Поэзия. Олеся Николаева. Меж землёй и небом моя постель
Предыдущий поэт
Ольга (Олеся) Александровна Николаева. Замечательный русский поэт (слово "поэтесса" тут неуместно), наша современница.
Олеся Николаева родилась в Москве, в день рождения Пушкина - 6 июня 1955 года, в семье московских литераторов.
Имя- Олеся - имеет литературное происхождение, в ту пору вышло первое за историю советской власти собрание сочинений Александра Ивановича Куприна (1870-1938), один из рассказов которого так и назывался «Олеся».
Поначалу - до школы, Олю воспитывали две бабушки, донские казачки, по материнской линии, которые вела очень аскетический образ жизни.
Когда Оли исполнилось 7-мь лет, папа взял дочку с собой в командировку в Ленинград.
Там, в Эрмитаже и в Исаакиевском Соборе, Оля узнала об Иисусе Христе и среди картин итальянских и испанских живописцев уверовала в него как в пришедшего в плоти Бога.
Олеся Николаева вспоминала:
«Примерно тогда же я поняла, что я - поэт. Хотя стихов не писала, зато сочиняла исторические романы из жизни английских аристократов XVIII века.
Больше всего мне нравилось давать имена героям: Артур, Чарльз, Джулия, Оливия, Арабелла.
Но одна подружка сообщила мне в тайне, что она пишет стихи, и я испытала страшное потрясение от роковой ошибки жизни, потому что ведь это же я, это я. а не она должна была писать их!..»
Отсюда. Прочитайте, кто хочет узнать побольше о поэте.
Ну и вот некоторые ее стихи
"Танцующая Зоя"*
Зоя, Зоя, век девичий - краток,
и мечта - пуста, и жизнь - плоха.
Всуе, Зоя, возле танцплощадок
караулишь жениха!..
Серенад здесь не поют испанцы
и колец не дарят под полой,
разве что разок тебя на танцы
кликнет Колька с фиксой удалой".
"Эх, - сказала, - что мне с вашей голой
правдой - делать, как не бунтовать?
Буду я с Угодником Николой,
с Чудотворцем буду танцевать!"
В новое и белое оделась,
со стены икону сорвала,
закружилась с нею, завертелась,
в танце поплыла.
И, притопнув, возле шифоньера
встала на мысок - крута, лиха:
"Вот кто мне теперь - за кавалера!
Сам Угодник мне - за жениха!"
И - окаменела вдруг. Икона
у лица. И руки, как крючки.
Сам Святитель смотрит непреклонно
в узкие безумные зрачки.
Чёрная слепая роговица
порывает с этим миром связь.
Вот тебе и праздник, танцовщица, -
дождалась, добилась, дозвалась!..
...Только стук за стенкой спозаранок.
А к полудню - снова тишь да гладь...
Волен Бог желанья самозванок
исполнять!
Это реальная история, случившаяся в 1956 году. По ссылкеона подробно рассказана.
«Вот и осень…»
Вот и осень в России сереет,
и ползёт по земле нищета.
- Страшен тот, кто страдать не умеет, -
говорит и целует в уста.
Ах, Россия. Да полно дивиться,
ты сама ведь без веры темна,
ты же - злодейка, ты - детоубийца,
ты - забывшая Бога страна!
Всяк в тебе - упадёт, околеет
да во тьме не отыщет огня…
- Страшен тот, кто страдать не умеет, -
повторяет, целуя меня.
«Сурок»
Безумная, куда я тороплюсь,
чего я жду, что знаю я, чем тешусь?
Тем, что в осеннем ливне - утоплюсь,
Тем, что листом на дереве - повешусь?
Тем, что, как мой зелёный крокодил
Из кукольного детского мультфильма
Бубнить стихи, чтоб ты не уходил,
Я буду и смущённо и бессильно?
Иль буду, чтоб опять тебя не злить
своей тоской, смешные рожи строить,
горланить песни, - нет, не петь, а выть
о том, что мой сурок всегда со мною?
Иль буду задыхаться у руки,
припомнив взгляд твой и прищур твой лисий,
и знать, что прохрустят грузовики
по жертвенным моим опавшим листьям?
И что тогда и как, какой листок
весь ужас пустоты прикрыть сумеем?
И мой сурок со мной, и мой сурок -
он не умрёт - замёрзнет, заболеет…
«Полустанок»
Полустанок мерещится, девушка.
городок захолустный снится…
И сюжет начинает раскручиваться и поезд во тьму несётся,
и кажется - этот, уехавший на кого-то учиться,
к ней никогда не вернётся.
Отчего-то чужая эта история до слёз меня ранит,
и от этого полустанка мне уже никуда не деться.
и ветер переменится, и с поля тянет
холодом, от которого не согреться.
Неужели она, как все, -
шаль на плечи накинет, пойдёт извечным
бабьим-бабкиным, материнским путём -
махнёт рукою
и сойдётся с первым, или вторым,
или третьим встречным,
чтоб на нём отыгралось сердце -
всей обидою, всей тоскою?
Или всё-таки она встанет - дерзновенно, строго
И годами мучительной безответности не смутится,
И, наконец, вымолит, выкупит, выстрадает его у Бога,
И он - поседевший, загнанный, заплаканный -
возвратится!
«Вечером»
Я ведро в колодец столкнула, и оно зазвенело, запело,
загрохотало, заохало, отяжелело и - отражений полное и теней -
стало вверх подниматься, и ржавая цепь скрипела,
и каждый поворот вала был всё круче и всё трудней.
