть ее туда, где уже не будет моих детей и внуков (будущих, разумеется, но я о них думала уже тогда))). А про свою смерть я думала, что это не очень страшно, если мама будет рядом и будет держать меня за руку. Мама снова смеялась и говорила, что ее к тому времени уже не будет. И тогда я начинала бояться смерти мамы, как самой реальной, страшной и неотвратимой угрозы.
Еще мне мама рассказала, что у человека в животе пища «переваривается», и я спрашивала ее, какие там, в животе, у человека «печки». Она снова не сразу меня поняла, и снова смеялась, а мне представлялись почему-то две - не одна, а две или четыре - электроплитки с раскаленными красными спиральками. Керогаз, на котором тогда готовили еду мы сами, я в живот не хотела пристраивать: керосин вонючий, и огонь открытый, я догадывалась, что такого внутри тела быть никак не должно. Но электрическая плитка, по мне, вполне имела право на существование. Кстати, не такая уж глупая идея, с позиций моего современного медицинского образования, в смысле электричества, которое в теле действительно есть, и отсутствия открытого огня, а лишь присутствие тепла.
Еще один вопрос, на который я не получила ответа, звучал примерно так: где у человека в животе кровь, а где какашки? Понятно, я думала, что какашки где-то внизу, ближе к выходу, а кровь сверху, но как они там путаются на границе друг с другом и плохо пахнут, это было ужасно. Мама объяснила мне, что там это все надежно разгорожено, как примерно водопровод и канализация. Допустим. Все же меня насчет какашек мучал еще один вопрос: будет ли кто-нибудь любить меня так сильно, что полюбит и мои какашки?
Мне это казалось невероятным. И, действительно, как показала жизнь, такого не бывает.
Совершенно точно я это узнала гораздо позже, конечно, и после этого сильно увлеклась психологией. Но пока не об этом.
Потом мама рассказала мне, что в теле человека есть такие лейкоциты и антитела, которые убивают микробов и все вредное, что нечаянно попадает к нам внутрь. Я лежала долго по вечерам, никак не засыпая, и мне виделись отряды лучников и воинов с мечами и щитами, бродивших внутри по моим рукам и грудной клетке, по обрывам из мышц, на дне которых плескались красные кровавые реки. Ни одной стычки я придумать не смогла, но отряды были очень воинственные, и таинственные.
Зато меня мучали кошмары другого рода: как будто началась война. Я родилась через полтора десятка лет после того, как война уже закончилась, но детские и отроческие кошмары о войне снились регулярно. Неотвратимое известие, невозможность спастись, страх, что я предатель, я трус и предатель, а в небе летают самолеты цвета хаки со свастиками. Это был ужас, слава богу, каждый раз сон рассыпался в прах, какое каждый раз счастье. Если учесть, что в виде яйцеклетки я существовала в организме моей мамы с самого ее рождения, возможно, сны эти были какими-то клеточными воспоминаниями. Впрочем, мама и рассказывала много про войну, про оккупацию, про попытку эвакуации, как их вывезли из города и выгрузили прямо в поле, с вещами, бабущку мою с ее тремя дочками и других людей, а кто-то уехал, со всей мебелью и ценностями, уехал дальше от фронта, чтобы действительно спастись, чтобы хватило бензина и прочих ресурсов.
Моя мама, со своей мамой и сестрами, шли по полю к ближайшему селу, и сверху летел самолет и летчик расстреливал женщин с детьми из автомата, летел низко и стрелял, бомбы не тратил…. Мама всегда начинала рыдать, рассказывая об этом - ей было тогда 8 лет - я ненавидела эти рассказы, сердилась на маму; а по ночам не могла никуда деться от регулярных кошмаров про войну, про немцев и про предательство.
Про папу я помню только, как мама достает шарфик из «газа» - такая прозрачная ткань - не помню, для меня шарфик или для себя - и мы идем ночью на вокзал встречать папу, но самого папу я не помню, помню только ночь и ожидание какого-то невероятного чуда, которое, видимо, не произошло.
Конечно, мама сама от него ушла еще до моего рождения, но мне было всегда не по себе, что у всех есть папы, какие-никакие, а у меня только иногда непонятные мучительные разговоры в телефонной кабинке на переговорном пункте, когда незнакомый далекий плохо слышный голос, прерываемый помехами, задает мне совершенно идиотские вопросы, на которые непонятно что отвечать. Это было, скорее, тягостно, но при этом еще как-то волновало, что должно было считаться радостью, лицемерность мероприятия была неприятна, но бывали и похуже неприятности, так что ничего.
Зато один раз мне приснилось, что наша комната в коммунальной квартире со старыми обоями вся завешена коврами, на стенах висят розовые воздушные шарики, их очень много, и из стены выходит игрушка, «русалочка», такая небольшая заводная игрушка с хвостом и человечьей головой, самое главное, она умеет говорить, и она, это игрушка - это все, чего я хочу от жизни. Психоаналитики мне позднее втюхивали про либидинозную, так сказать, подоплеку детской мечты, но ведь любое истолкование неполно, на этом пока и остановимся. Проснулась я с зажатой в кулак рукой, но в руке ничего не было. Это было ужасное разочарование, гораздо хуже, чем то, что ни ковров, ни воздушных шариков тоже не было, и папа, с приездом которого во сне это все было связано, так и не доматериализовался из голоса в телефонной трубке.
Еще помню свой крик и торопливость, когда я звала маму истошным воплем и требовала немедленно «срезать» нарисованного воробушка в книжке, чтобы до него не добралась нарисованная же кошка, уже занесшая над ним смертоносную лапу. Рисунок был черно-белый и без подробностей, но, видимо, достаточно выразительный, я помню свой непритворный ужас и страх опоздать. Маме пришлось порезать книжку, она никак не могла меня убедить, что раз до сих пор воробушек сидел нетронутый, то это будет продолжаться и дальше. Нет, что вы, надо было спешить!!!! Спасли мы воробушка.
И так же истошно я требовала пришить свою фотографию к фотографии молодой моей красивой мамы, где она сидела, разводя руки в веселом недоумении. Я плакала, переживая, что это она меня потеряла, и огорчается, и требовала себя (свою фотку) к ней пришить. Пришили. Так и хранится, пришитая. Что, конечно, никого не спасло и не защитило….
Еще один раз к нам в окно с веранды влетел пузатый пират, бармалей, с кинжалом за поясом, черной повязкой на одном глазу и с черной щетиной на лице. Я очень испугалась, хотя он был небольшого размера, но он же так кричал!!! Мама снова быстро прибежала на его и мои вопли - бармалей! Бармалей!, а пират бармалей тут же притворился черной кошкой, которую сразу отпустили, хотя она гардину немного порвала.