Кадмон
Давно рассвело, а она еще нежилась в постели, как загипнотизированная глядя на просвет в шторах. Этот небольшой просвет, формой подобный лезвию абордажной сабли, вмещал кусочек неба, исчирканный голыми ветвями февральских берез. И сейчас с этих ветвей обильно сыпались листья. А затем почему-то опять летели вверх. Так бывает, - какое-то дерево хранит иссохшую листву невероятно долго, а потом, словно одумавшись, уступив порывам ветра, разом сбрасывает. И если ветер сильный, вихрящийся, то листья летят по-всякому, - то вверх, то вниз. Кстати, еще так происходит с "вертолётиками", - вращающимися сухими семенами, что вызревают на ветвях в парах. Они начинают кружится, когда пара распадается, - возникает два свободных вертолётика. Маленькой она обожала запускать их, подбрасывать в воздух, но более - рассыпать с лестничных балконов соседней шестнадцатиэтажки, куда по такому случаю наведывалась.
А листья все мелькали и мелькали. Посреди февраля, мутным оловом затопившего маленький городок. Что-то явно не так. Выскочив из постели, она подбежала к окну. Вовремя. Из кроны далекой березы выпорхнула стая каких-то мелких птиц, - оказывается, это они там все время мельтешили. Похоже на воробьев, - в полете они словно скользили по широким гладким волнам, - вверх, затем - вниз. Вверх, вниз.
Как бы она поступила, не успев к окну до их отлета? Ощущая какой-то неясный дискомфорт, думала о листьях? Догадалась в итоге про птиц? Велела себе тут же все забыть?
Птички улетели. Осталось лишь олово неба да редкие понурые деревья на пустыре за окном. Невидимый товарняк рокотал секцией ударника в плохом любительском индастиале.
По мягкому густому ковру она вернулась в постель, но день уже вторгся в жизнь, абордажная сабля превратилась в кривой подслеповатый лик бесцеремонного наблюдателя.
В 12 я угодил в клинку, - что-то с сонной артерией и хитрым влиянием на нее шейного отдела. Клиника с нейро-кардио-уклоном. Довольно быстро подобралась компашка юных страдальцев; виданное ли дело, вокруг лето, солнце, а ты - сиди в бетонном ящике или, в лучшем случае, - броди по перекопанному, заваленному всяким строительным мусором двору, - такое невольно сближает даже очень разных.
И однажды мы сбежали. Не то, чтобы в поисках каких-то приключений и очень уж надолго. Просто вырвались; сразу после посещений.
В маленьком парке, завершавшем площадь перед кинотеатром, возникли аттракциончики. "Тир" с мячами, какая-то лотерея-викторина, даже эстрада с... как бы сейчас назвали, - аниматорами. Мороженное продавали и очень вкусную газировку.
Сходили и в кино, - на чешскую комедию про собаку.
Среди нас был один малолетка (года на два-три младше меня), двое взрослых (на три года старше), - парень и девушка, между которыми начал завязываться роман, - и трое сверстников, из которых один, - бедокур, искушенный в запрещенном тогда каратэ, - то прибивался к "взрослым", то пускался в свободное плаванье, а другая, - сестра старшей девочки, которая в клинике не лежала, но, навещала и, собственно, подбила на побег, - была словно бы "мостиком" между всеми нами. Видя, что кто-то отдаляется, выпадает из общего ритма, она возвращала его обратно в компанию. Для нее было важно, чтобы мы оставались все вместе, чем-то единым, чтобы возникшая в заточении общность не рассыпалась.
Воспоминания о том июльском солнечном дне - одни из самых ярких и приятных.
Мое устройство стереотипно. Одна стена - полупрозрачное зеркало, сквозь которое наблюдатели могут пристально всматриваться в ход допроса, отмечать малейшие нюансы мимики, благодаря объемной настраиваемой звукопередаче оценивать любые изменения голоса.
Но мало кто знает, что это - лишь исходный уровень.
За первым полупрозрачным зеркалом наблюдает второе. Кто за ним, - для первых наблюдателей часто не важно, - по той простой причине, что они этим вопросом просто не задаются. Они, разумеется, могут предположить, допустить, ввести некое умолчание. Кто-то так и делает, словно стреляет в темноте наобум, надеясь попасть в глаз затаившемуся ягуару.
Без толку.
Еще, крайне изредка, передаются записки.
"Напрасно ты морочишь людей. Зачем насыщаешь их жизнь масками? Чтобы потом, разом исчезнуть, создав вокруг них пустоту? По причине, почитаемой важной, не требующей объяснений, ты заменяешь живых собеседников мнимыми репликами, фантомами когда-то заинтересовавших тебя идей. В итоге зритель повисает в пустоте, когда ты вдруг устаешь от нескончаемого танца. Это неоправданно жестоко. Особенно если совпадает с линией упадка. Какой клоун смеется вечно? Кто из скрипачей постоянно слышит музыку?"
Довольно давно уже, - когда я был человеком, - и задолго до "евразийского"[1] периода, - но, разумеется, после, после того, как провел через себя множество взглядов (и понял, что остановка тут не замышлялась, - ибо, в противном случае все мы еще пребывали бы в стадии Люси, сидели бы на деревьях, плавали в первичном бульоне), - осознал, что нет никакой материи, есть лишь Логос, принимающий разные формы. И именно он, а не ум (тоже дитя Логоса, его филиал и приказчик) порождает категории задолго до первой амебы на конкретно взятой планете. Назовите это Бог или как-то иначе. Хоть горшком назови, только в печку не ставь.
А сейчас, под прессом проявившегося, после цимцума и разделения, когда взгляды заменила пустота, столь необходимая для дальнейшего движения вперед, теперь - полупрозрачное зеркало...
Click to view------------------------------------
[1]
материализм является врагом материи, по сути он разновидность духовности, своего рода религия, бог к-рой - материя. Сама материя представляет собой доброе начало, поскольку человек, «находящийся в состоянии просветленной духовности, именно в материю воплощает свои добрые порывы и через материю творит добро (Материализм и материя // Христианство, атеизм и современность. П., 19692. С. 118). Материализм как миросозерцание не способен объяснить всю полноту бытия. Внутреннее противоречие материализма заключается в том, что материалисты, утверждая абсолютность и всеобщность материи, с необходимостью должны прийти к ее нематериальности, т. е. одухотворить ее (Там же. С. 129). И. отвергал признание материи субстанцией, всеобъемлющим принципом Вселенной и всякого бытия, считал, что философы-материалисты враждебны экспериментальной науке (Там же. С. 110)."