И уже кто-то жеребёнка своего напоил, и чья-то семья чаёвничать села,
и чьи-то дети, умывшись, сидели, и звезда уже начинала на чёрном небе сиять, -
и лишь моё ведро всё раскачивалось, всё поскрипывало, всё скрипело,
и всё туже колодезная закручивалась рукоять!
И моё ведро над чёрной бездной раскачивалось, как весы, качалось,
и всё туже наматывалась цепь на оси…
- Почему ж мне так трудно всё? - я спросила. Мне отозвалось:
- Не на что не жалуйся, ничего не требуй, ни о чём не проси!
В широкополой шляпе с бантом
ты Крыму летнему к лицу,
и музыке, и музыкантам,
волне, и лодке, и гребцу!
Ведь здесь в любом челне отплывшем
жив тайный компас: на Царьград!
А сделать бывшее - небывшим
сам Ангел Крыма был бы рад.
Чтоб храбр, как лев, живуч, как тополь,
Царь Александр Третий впредь
мог, заходя в Константинополь,
тропарь в Святой Софии спеть.
Чтоб византийский уделы
пройдя в длину и в ширину,
поднять Босфор и Дарданеллы
на черноморскую волну!
И чтобы, солнце нахлобучив,
Царьграда ликовал причал,
и чтоб пророчественный Тютчев
под сводами дворцов звучал!
И зверь из бездн на дряхлых лапах
здесь не добился ничего,
и дамы в белоснежных шляпах
не знали счастья своего!
Дрозд распелся…
В тёплой влажности, в беспамятности сладкой
зарождаются фантазмы и туманы,
бродят вирусы, плодятся лихорадки,
фарисеи, прометеи, графоманы.
Заболочен, заморочен ум превратный,
что ни выродит - всё скука, день безбытный:
снедь как будто бы, и сам продукт бесплатный, -
люд и налетает любопытный.
Может, драму ему дать? Метеоритом
засветить да грянуть громом, негодуя,
чтоб, придя в себя, с живейшим аппетитом
благодарно грыз он корочку ржаную?
Воду ржавую горстями из колодца
пил, глотал, хлебал, блаженно раскраснелся
и в дрожащих каплях щурился от солнца…
Да к тому же куст зацвёл и дрозд распелся!
* * *
Если я кого и кликну, это душеньку свою -
белую, несмелую, в жизни неумелую.
Если с кем её сведу я, это с музою моей -
властною, прекрасною да огнеопасною.
Я скажу им: будьте вместе, разлучённых две сестры, -
гаданные-жданные девы чужестранные.
Где одна, как хромоножка, там другая поводырь, -
девы странноликие да разноязыкие.
Где одна не понимает, там другая как своя,
родные ли, сводные, да не земнородные.
Где одна огни погасит, там другая свет зажжёт,
местные - не местные, а как есть - чудесные.
Где одна затянет узел, там другая сеть порвёт.
Званые, избранные, а как есть желанные.
Где одна томится жаждой, там другая воду льёт.
Где одна блажит и тонет, там другая проплывёт.
Сложные ли, простые, обоюдоострые.
Где одна червей копает, там другую ангел ждёт.
Где одна, как свечка тает, там другая ввысь растёт.
Крученые, витые, да многоочитые.
И когда одна во гробе, то другая - во гробу,
и одна - как бы в утробе, а другая - как во льду.
…Ночь идёт, дождями сея поцелуи Елисея,
зимняя, весенняя, аж - до Воскресения!
Заплачка
Невзлюбила свекровь невестку-хохлушку,
ой, невзлюбила!
Бросала ей в суп колдовскую мушку,
заговоренным пойлом поила.
Клала молодке иглу в подушку, змейку в одёжку,
бросала ловчую сетку,
насылала чёрную кошку,
чёрную метку.
Ой, травила свекровь невестку - недотравила,
ой, сама проглотила мушку,
ой, на змейку босой ногой наступила,
укололася, упав на подушку!
Ой, кричит свекровка, кричит невестка, -
надрываются!
И обеим с неба летит повестка:
на небесный суд они вызываются.
- Чем тебе не угодила моя хохлушка? -
на суде спрашивают.
- Так проста ведь, Господи, как полушка, -
отвечает, а ноги её подкашивают.
- А тебе, невестка, свекровка что ж не по нраву?
- Так зажилась, старая, заедает!
А сама ногу леву на ногу праву
закидывает, крендельком сплетает.
Ну, и присуждают им друг друга не хаять
и пока не полюбят друг дружку, жить кучно.
А не то, говорят, - вечность будете маять
неразлучно!
И тогда невестка давай холить свекровку,
а свекровь ублажать детинку:
та этой конфетку даёт «коровку»,
эта той с люрексом газовую косынку.
А внутри-то у них при этом слова, что жабы,
ядовитая плещется там водица.
Но им с неба: э, нет, мол, бабы! Бабы!
Так не годится!
И тогда невестка свекрови - сироп улыбки,
а свекровь невестке - речи из шёлка,
а в глазах - железные ледяные рыбки,
а в сердцах - бессильная ярость волка.
Но опять им: «Вам, непослушным глинам,
объяснять ли грозами да громами?»
Тут взмолились обе: «Господи, помоги нам!
Тошно нам! Ну, не можем сами!»
На колени падают богомолки,
только чуют - батюшки, затихают
в глубине души эти жабы и эти волки,
солнце встало, цветики расцветают…
«Вот теперь-то можно и расставаться! -
говорят им с неба. - Ваши прошли печали!»
