Письмо
Здравствуй, Аля.
Когда ты прочтешь это письмо, меня, по всему вероятию, уже будут искать.
Я не мастер писать, поэтому не взыщи и будь снисходительна как к слогу, так и к самому намерению, что бесспорно представляется мне сейчас неуместным и(бо) способно поместить тебя в крайне тягостное положение. Но все же пишу, пишу это, в спешке, в смятении, дабы не передумать и высказать сокровенное.
Сперва я хотел изъясниться учтиво и лаконично; уверить тебя, что со мной все хорошо и выразить сердечную надежду, что так же все к лучшему и для тебя. Но это была бы ложь.
Чтобы ты поняла природу чувств, что мной сейчас владеют, нужно заметно отойти от формы простой учтивости, и, вероятно, злоупотребить деталями. Но это, к несчастью, необходимо. Да и само изложение следует вести так, чтобы оно повторяло развитие событий, не забегая вперед, создавая таким образом более отчетливую картину произошедшего.
То, что случилось между нами, еще буквально год назад показалось бы мне немыслимым. Хотя бы уже в силу самого моего характера, ставшего угрюмым и желчным, начисто иссушившим те душевные порывы, что владели мной в юности. Да и разница в летах, признаться, превышала все полагаемые нормы. Впрочем, на приличия и на общество, - в особенности, наше, уездное, - мне всегда было чихать (прости за внезапную грубость, она, вероятно, не раз еще проявит себя в этом послании, но иначе, щепетильничая, подолгу выбирая слова, я не успею сказать то, что должно).
Итак, наша встреча и последующая близость видятся мне из разряда чего-то невозможного. Хотя, казалось бы, что уж такого невозможного может приключиться с человеком, практически вернувшимся из преисподней, посетив попутно страну фей и сам остров Авалон. Прости. Эти цветистые метафоры, конечно, излишни, - пусть всяк склонен драматизировать жизненный путь, превращаемый им самим то в бойню, то в балаган и, при том, - по собственной же глупости; - однако, мне давно бы уже пора приблизиться к главному.
Еще до твоего приезда в наш городок, что-то начало готовиться. Посещая твою причудницу-тетушку (тогда я еще служил товарищем прокурора и вел дело о лесе и Зоповских лугах), мельком увидел акварельный набросок, да и встал как вкопанный. "А это Алиса" - сказала почтенная, но явно непочтительная к своим летам дама, - "моя incroyable niece, она скоро прибудет, вот вам - родственная душа, вторая белая ворона в нашей стае". "Если умом и манерами она подстать вам, сударыня, Маргарита Серафимовна, то вмиг станет королевой Пырска, а то и всей Ухской губернии", - отвечал я. "Нет. Она иная. Увидите сами, голубчик, рассказывать тут - пустое". И она была права. Лишь увидел я твои рыжие волосы, убранные по незнакомой моде в премилый, словно бы, кошачий хвостик, - тут же был магнетизирован вторично. Помнишь первые слова, что ты мне сказала? "Почему у вас такой взъеррррошенный взгляд?" Взъеррррошенный взгляд. Каково? Но у любой другой это прозвучало бы как нелепость. А у тебя...
Потом уже, рассматривая шкуру леопарда в моем кабинете, ты объясняла, что "взъеррррошенный взгляд", - это те единственные слова, что могли (и должны были) произвести единственно нужный, просчитанный эффект. Но это было потом... А еще задолго до того момента, когда мы опасно сблизив головы, вроде бы в невинном увлечении рассматривали альбом с африканскими бабочками, или когда я, борясь с демонами, объяснял тебе суть открытий Лежандра и Энке, ты не находила "нужных слов", ты сама была нужным словом, взглядом, наклоном головы, что, - подчеркну, - вовсе не выглядел у тебя кокетством.
Шкатулка. Да, эта шкатулка... Она не могла не возникнуть среди слов о том, что навеки запечатлело мое сердце. Лучше бы ее не было вовсе.
