Д. Быков - "Один". Нарезки. Часть 34. О школьных оценках. Лекция о Шаламове
№82 от 13 января 2017 года
«Я противник обязательной школы, потому что её наличие не убирает социальные конфликты, с детства деля людей на умных и глупых. С ненавистью к людям выходит из школы каждый двоечник. И двоечник - это продукт школьной системы! Может быть, и вам пора изменить радужное отношение к школьной обязаловке и оценкам?»
Нет, дорогой maximvictorich, не пора мне. Я сам знаю, что мне пора, а что - нет.
Понимаете, разговор о том, что школьников дифференциация оценок (цветовая дифференциация штанов) портит сильно… Наоборот, мне кажется... Вслед за Георгием Эдельштейном, очень мудрым священников, я считаю, что школа - это прежде всего школа неравенства. Да, надо уметь привыкать к неравенству, надо уметь с этим жить. А зачем нивелировать дураков и умных?
Да, двоечник выходит из школы со знанием того, что он двоечник. Ну, это же правильно. Если он не хочет оставаться в этом статусе - книги в руки, пожалуйста! А если он негодует по поводу того, что его унижают оценки… Оценка не унижает. Оценка - это совершенно здравый критерий, с детства деля людей на умных и глупых. Простите меня, но люди делятся на умных и глупых - точно так же, как на худых и толстых, на блондинов и брюнетов, на добрых и злых. Если всё едино - значит всё дозволено.
О Шаламове
Шаламов долгое время, как свидетельствуют почти все его современники и друзья, воспринимался как очеркист. Это величайшая глупость. Конечно, Шаламов - это писатель исключительного класса, рискну сказать, что писатель великий, который создал, абсолютно точно соответствующий его сюжетам и его мировоззрению стиль. Конечно, этот стиль кажется подчёркнуто безэмоциональным, ровным, почти документальным, но надо сравнивать прозу Шаламова, например, с прозой Демидова (его друга, впоследствии с ним разошедшегося), чтобы понять. Конечно, научная проза - вот это у Демидова. Демидов действительно исследует лагерь как учёный: он ставит эксперимент (или над ним ставят эксперимент), и он описывает результаты этого эксперимента. А Шаламов - он на самом деле пишет так жёстко и скупо именно потому, что подражает колымской природе, колымской жизни.
Но в ранних рассказах Шаламова, когда он ещё живой человек, когда ещё болезнь его не сожрала, мы можем замечать и даже некоторые художественные приёмы (типа «Играли в карты у коногона Наумова», отсылающее к «Играли в карты у конногвардейца Нарумова» у Пушкина), цитаты, выпады какие-то в адрес полемистов, в адрес современников («На санях писатели не ездят, в санях ездят читатели») и так далее. То есть его проза далеко не так ровна, холодна и безэмоциональна, как кажется. И даже за её холодом, как и за холодом Колымы, стоит всё-таки огромное, чрезвычайно сложное мировоззрение.
Шаламов не очеркист. Шаламов - человек, сознательно отжимающий свою прозу, казалось бы, до протокола, потому что есть вещи (метафора, эпитет, сюжетная изобретательность), которые на фоне такой реальности выглядят просто кощунственными, просто абсолютно оскорбительными. Здесь реальность сама по себе такова, что вымысел - это скорее спасение от неё, попытка её облагородить. У Шаламова этого нет, он документален.
Пять принципов Шаламова - они определяют, конечно, его стиль, но сами по себе к стилю непосредственно не относятся.
Первый и главный принцип Шаламова, который сформировался у него значительно раньше его попадания в лагеря: проект «Человек» закончился, человека надо отменять. Шаламов троцкист, причём не пытающийся отмазаться от этого страшного обвинения. Шаламов увлекался Троцким. Шаламов - революционер. И для него человеческая жизнь, человеческий быт - это, конечно, объект ненависти, объект того, что надо уничтожить, переосмыслить. Человек не удался как проект, его следует отменить, подвергнуть радикальной переплавке - но не переплавке в горьковском смысле, когда можно его перевоспитать, например, на Соловках (довольно подлая мысль), а его следует вообще переформатировать, может быть, прогнать его через ад, а может быть, наоборот, как-то воспитать духовно. Но человек - это очень несовершенная конструкция.