А они, - ну, плакать, ну, целоваться,
ну, просить, чтоб теперь-то не разлучали!
Повторяют им строго: «Прощайтесь! Полночь пробило!»
А они обнялись, прильнув друг к другу упрямо.
Ой, и вправду свекровь невестку ту - полюбила!
Ой, и вправду невестка ей: «Мама! Мама!»
Поэтическая викторина
* * *
Когда со стихами на сцену
ты выйдешь, Орфея собрат,
тотчас тебя смылят, как пену,
иронией охолодят.
Тот хмыкает, этот плюётся…
Понятно, ведь публика ждёт
рифмованного анекдотца,
прикола и выверта, вот!
А ты им - трагический пафос,
который всерьёз и навзрыд
оторвам и лярвам, как Патмос,
катарсисом свыше грозит.
А ты им - псалмы часослова:
хрип ворона, крик петуха.
Нет-нет, не потерпит такого
растерзанных душ требуха.
Зато в этом ямбе трудиться,
как в тигеле - верный расчёт:
всё собрано, всё пригодится,
И всё в переплавку пойдёт!
Маленький человек
Он и в райский сад попытался б влезть,
как ногой - в рукав.
Он и птицу-Сирина мог бы съесть,
словно курицу, ощипав.
Для него и слово - что треск, что шум…
Маленький человек
снаряжает в поход свой блудливый ум
на беспутный век.
И никто его не увидит слёз,
Не посадит на поводок.
Вот и брешет он, как ничейный пёс
На предутренний холодок.
…Здесь он сделал крюк, ну а дальше слёг.
Не оставил даже следа.
Этой жалостью не согреться впрок,
не насытиться никогда!
Метель
Меж землёй и небом моя постель,
и на воздух ступает нога.
Потому страна моя любит метель,
что она и сама - пурга.
Изо льда и воды и ветра. Того гляди -
укачает всех на весу,
прижимая жалость свою к груди,
как ребёнка, найденного в лесу.
Потому все линии смещены,
а огни расплывчаты. Близорук
каждый куст, и призраками луны
всякий недруг взят на испуг.
Меж землёй и небом колышется колыбель,
выставляет месяц рога.
Потому страна моя любит метель,
что она и сама - пурга.
Из порывов и перехлёстов - сон,
на лету - любовь, на суку - ночлег,
а когда душа из тела выходит вон,
черноту убеляет снег.
Ничего очевидного - только звук:
то ли эпос, то ли Псалтирь,
и дитя больное берёт из рук,
словно грудь материнскую, - ширь.
Крутит-вертит сияющую канитель,
сшивающую берега.
Потому страна моя любит метель,
что она и сама - пурга.
Из забвенья, трепета, слёз, могил
плетущая письмена.
А не так - то Кто её подхватил
на качающиеся рамена?
Мифология
Себе придумав родословную:
«Дед - князь из рода Дадиани»,
обиду подгоняешь кровную
под бурю чувств в твоём стакане
И якобы, в придачу к титулам -
таков рассказ твой сокровенный -
был дед назло семейным идолам
рукоположен в сан священный.
И, якобы, в дорогу узкую
увлёк с собой он, сгреб в охапку
одну танцовщицу французскую,
княжну - твою родную бабку.
Грузин, а в храме католическом
он обвенчался, но с налёта
ты в трепете своём мистическом
твердишь про «кирху» отчего-то.
…Твой странный блеск между ресницами
профанов мажет по сусалам
несбыточными небылицами
и сном о веке небывалом!
Конечно, в мире столько грязи и
следов мышиного злодейства,
что хочется нырнуть в фантазии,
и в княжества, и в лицедейства.
Судьбу безвольную, безликую
стереть, переиначить главы
и написать многоязыкую
историю любви и славы.
Чтоб жизни - норова сурового -
подать на бедность из кармана:
из эпоса средневекового,
из авантюрного романа.
И древнегреческой трагедии
играя нервом оголённым,
пропасть совсем в чужом наследии
С желанием неутолённым!
Осенний псалом
Осенью говорят деревья, от куста передают кусту:
оставь себе лишь себя, оставь себе простоту,
готовься к бедности, к сирости, к холодам, к Рождественскому посту:
осыпаются листья, отрываются пуговицы, ветер к ночи всё злее.
Всё у тебя отберут - роскошь, молодость, красоту,
а кураж и сама отдай, не жалея.
Нитки висят, лохмотья, прорехи в кроне, дыра
прохудилась в роще, густоволосой ещё вчера,
и не надейся: готовься, уже пора -
к скудости, к безголосым птицам, на руках цыпки.
Только б концы с концами свести! Иней уже с утра.
Да, но и бедность тоже умеет играть на скрипке!
Так говорят деревья, так говорят кусты:
есть и у нас псалмы, есть и у нас персты!
И стоят посреди зимы, как в пустынном зале.
Музыка чуть слышна, и рифмы совсем просты:
вот, мы протягиваем вам руки - смотрите, они пусты,
всё мы отдали вам и ничего не взяли!
* * *
Осенняя Москва, как студия:
с искусственной подсветкой видно,
как тошно ей от словоблудия
и как она себе обрыдла.
И даже там, в небесной вольнице,
фальшивят, что ли, музыканты?
Она томится, беспокоится
и глушит антидепрессанты.
А то с глазами малахольными
в лихие ввяжется затеи,
но с демонами алкогольными
она себе ещё мерзее.