Когда я рассказывал тебе о восхождении на пик Манаса (вернее было бы сказать "о копошении на скалах, подобно жалкому насекомому, вдруг занесенному неведомо куда, неведомо как и совершенно помимо его воли") и последующему пребыванию в языческом монастыре (отнюдь не уверен, что "монастырь" - подходящее случаю слово), - где сломанная нога срасталась так медленно, и где я впервые попробовал злосчастную болеугашающую тинктуру, - о шкатулке было упомянуто лишь мимоходом, как о чем-то из разряда курьезных безделушек. А это отнюдь не так.
Я украл ее. В последнюю неделю пребывания в монастыре я выведал распорядок бдений и, словно выпустив на волю дикое хищное животное, предоставил во всем действовать ему; сам же, устранившись, с ужасом наблюдал за происходящим. Противиться этому я не мог. Нужно заметить, что подобное происходило и при нашем с тобой общении, с той разницей, что хищник был ласков и покорен. Ты и Шкатулка. Ты была для меня такой же шкатулкой. Ты заключала тайну, и было достаточно лишь ощущать ее присутствие, ее наличие в одном мире со мной, тем более - в непосредственном соседстве.
Я так и не открыл шкатулку, и я так и не воспользовался твоей готовностью подарить мне то единственное, что многие мужчины, вопреки их уверениям, столь ценят в женщине. Возможно, в твоих глазах я выгляжу каким-то евнухом или мизантропическим типом, что начисто чужд проявлений жизненности. Уверяю тебя, что это не так. Каждый раз, когда мы читали греческие трагедии или чертили тайлинги, которые, благодаря злополучной шкатулке, стали моей навязчивой идеей, я буквально сгорал от желания. Иногда доходило до того, что колол ладонь ножиком для бумаг, до крови, притворно жалуясь потом на неловкость. Неловкость, впрочем, тоже случалась, главным образом благодаря злоупотреблению тинктурой. Ну вот...
Главное же, - что ошеломляющее по яркости и силе чувство в моей душе, как искра высекаемое нашей связью, - не являвшейся в обыденном и презираемым мною смысле связью, - невероятным и загадочным усилием я трансмутировал в скольжение.
Я двигался по линиям, нанесенным на корпус шкатулки. По многоцветным тайлингам (предпочитаю это взятие неказистому "замощение"), каждая из ячеек которых состояла из крохотных субъячеек пяти элементарных цветов, - ты ведь имела случай рассмотреть диковину, значит понимаешь, о чем речь...
Я опять сбился. Время, между тем, почти на исходе.
Я скользил, и это якобы перемещение, - не являвшееся в обыденном и презираемом мною смысле перемещением, - открывало передо мной совсем иной мир. Я попадал в чудесные пространства, в реальности, где Высшее Позволение струилось словно хрустальная река, где каждый камень, каждая песчинка была не грубой материей и даже не идеальным образом, а... Ну как это выразить... Скажу лишь, что всякий раз, прерывая скольжение, я словно с разбегу ударялся о стену. О всю беспросветность существования, в котором лишь ты одна была как светлый лучик, что явно заблудился в поисках чего-то... Ты и заблудилась. Теперь-то я знаю, что ты искала. Шкатулку. Ты была послана, чтобы вернуть ее и наказать гнусного воришку. Но почему-то передумала и вместо этого снизошла до него, разделила с ним минуты радости, и в итоге даровала то, что обязана была изъять вместе с еще бьющимся вырванным из груди сердцем...
Сегодня я целиком исчезну из этого мира, погружусь в скольжение глубже обычного, поможет тинктура, она всегда помогает в таких случаях. Я уйду и останусь там, в скитаниях по хрустальным мирам, с вечной памятью о минутах нашего недолгого счастья.
А ты - забери шкатулку и верни ее на место. Надеюсь, тебя не накажут строго за попустительство, ведь в поступке твоем была лишь доброта и сострадание (робко надеюсь, что и нечто большее).
Ты причинила мне боль лишь однажды. И сразу же раскаялась. И то, я сам тому виной, - ну какой галантный кавалер будет дергать даму за хвост? Но твоя пушистая косичка просто требовала этого!