Вот мне здесь прислали цитату. Была такая цитата из письма Шаламова, кажется, к Надежде Мандельштам: «99 процентов людей - трусы, а 1 процент - ещё хуже». Ну, что-то в этом роде, я не дословно цитирую. Да, с его точки зрения, это так. Почему? Потому что человек ломается. Человека можно уничтожить довольно легко. «А кто не сломался - тех плохо ломали»,- говорит Искандер. Вот это Шаламова не устраивает категорически - зависимость человека от физических условий, от холода, голода, выживания. Несовершенство человеческой природы - оно выражается прежде всего в завышенной самооценке человека; он не понимает, до какой степени он уязвим.
Вот есть у Шаламова довольно страшный рассказ 1964 года «Артист лопаты». Это о том, как Крист… Это его постоянный протагонист, его так зовут. Особая тема - почему. Крест, конечно, к этому восходит. Он же сын священника (Шаламов). Крист, его протагонист, там оказывается в бригаде у такого харбинского эмигранта, очень вроде бы милого парня. И он даже начинает этого парня по-своему уважать и быть ему благодарным, потому что тот ему выписывает вторую категорию, хотя Крист работает слабо, у него сил нет.
И вдруг ему передаёт Оська (такой там есть бригадир, правая рука этого бригадира), что ему выписали деньги. Впервые в жизни ему выписали деньги! Обычно денег не выписывают. И вот Крист радостно ожидает, что ему сейчас дадут хотя бы три-шесть рублей, ведь это три кило хлеба! А ему выписывают пятьдесят - но денег этих на руки не дают. А почему? А бригадир забрал. Оказывается, бригадир их ему выписал только для того, чтобы забрать себе. А он же боксёр, в Харбине учился, и он довольно жестоко избивает Криста и говорит: «Денег тебе, гадина троцкистская?!»
И Крист понимает - он на секунду заподозрил в другом что-то человеческое. Он там с умилением даже думает об этом бригадире, думает: «Наверное, он читает. Вот он сидит и читает книгу. Наверное, он знает слово «Эйнштейн». А он не знает. И главное, что он вообще не знает никаких слов. Он человек, абсолютно выгоревший изнутри, и ничего святого для него нет. Для него Крист - артист лопаты, не более чем. И Крист засыпает с разбитым лицом, проклиная себя за миг доверчивости. Вот человек - он несовершенен в той степени, в которой он готов верить в человеческое. Это его ослабляет, и это отвратительно.
Второй очень серьёзный принцип Шаламова: не следует думать, что народ и интеллигенция в чём-то друг перед другом виноваты; более того - интеллигентское чувство вины надо истреблять, потому что никакого на самом деле комплекса вины перед большинством у меньшинства быть не должно. Во-первых, меньшинство, как правило, лучше. Во всяком случае интеллигенция - это лучшая и передовая часть народа. А во-вторых, она не только ни в чём не виновата, а она этому народу ничего не должна, потому что стать интеллигентом - это свободный выбор каждого.
Шаламов издевается, конечно над неприспособленностью интеллигента. Один из его героев назидательно говорит: «Каждый интеллигентный человек должен уметь править двуручную пилу». Это глубокая мысль и справедливая. Но безусловно, интеллигенция, хотя она и смешна, и неловка, и очень часто слаба, но она ни перед кем не виновата. Действительно, хороша она или плоха, но она - результат своего личного выбора, своего преображения.
Третий пункт Шаламова, наиболее роднящий его, пожалуй, с Горьким, с марксистами вообще, с людьми двадцатых годов (а Шаламов, безусловно, человек двадцатых годов): физических труд - проклятие человека. Надо было очень большой путь пройти от Энгельса, например, который утверждал, что именно физический труд и создал человека, пройти большой путь вот этого подневольного, унизительного, монотонного физического труда, в котором нет ничего творческого и ничего человеческого, чтобы осознать работу как проклятие, как первородный грех, как наследие первородного греха.
Для Шаламова никакая работа не является оправданием жизни, скажем так. В этом смысле он наследует, конечно, наиболее радикальным идеям Льва Толстого. Толстой в оны времена, разбирая роман Золя «Труд», писал: «На Западе, в Европе многие люди считают, что трудом они спасают свою душу. На самом деле трудом они отвлекаются от спасения своей души. Это не оправдание. Человек работой глушит свой дух». Это лишний раз доказывает, что Толстой пахал не ради спасения души, а для физических упражнений. Действительно, работой можно оглушить себя, но не нужно делать вид, что от работы становишься хорошим человеком. Это не так. И Шаламов доказывает: труд - это проклятие, труд - это первородный грех, труд - это на самом деле способ воздержания от жизни, отказа от неё. И поэтому многим трудоголикам Шаламов не нравится - он выбивает у них из-под ног почву.