Но лишь угомонится, спящая,
сквозь сон расслышит еле-еле:
«Здесь жизнь совсем ненастоящая
в гальванизированном теле!
Вставай, кусай, как грушу сочную,
располагайся, где попало:
уткнись в ладонь дальневосточную,
в плечо Сибири, в грудь Урала!
Там русский космос о народе, о
любви пасхальной - ночью звёздной,
там старцем Федором юродиво
стал император венценосный!
Иначе всё утратишь! Впущена
в жизнь вечную, войдёшь нелепой,
как эмбрион, в утробе сплющенный
бандажным швом, корсетной скрепой».
Осень
Ловлю унылою порой
осипший голос колоколен.
И даже мысленный герой
простужен и безвольем болен.
Зачем он смотрит в никуда,
покуда сад свои манатки
разбрасывает без стыда,
дрожа в осенней лихорадке?
О чём он думает, о ком,
пока хандрит, пока таится?
И хлюпает под башмаком,
и капает на роговицу.
Но если вычесть то и так,
отнять и разделить, - в итоге
останется такой пустяк -
надсад в простудном эпилоге!
…Ель в насморке, в ознобе клён,
и дуб промокший перекошен.
А он как будто опалён,
и выстужен, и навзничь брошен.
Но если скажет он, - лови
его температурный морок:
не ищет славы и любви
герой, которому за сорок.
Ни благосклонности купцов,
ни в песне - сладостного вкуса,
но связи с духами отцов
и с миром ангельским - союза.
В своём тумане, как в дыму,
он ищет выхода устало.
И горе, если эту тьму
не Бог послал, а ночь настала!
Памяти генерала Алексеева
В тысяча девятьсот восемнадцатом от Рождества Христова году
Генерал Алексеев в температурном бреду
Борется с инфлюэнцией, затыкает ей рот: молчи же!
Давит ей на глазные белки,
Рвёт на ней струны, выдирает с мясом колки:
Ладонь у него в крови, и в печени у него грыжа!
Но жар плавит мозги, скукоживаются в огне,
Свиваются чёрным дымом, сливаются в вышине
Золотокудрый ангел, всадник на чёрном на коне
И Государь император - самодержец Российский,
Польский, Финляндский, Казанский. Впрок
Жара нагнали, кровь стучится в висок,
И генералу на грудь давит крест мальтийский.
И Государь перед ним как вживую - атлант, гигант:
«Ваше превосходительство, генерал-адъютант,
Вы хоть не предадите?» И словно жало:
«Вы ж не из христопродавцев! Не тать, не зверь!»
«Ваше величество, полно, к чему теперь?» -
Так отвечает кто-то голосом генерала.
Генерал Алексеев кончается! Тиф, пневмония, круп.
Он смотрит и смотрит в небо, как пруд, как труп,
Не моргая, руки по швам и убиты нервы.
Только отблеск кровавый из-под открытых век -
Там горят синим пламенем девятнадцатый век,
И двадцатый век и век двадцать первый.
Там горят Предел Богородицы, Царский род,
Юнкера, офицеры, солдаты, крестьянский сход,
Круг казачий, хохляцкий шлях, иерейское сердце,
И дворянские идеалы - и стать, и масть,
И купечества честное слово, и почвы власть,
И монашеский дух христолюбца и страстотерпца.
…Догорай, умирай и воскресни! В знак этой вины
Осаждай снова Плевну, пройди три стены, три войны,
У черты роковой помолись Приснодеве Марии,
Доложи Государю: «Подавлены бунтовщики,
И пожары потушены, и при параде полки
Царской армии генерала от инфантерии!».
Пастернаковское поле
Продали, разделив на доли,
овраг, святой источник скрытный
и пастернаковское поле
под вип-застройку, рай элитный.
Где надышала ночь туманы,
простоволосая, босая,
заборы встали, будки, краны,
рубя пространство и кромсая.
И странно - привкусом измены
стал даже ветер мазать губы:
контейнеры, времянки, стены,
бульдозеры, столбы и трубы.
Лицо пейзажа, как от боли,
скукожило, перекосило,
и ангелов земли и воли
загнал монтажник под стропила.
К утру они своей бедою
с небесной делятся артелью:
прикрой нас дымкою седою,
в снега зарой, смешай с метелью.
И льдом задрай все дыры, норы,
а для победной укоризны
яви завьюженные горы
и первозданные белизны!
И пусть корявый можжевельник
с кустом Синайским ищет сходство.
И пусть почует вип-насельник,
Чьё царство тут и Чьё господство!
Песня
Помню, как остывали
звёзды в реке ли, в чане,
выли, на помощь звали
бабы-односельчане.
Как кричала неясыть
в полночь, когда счастливца
здесь забивали насмерть
два бугая-ревнивца.
Кости ломали, жилы
рвали, аж кровь кипела -
за молодые силы,
за красивое тело.
За лицо - без изъяна,
статный стан без ущерба,
где одна средь бурьяна
лишь молодая верба.
За глаза - без порока,
кожу - белее мела…
И засохла до срока
верба да почернела.
Словно смерть человечью
взяв себе, в день воскресный
молодца - вербной речью,
силой своей древесной,
ветками оплела,
листьями обложила,
на ноги подняла,
соками опоила.
…Бабы о вербе той,
пьяны, хмельны ль, тверёзы,
песни слагают, - пой
с ними, глотая слёзы!..