Когда ты прочтешь это письмо, меня, по всему вероятию, уже будут искать.
Я не мастер писать, поэтому не взыщи и будь снисходительна как к слогу, так и к самому намерению, что бесспорно представляется мне сейчас неуместным и(бо) способно поместить тебя в крайне тягостное положение. Но все же пишу, пишу это, в спешке, в смятении, дабы не передумать и высказать сокровенное.
Сперва я хотел изъясниться учтиво и лаконично; уверить тебя, что со мной все хорошо и выразить сердечную надежду, что так же все к лучшему и для тебя. Но это была бы ложь.
Чтобы ты поняла природу чувств, что мной сейчас владеют, нужно заметно отойти от формы простой учтивости, и, вероятно, злоупотребить деталями. Но это, к несчастью, необходимо. Да и само изложение следует вести так, чтобы оно повторяло развитие событий, не забегая вперед, создавая таким образом более отчетливую картину произошедшего.
То, что случилось между нами, еще буквально год назад показалось бы мне немыслимым. Хотя бы уже в силу самого моего характера, ставшего угрюмым и желчным, начисто иссушившим те душевные порывы, что владели мной в юности. Да и разница в летах, признаться, превышала все полагаемые нормы. Впрочем, на приличия и на общество, - в особенности, наше, уездное, - мне всегда было чихать (прости за внезапную грубость, она, вероятно, не раз еще проявит себя в этом послании, но иначе, щепетильничая, подолгу выбирая слова, я не успею сказать то, что должно).
Итак, наша встреча и последующая близость видятся мне из разряда чего-то невозможного. Хотя, казалось бы, что уж такого невозможного может приключиться с человеком, практически вернувшимся из преисподней, посетив попутно страну фей и сам остров Авалон. Прости. Эти цветистые метафоры, конечно, излишни, - пусть всяк склонен драматизировать жизненный путь, превращаемый им самим то в бойню, то в балаган и, при том, - по собственной же глупости; - однако, мне давно бы уже пора приблизиться к главному.
Еще до твоего приезда в наш городок, что-то начало готовиться. Посещая твою причудницу-тетушку (тогда я еще служил товарищем прокурора и вел дело о лесе и Зоповских лугах), мельком увидел акварельный набросок, да и встал как вкопанный. "А это Алиса" - сказала почтенная, но явно непочтительная к своим летам дама, - "моя incroyable niece, она скоро прибудет, вот вам - родственная душа, вторая белая ворона в нашей стае". "Если умом и манерами она подстать вам, сударыня, Маргарита Серафимовна, то вмиг станет королевой Пырска, а то и всей Ухской губернии", - отвечал я. "Нет. Она иная. Увидите сами, голубчик, рассказывать тут - пустое". И она была права. Лишь увидел я твои рыжие волосы, убранные по незнакомой моде в премилый, словно бы, кошачий хвостик, - тут же был магнетизирован вторично. Помнишь первые слова, что ты мне сказала? "Почему у вас такой взъеррррошенный взгляд?" Взъеррррошенный взгляд. Каково? Но у любой другой это прозвучало бы как нелепость. А у тебя...
Потом уже, рассматривая шкуру леопарда в моем кабинете, ты объясняла, что "взъеррррошенный взгляд", - это те единственные слова, что могли (и должны были) произвести единственно нужный, просчитанный эффект. Но это было потом... А еще задолго до того момента, когда мы опасно сблизив головы, вроде бы в невинном увлечении рассматривали альбом с африканскими бабочками, или когда я, борясь с демонами, объяснял тебе суть открытий Лежандра и Энке, ты не находила "нужных слов", ты сама была нужным словом, взглядом, наклоном головы, что, - подчеркну, - вовсе не выглядел у тебя кокетством.
Шкатулка. Да, эта шкатулка... Она не могла не возникнуть среди слов о том, что навеки запечатлело мое сердце. Лучше бы ее не было вовсе.