Четвёртое правило Шаламова, очень принципиальное и связанное с третьим: не следует думать, что страдание может быть хоть в какой-то степени благотворно. Лагерь - это место извращения, болезни, это страшная болезнь человечества. И величайшим кощунством является думать, что хоть что-то в лагере может быть полезно, благотворно, человечно и так далее.
Вот это пункт его главного расхождения с Солженицыным. По мысли Шаламова, все, кто говорят о пользе страдания, просто недостаточно страдали, просто не страдали по-настоящему. Он уверен, что и у Солженицына лагерный опыт очень промежуточный и очень половинчатый, и значительную часть времени он провёл в этой так называемой шарашке - в условиях практически идеальных или, во всяком случае, очень далёких от настоящей лагерной жизни. Он считает, что Солженицын оправдывает в каком-то смысле себя, оправдывает свою жизнь разговорами о том, что выброшенные из его жизни восемь лет (а со ссылкой и больше) могли принести ему хоть какую-то пользу; нет, не могли.
И в этом смысле он смыкается, конечно, с Олегом Волковым, который тоже говорил, что лагерь - это «погружение во тьму», и не надо там искать никаких благих просветов. Керсновская пишет об этом же в своём «Сколько стоит человек». То есть вообще это общая лагерная мысль. Только Солженицын и, может быть, иногда Марченко, и, может быть, в какой-то степени Делоне в своих лагерных текстах говорят: «Нет, всё-таки там были и настоящие люди, и там были какие-то просветы». Для Шаламова лагерный опыт - весь опыт растления только и ничего человеческого.
Надо сказать, что наиболее мощные, наиболее невыносимые тексты Шаламова, такие как рассказ «Прокажённые», действительно рисуют запредельный мир. Ну, там двое заключённых, оба больные проказой, он и она. И вот они прячутся, у них любовь начинается, они живут под полом медицинского барака. И когда из этого подполья их извлекают - они голые, белые и блестящие, как черви, от переродившейся уже на них коже. Это так страшно! Это так зловонно, тошнотворно! Вся проза Шаламова пронизана таким духом омерзения к жизни, к человеку, ко всему! Это благотворно, наверное, для читателя, но увидеть хоть что-то благотворное в самом процессе проживания этой жизни действительно невозможно.
Для Шаламова… Понимаете, он не видит ничего трогательного в том, что двое прокажённых любят друг друга и находят последнюю опору друг в друге. Для него больной, да ещё и заключённый, да ещё и прокажённый… Может быть, для Демидова это было бы каким-то символом бессмертия человеческих чувств. А для Шаламова вся жизнь - это проказа, смертельная болезнь, передающаяся половым путём; человек - это то, что оскверняет землю. И вот так бы я рискнул его интерпретировать. Можно сказать, что это совершенно атеистическая концепция, а можно сказать, что скорее - аскетически-религиозная. Может быть, и так.
И пятый пункт, который кажется мне у Шаламова особенно важным и значительным: Шаламов, наверное, единственный в XX веке русский писатель, который абсолютно твёрдо и категорично ненавидит блатной мир. Заигрывать с криминальными структурами и криминальной тематикой, начиная с Есенина, которого Шаламов очень не любит,- это было таким мощным источником самоподзавода лирического. И действительно, блатная тематика постоянно фигурирует у очень многих и поэтов, и прозаиков, и просто общественных деятелей. В блатных видят какую-то верность кодексу, какую-то своеобразную красоту, храбрость. Вот Демидов тот же, например: «Самые храбрые - блатные. Они ничем не дорожат».
Шаламов развенчивает эту легенду. Для него девиз блатного: «Умри ты сегодня, а я - завтра». Правил никаких, принципов никаких. И вот этот блатной, который там играет со щенком, говорит «Вот сердце у него как бьётся» и знает, что он сейчас этого щенка будет варить, вот этот ласковый садист,- это самый страшный образ. Шаламов разоблачил блатных, я бы сказал, физиологически. И он, конечно, доказывает, что они не люди, что это не людской отряд. Среди прокажённого человечества это самые прокажённые.
И вот его очерки преступного мира, очерки блатного мира, описания «сучьей войны» - это гениальные страницы! Потому что всё, что продиктовано ненавистью,- оно выходит за рамки обычной литературы и становится сверхлитературой. И отцом этой сверхлитературы, документальной прозы, конечно, был не Адамович (хотя тоже замечательный писатель), а Шаламов, который сумел написать сверхпрозу XX века, и потому - Царствие ему небесное.