Тут еще много стихов О. Николаевой
Тут практически все ее стихи и поэмы
Мой поэторий
Ольга (Олеся) Александровна Николаева. Замечательный русский поэт (слово "поэтесса" тут неуместно), наша современница.
Олеся Николаева родилась в Москве, в день рождения Пушкина - 6 июня 1955 года, в семье московских литераторов.
Имя- Олеся - имеет литературное происхождение, в ту пору вышло первое за историю советской власти собрание сочинений Александра Ивановича Куприна (1870-1938), один из рассказов которого так и назывался «Олеся».
Поначалу - до школы, Олю воспитывали две бабушки, донские казачки, по материнской линии, которые вела очень аскетический образ жизни.
Когда Оли исполнилось 7-мь лет, папа взял дочку с собой в командировку в Ленинград.
Там, в Эрмитаже и в Исаакиевском Соборе, Оля узнала об Иисусе Христе и среди картин итальянских и испанских живописцев уверовала в него как в пришедшего в плоти Бога.
Олеся Николаева вспоминала:
«Примерно тогда же я поняла, что я - поэт. Хотя стихов не писала, зато сочиняла исторические романы из жизни английских аристократов XVIII века.
Больше всего мне нравилось давать имена героям: Артур, Чарльз, Джулия, Оливия, Арабелла.
Но одна подружка сообщила мне в тайне, что она пишет стихи, и я испытала страшное потрясение от роковой ошибки жизни, потому что ведь это же я, это я. а не она должна была писать их!..»
Отсюда. Прочитайте, кто хочет узнать побольше о поэте.
Ну и вот некоторые ее стихи
"Танцующая Зоя"*
Зоя, Зоя, век девичий - краток,
и мечта - пуста, и жизнь - плоха.
Всуе, Зоя, возле танцплощадок
караулишь жениха!..
Серенад здесь не поют испанцы
и колец не дарят под полой,
разве что разок тебя на танцы
кликнет Колька с фиксой удалой".
"Эх, - сказала, - что мне с вашей голой
правдой - делать, как не бунтовать?
Буду я с Угодником Николой,
с Чудотворцем буду танцевать!"
В новое и белое оделась,
со стены икону сорвала,
закружилась с нею, завертелась,
в танце поплыла.
И, притопнув, возле шифоньера
встала на мысок - крута, лиха:
"Вот кто мне теперь - за кавалера!
Сам Угодник мне - за жениха!"
И - окаменела вдруг. Икона
у лица. И руки, как крючки.
Сам Святитель смотрит непреклонно
в узкие безумные зрачки.
Чёрная слепая роговица
порывает с этим миром связь.
Вот тебе и праздник, танцовщица, -
дождалась, добилась, дозвалась!..
...Только стук за стенкой спозаранок.
А к полудню - снова тишь да гладь...
Волен Бог желанья самозванок
исполнять!
Это реальная история, случившаяся в 1956 году. По ссылкеона подробно рассказана.
«Вот и осень…»
Вот и осень в России сереет,
и ползёт по земле нищета.
- Страшен тот, кто страдать не умеет, -
говорит и целует в уста.
Ах, Россия. Да полно дивиться,
ты сама ведь без веры темна,
ты же - злодейка, ты - детоубийца,
ты - забывшая Бога страна!
Всяк в тебе - упадёт, околеет
да во тьме не отыщет огня…
- Страшен тот, кто страдать не умеет, -
повторяет, целуя меня.
«Сурок»
Безумная, куда я тороплюсь,
чего я жду, что знаю я, чем тешусь?
Тем, что в осеннем ливне - утоплюсь,
Тем, что листом на дереве - повешусь?
Тем, что, как мой зелёный крокодил
Из кукольного детского мультфильма
Бубнить стихи, чтоб ты не уходил,
Я буду и смущённо и бессильно?
Иль буду, чтоб опять тебя не злить
своей тоской, смешные рожи строить,
горланить песни, - нет, не петь, а выть
о том, что мой сурок всегда со мною?
Иль буду задыхаться у руки,
припомнив взгляд твой и прищур твой лисий,
и знать, что прохрустят грузовики
по жертвенным моим опавшим листьям?
И что тогда и как, какой листок
весь ужас пустоты прикрыть сумеем?
И мой сурок со мной, и мой сурок -
он не умрёт - замёрзнет, заболеет…
«Полустанок»
Полустанок мерещится, девушка.
городок захолустный снится…
И сюжет начинает раскручиваться и поезд во тьму несётся,
и кажется - этот, уехавший на кого-то учиться,
к ней никогда не вернётся.
Отчего-то чужая эта история до слёз меня ранит,
и от этого полустанка мне уже никуда не деться.
и ветер переменится, и с поля тянет
холодом, от которого не согреться.
Неужели она, как все, -
шаль на плечи накинет, пойдёт извечным
бабьим-бабкиным, материнским путём -
махнёт рукою
и сойдётся с первым, или вторым,
или третьим встречным,
чтоб на нём отыгралось сердце -
всей обидою, всей тоскою?
Или всё-таки она встанет - дерзновенно, строго
И годами мучительной безответности не смутится,
И, наконец, вымолит, выкупит, выстрадает его у Бога,
И он - поседевший, загнанный, заплаканный -
возвратится!
«Вечером»
Я ведро в колодец столкнула, и оно зазвенело, запело,
загрохотало, заохало, отяжелело и - отражений полное и теней -
стало вверх подниматься, и ржавая цепь скрипела,
и каждый поворот вала был всё круче и всё трудней.