Когда я рассказывал тебе о восхождении на пик Манаса (вернее было бы сказать "о копошении на скалах, подобно жалкому насекомому, вдруг занесенному неведомо куда, неведомо как и совершенно помимо его воли") и последующему пребыванию в языческом монастыре (отнюдь не уверен, что "монастырь" - подходящее случаю слово), - где сломанная нога срасталась так медленно, и где я впервые попробовал злосчастную болеугашающую тинктуру, - о шкатулке было упомянуто лишь мимоходом, как о чем-то из разряда курьезных безделушек. А это отнюдь не так.
Я украл ее. В последнюю неделю пребывания в монастыре я выведал распорядок бдений и, словно выпустив на волю дикое хищное животное, предоставил во всем действовать ему; сам же, устранившись, с ужасом наблюдал за происходящим. Противиться этому я не мог. Нужно заметить, что подобное происходило и при нашем с тобой общении, с той разницей, что хищник был ласков и покорен. Ты и Шкатулка. Ты была для меня такой же шкатулкой. Ты заключала тайну, и было достаточно лишь ощущать ее присутствие, ее наличие в одном мире со мной, тем более - в непосредственном соседстве.
Я так и не открыл шкатулку, и я так и не воспользовался твоей готовностью подарить мне то единственное, что многие мужчины, вопреки их уверениям, столь ценят в женщине. Возможно, в твоих глазах я выгляжу каким-то евнухом или мизантропическим типом, что начисто чужд проявлений жизненности. Уверяю тебя, что это не так. Каждый раз, когда мы читали греческие трагедии или чертили тайлинги, которые, благодаря злополучной шкатулке, стали моей навязчивой идеей, я буквально сгорал от желания. Иногда доходило до того, что колол ладонь ножиком для бумаг, до крови, притворно жалуясь потом на неловкость. Неловкость, впрочем, тоже случалась, главным образом благодаря злоупотреблению тинктурой. Ну вот...
Главное же, - что ошеломляющее по яркости и силе чувство в моей душе, как искра высекаемое нашей связью, - не являвшейся в обыденном и презираемым мною смысле связью, - невероятным и загадочным усилием я трансмутировал в скольжение.
Я двигался по линиям, нанесенным на корпус шкатулки. По многоцветным тайлингам (предпочитаю это взятие неказистому "замощение"), каждая из ячеек которых состояла из крохотных субъячеек пяти элементарных цветов, - ты ведь имела случай рассмотреть диковину, значит понимаешь, о чем речь...
Я опять сбился. Время, между тем, почти на исходе.
Я скользил, и это якобы перемещение, - не являвшееся в обыденном и презираемом мною смысле перемещением, - открывало передо мной совсем иной мир. Я попадал в чудесные пространства, в реальности, где Высшее Позволение струилось словно хрустальная река, где каждый камень, каждая песчинка была не грубой материей и даже не идеальным образом, а... Ну как это выразить... Скажу лишь, что всякий раз, прерывая скольжение, я словно с разбегу ударялся о стену. О всю беспросветность существования, в котором лишь ты одна была как светлый лучик, что явно заблудился в поисках чего-то... Ты и заблудилась. Теперь-то я знаю, что ты искала. Шкатулку. Ты была послана, чтобы вернуть ее и наказать гнусного воришку. Но почему-то передумала и вместо этого снизошла до него, разделила с ним минуты радости, и в итоге даровала то, что обязана была изъять вместе с еще бьющимся вырванным из груди сердцем...
Сегодня я целиком исчезну из этого мира, погружусь в скольжение глубже обычного, поможет тинктура, она всегда помогает в таких случаях. Я уйду и останусь там, в скитаниях по хрустальным мирам, с вечной памятью о минутах нашего недолгого счастья.
А ты - забери шкатулку и верни ее на место. Надеюсь, тебя не накажут строго за попустительство, ведь в поступке твоем была лишь доброта и сострадание (робко надеюсь, что и нечто большее).
Ты причинила мне боль лишь однажды. И сразу же раскаялась. И то, я сам тому виной, - ну какой галантный кавалер будет дергать даму за хвост? Но твоя пушистая косичка просто требовала этого!