И уже кто-то жеребёнка своего напоил, и чья-то семья чаёвничать села,
и чьи-то дети, умывшись, сидели, и звезда уже начинала на чёрном небе сиять, -
и лишь моё ведро всё раскачивалось, всё поскрипывало, всё скрипело,
и всё туже колодезная закручивалась рукоять!
И моё ведро над чёрной бездной раскачивалось, как весы, качалось,
и всё туже наматывалась цепь на оси…
- Почему ж мне так трудно всё? - я спросила. Мне отозвалось:
- Не на что не жалуйся, ничего не требуй, ни о чём не проси!
В широкополой шляпе с бантом
ты Крыму летнему к лицу,
и музыке, и музыкантам,
волне, и лодке, и гребцу!
Ведь здесь в любом челне отплывшем
жив тайный компас: на Царьград!
А сделать бывшее - небывшим
сам Ангел Крыма был бы рад.
Чтоб храбр, как лев, живуч, как тополь,
Царь Александр Третий впредь
мог, заходя в Константинополь,
тропарь в Святой Софии спеть.
Чтоб византийский уделы
пройдя в длину и в ширину,
поднять Босфор и Дарданеллы
на черноморскую волну!
И чтобы, солнце нахлобучив,
Царьграда ликовал причал,
и чтоб пророчественный Тютчев
под сводами дворцов звучал!
И зверь из бездн на дряхлых лапах
здесь не добился ничего,
и дамы в белоснежных шляпах
не знали счастья своего!
Дрозд распелся…
В тёплой влажности, в беспамятности сладкой
зарождаются фантазмы и туманы,
бродят вирусы, плодятся лихорадки,
фарисеи, прометеи, графоманы.
Заболочен, заморочен ум превратный,
что ни выродит - всё скука, день безбытный:
снедь как будто бы, и сам продукт бесплатный, -
люд и налетает любопытный.
Может, драму ему дать? Метеоритом
засветить да грянуть громом, негодуя,
чтоб, придя в себя, с живейшим аппетитом
благодарно грыз он корочку ржаную?
Воду ржавую горстями из колодца
пил, глотал, хлебал, блаженно раскраснелся
и в дрожащих каплях щурился от солнца…
Да к тому же куст зацвёл и дрозд распелся!
* * *
Если я кого и кликну, это душеньку свою -
белую, несмелую, в жизни неумелую.
Если с кем её сведу я, это с музою моей -
властною, прекрасною да огнеопасною.
Я скажу им: будьте вместе, разлучённых две сестры, -
гаданные-жданные девы чужестранные.
Где одна, как хромоножка, там другая поводырь, -
девы странноликие да разноязыкие.
Где одна не понимает, там другая как своя,
родные ли, сводные, да не земнородные.
Где одна огни погасит, там другая свет зажжёт,
местные - не местные, а как есть - чудесные.
Где одна затянет узел, там другая сеть порвёт.
Званые, избранные, а как есть желанные.
Где одна томится жаждой, там другая воду льёт.
Где одна блажит и тонет, там другая проплывёт.
Сложные ли, простые, обоюдоострые.
Где одна червей копает, там другую ангел ждёт.
Где одна, как свечка тает, там другая ввысь растёт.
Крученые, витые, да многоочитые.
И когда одна во гробе, то другая - во гробу,
и одна - как бы в утробе, а другая - как во льду.
…Ночь идёт, дождями сея поцелуи Елисея,
зимняя, весенняя, аж - до Воскресения!
Заплачка
Невзлюбила свекровь невестку-хохлушку,
ой, невзлюбила!
Бросала ей в суп колдовскую мушку,
заговоренным пойлом поила.
Клала молодке иглу в подушку, змейку в одёжку,
бросала ловчую сетку,
насылала чёрную кошку,
чёрную метку.
Ой, травила свекровь невестку - недотравила,
ой, сама проглотила мушку,
ой, на змейку босой ногой наступила,
укололася, упав на подушку!
Ой, кричит свекровка, кричит невестка, -
надрываются!
И обеим с неба летит повестка:
на небесный суд они вызываются.
- Чем тебе не угодила моя хохлушка? -
на суде спрашивают.
- Так проста ведь, Господи, как полушка, -
отвечает, а ноги её подкашивают.
- А тебе, невестка, свекровка что ж не по нраву?
- Так зажилась, старая, заедает!
А сама ногу леву на ногу праву
закидывает, крендельком сплетает.
Ну, и присуждают им друг друга не хаять
и пока не полюбят друг дружку, жить кучно.
А не то, говорят, - вечность будете маять
неразлучно!
И тогда невестка давай холить свекровку,
а свекровь ублажать детинку:
та этой конфетку даёт «коровку»,
эта той с люрексом газовую косынку.
А внутри-то у них при этом слова, что жабы,
ядовитая плещется там водица.
Но им с неба: э, нет, мол, бабы! Бабы!
Так не годится!
И тогда невестка свекрови - сироп улыбки,
а свекровь невестке - речи из шёлка,
а в глазах - железные ледяные рыбки,
а в сердцах - бессильная ярость волка.
Но опять им: «Вам, непослушным глинам,
объяснять ли грозами да громами?»
Тут взмолились обе: «Господи, помоги нам!
Тошно нам! Ну, не можем сами!»
На колени падают богомолки,
только чуют - батюшки, затихают
в глубине души эти жабы и эти волки,
солнце встало, цветики расцветают…
«Вот теперь-то можно и расставаться! -
говорят им с неба. - Ваши прошли печали!»
А они, - ну, плакать, ну, целоваться,
ну, просить, чтоб теперь-то не разлучали!
Повторяют им строго: «Прощайтесь! Полночь пробило!»
А они обнялись, прильнув друг к другу упрямо.
Ой, и вправду свекровь невестку ту - полюбила!
Ой, и вправду невестка ей: «Мама! Мама!»
Поэтическая викторина
* * *
Когда со стихами на сцену
ты выйдешь, Орфея собрат,
тотчас тебя смылят, как пену,
иронией охолодят.
Тот хмыкает, этот плюётся…
Понятно, ведь публика ждёт
рифмованного анекдотца,
прикола и выверта, вот!
А ты им - трагический пафос,
который всерьёз и навзрыд
оторвам и лярвам, как Патмос,
катарсисом свыше грозит.
А ты им - псалмы часослова:
хрип ворона, крик петуха.
Нет-нет, не потерпит такого
растерзанных душ требуха.
Зато в этом ямбе трудиться,
как в тигеле - верный расчёт:
всё собрано, всё пригодится,
И всё в переплавку пойдёт!
Маленький человек
Он и в райский сад попытался б влезть,
как ногой - в рукав.
Он и птицу-Сирина мог бы съесть,
словно курицу, ощипав.
Для него и слово - что треск, что шум…
Маленький человек
снаряжает в поход свой блудливый ум
на беспутный век.
И никто его не увидит слёз,
Не посадит на поводок.
Вот и брешет он, как ничейный пёс
На предутренний холодок.
…Здесь он сделал крюк, ну а дальше слёг.
Не оставил даже следа.
Этой жалостью не согреться впрок,
не насытиться никогда!
Метель
Меж землёй и небом моя постель,
и на воздух ступает нога.
Потому страна моя любит метель,
что она и сама - пурга.
Изо льда и воды и ветра. Того гляди -
укачает всех на весу,
прижимая жалость свою к груди,
как ребёнка, найденного в лесу.
Потому все линии смещены,
а огни расплывчаты. Близорук
каждый куст, и призраками луны
всякий недруг взят на испуг.
Меж землёй и небом колышется колыбель,
выставляет месяц рога.
Потому страна моя любит метель,
что она и сама - пурга.
Из порывов и перехлёстов - сон,
на лету - любовь, на суку - ночлег,
а когда душа из тела выходит вон,
черноту убеляет снег.
Ничего очевидного - только звук:
то ли эпос, то ли Псалтирь,
и дитя больное берёт из рук,
словно грудь материнскую, - ширь.
Крутит-вертит сияющую канитель,
сшивающую берега.
Потому страна моя любит метель,
что она и сама - пурга.
Из забвенья, трепета, слёз, могил
плетущая письмена.
А не так - то Кто её подхватил
на качающиеся рамена?
Мифология
Себе придумав родословную:
«Дед - князь из рода Дадиани»,
обиду подгоняешь кровную
под бурю чувств в твоём стакане
И якобы, в придачу к титулам -
таков рассказ твой сокровенный -
был дед назло семейным идолам
рукоположен в сан священный.
И, якобы, в дорогу узкую
увлёк с собой он, сгреб в охапку
одну танцовщицу французскую,
княжну - твою родную бабку.
Грузин, а в храме католическом
он обвенчался, но с налёта
ты в трепете своём мистическом
твердишь про «кирху» отчего-то.
…Твой странный блеск между ресницами
профанов мажет по сусалам
несбыточными небылицами
и сном о веке небывалом!
Конечно, в мире столько грязи и
следов мышиного злодейства,
что хочется нырнуть в фантазии,
и в княжества, и в лицедейства.
Судьбу безвольную, безликую
стереть, переиначить главы
и написать многоязыкую
историю любви и славы.
Чтоб жизни - норова сурового -
подать на бедность из кармана:
из эпоса средневекового,
из авантюрного романа.
И древнегреческой трагедии
играя нервом оголённым,
пропасть совсем в чужом наследии
С желанием неутолённым!
Осенний псалом
Осенью говорят деревья, от куста передают кусту:
оставь себе лишь себя, оставь себе простоту,
готовься к бедности, к сирости, к холодам, к Рождественскому посту:
осыпаются листья, отрываются пуговицы, ветер к ночи всё злее.
Всё у тебя отберут - роскошь, молодость, красоту,
а кураж и сама отдай, не жалея.
Нитки висят, лохмотья, прорехи в кроне, дыра
прохудилась в роще, густоволосой ещё вчера,
и не надейся: готовься, уже пора -
к скудости, к безголосым птицам, на руках цыпки.
Только б концы с концами свести! Иней уже с утра.
Да, но и бедность тоже умеет играть на скрипке!
Так говорят деревья, так говорят кусты:
есть и у нас псалмы, есть и у нас персты!
И стоят посреди зимы, как в пустынном зале.
Музыка чуть слышна, и рифмы совсем просты:
вот, мы протягиваем вам руки - смотрите, они пусты,
всё мы отдали вам и ничего не взяли!
* * *
Осенняя Москва, как студия:
с искусственной подсветкой видно,
как тошно ей от словоблудия
и как она себе обрыдла.
И даже там, в небесной вольнице,
фальшивят, что ли, музыканты?
Она томится, беспокоится
и глушит антидепрессанты.
А то с глазами малахольными
в лихие ввяжется затеи,
но с демонами алкогольными
она себе ещё мерзее.
Но лишь угомонится, спящая,
сквозь сон расслышит еле-еле:
«Здесь жизнь совсем ненастоящая
в гальванизированном теле!
Вставай, кусай, как грушу сочную,
располагайся, где попало:
уткнись в ладонь дальневосточную,
в плечо Сибири, в грудь Урала!
Там русский космос о народе, о
любви пасхальной - ночью звёздной,
там старцем Федором юродиво
стал император венценосный!
Иначе всё утратишь! Впущена
в жизнь вечную, войдёшь нелепой,
как эмбрион, в утробе сплющенный
бандажным швом, корсетной скрепой».
Осень
Ловлю унылою порой
осипший голос колоколен.
И даже мысленный герой
простужен и безвольем болен.
Зачем он смотрит в никуда,
покуда сад свои манатки
разбрасывает без стыда,
дрожа в осенней лихорадке?
О чём он думает, о ком,
пока хандрит, пока таится?
И хлюпает под башмаком,
и капает на роговицу.
Но если вычесть то и так,
отнять и разделить, - в итоге
останется такой пустяк -
надсад в простудном эпилоге!
…Ель в насморке, в ознобе клён,
и дуб промокший перекошен.
А он как будто опалён,
и выстужен, и навзничь брошен.
Но если скажет он, - лови
его температурный морок:
не ищет славы и любви
герой, которому за сорок.
Ни благосклонности купцов,
ни в песне - сладостного вкуса,
но связи с духами отцов
и с миром ангельским - союза.
В своём тумане, как в дыму,
он ищет выхода устало.
И горе, если эту тьму
не Бог послал, а ночь настала!
Памяти генерала Алексеева
В тысяча девятьсот восемнадцатом от Рождества Христова году
Генерал Алексеев в температурном бреду
Борется с инфлюэнцией, затыкает ей рот: молчи же!
Давит ей на глазные белки,
Рвёт на ней струны, выдирает с мясом колки:
Ладонь у него в крови, и в печени у него грыжа!
Но жар плавит мозги, скукоживаются в огне,
Свиваются чёрным дымом, сливаются в вышине
Золотокудрый ангел, всадник на чёрном на коне
И Государь император - самодержец Российский,
Польский, Финляндский, Казанский. Впрок
Жара нагнали, кровь стучится в висок,
И генералу на грудь давит крест мальтийский.
И Государь перед ним как вживую - атлант, гигант:
«Ваше превосходительство, генерал-адъютант,
Вы хоть не предадите?» И словно жало:
«Вы ж не из христопродавцев! Не тать, не зверь!»
«Ваше величество, полно, к чему теперь?» -
Так отвечает кто-то голосом генерала.
Генерал Алексеев кончается! Тиф, пневмония, круп.
Он смотрит и смотрит в небо, как пруд, как труп,
Не моргая, руки по швам и убиты нервы.
Только отблеск кровавый из-под открытых век -
Там горят синим пламенем девятнадцатый век,
И двадцатый век и век двадцать первый.
Там горят Предел Богородицы, Царский род,
Юнкера, офицеры, солдаты, крестьянский сход,
Круг казачий, хохляцкий шлях, иерейское сердце,
И дворянские идеалы - и стать, и масть,
И купечества честное слово, и почвы власть,
И монашеский дух христолюбца и страстотерпца.
…Догорай, умирай и воскресни! В знак этой вины
Осаждай снова Плевну, пройди три стены, три войны,
У черты роковой помолись Приснодеве Марии,
Доложи Государю: «Подавлены бунтовщики,
И пожары потушены, и при параде полки
Царской армии генерала от инфантерии!».
Пастернаковское поле
Продали, разделив на доли,
овраг, святой источник скрытный
и пастернаковское поле
под вип-застройку, рай элитный.
Где надышала ночь туманы,
простоволосая, босая,
заборы встали, будки, краны,
рубя пространство и кромсая.
И странно - привкусом измены
стал даже ветер мазать губы:
контейнеры, времянки, стены,
бульдозеры, столбы и трубы.
Лицо пейзажа, как от боли,
скукожило, перекосило,
и ангелов земли и воли
загнал монтажник под стропила.
К утру они своей бедою
с небесной делятся артелью:
прикрой нас дымкою седою,
в снега зарой, смешай с метелью.
И льдом задрай все дыры, норы,
а для победной укоризны
яви завьюженные горы
и первозданные белизны!
И пусть корявый можжевельник
с кустом Синайским ищет сходство.
И пусть почует вип-насельник,
Чьё царство тут и Чьё господство!
Песня
Помню, как остывали
звёзды в реке ли, в чане,
выли, на помощь звали
бабы-односельчане.
Как кричала неясыть
в полночь, когда счастливца
здесь забивали насмерть
два бугая-ревнивца.
Кости ломали, жилы
рвали, аж кровь кипела -
за молодые силы,
за красивое тело.
За лицо - без изъяна,
статный стан без ущерба,
где одна средь бурьяна
лишь молодая верба.
За глаза - без порока,
кожу - белее мела…
И засохла до срока
верба да почернела.
Словно смерть человечью
взяв себе, в день воскресный
молодца - вербной речью,
силой своей древесной,
ветками оплела,
листьями обложила,
на ноги подняла,
соками опоила.
…Бабы о вербе той,
пьяны, хмельны ль, тверёзы,
песни слагают, - пой
с ними, глотая слёзы!..
Тут еще много стихов О. Николаевой
Тут практически все ее стихи и поэмы
Мой поэторий