Воронья слободка
В этом невероятном месте можно было встретить скорее верблюда, нежели психически здорового или законопослушного человека. На комнатах не было номеров, во входной двери отсутствовал замок, ибо в этом хронотопе это всё не имело абсолютно никакого значения. Первый, с кем я познакомился, был модой человек, называвший себя Димой, хотя я отчётливо видел в его паспорте имя Олег. В Слободке он скрывался от милиции, где в атмосфере уединённости и покоя (прямо как Аурелиано Буэндиа) всецело мог препоручить себя изготовлению маленьких жестяных зверюшек, в которые помимо теплоты своих рук вкладывал пакетики с амфетаминами, а потом сбывал всю эту ремесленническую продукцию где-то на подъездах к столице. Все об этом знали, но никто не был против, потому как именно благодаря Диме в Слободке появлялись продукты и даже некоторые предметы роскоши. В первый же день моего въезда, он, как ни в чем не бывало, вошёл в мою комнату с громоздким, но жизненно необходимым - как он выражался - чучелом медведя и сказал, что это теперь будет стоять у меня, поскольку у него места нет, а мне, мол, жаловаться всё равно не кому.
***
Всё свободное от свободного времени время жители Слободки проводили преимущественно за тремя занятиями, а именно: пили, ели и спали; спали, пили и ели; ели, спали и пили; но больше, конечно, пили. Хотя алкоголиков у нас не было никогда, невзирая на тот факт, что жители, их многочисленные гости и просто неизвестные, но пребывающие там люди, не были обременены в Слободке никакими моральными обязательствами, кроме, разве что, уплаты за комнату, но сумма была смешная. Когда поблизости упразднили коррекционный интернат, нескольким пациентам прописали в качестве лекарства здесь комнату. Например, такими были Анна и Алексей - брат и сестра, страдавшие лёгкой формой шизофрении, хотя в вышеобозначенных семейных ролях никогда себя не принимавшие, поскольку жили они в одной комнате и были во всех отношениях неразлучны как муж и жена. Другим пациентом была весьма милая, всегда спокойная девушка, страдавшая дефектами речи (дислексией) и путавшая местами слоги в словах. Мы прозвали её перуждиновой Бьянкой - ибо похожа - это имя она носила с затаённой внутренней гордостью. Это было единственное в Слободке существо, как-то следившее за порядком и обитавшее преимущественно на кухне, откуда на общий стол к нам в залу носила салат из «паловых крабочек», приправленных «укрушкой и петропом». Над нею часто посмеивались и оттого она замыкалась в себе ещё больше; нередкими были дни, когда она и вовсе помалкивала.
В отличие от своей сестры, которая была её полным антиподом в плане красоты и разговорности, поскольку тараторила без умолку. Она приехала, по её же словам, «с большими притязаниями на столицу», но прежде, конечно, нужно было покорить Мытищи, ну а до того, временно где-нибудь обосноваться. За плечами у неё было восемь классов школы, три года техучилища и большой-большой чемодан. Она эффектно появилась в дверях, за которым свирепствовала вьюга, когда мы с Димкой уютно по-сыщечески грелись в креслах и курили что-то из его запасов. Когда она объявила, что непременно покорит Москву, гладя на её лицо и формы, у нас чуть не случилось непроизвольное мочеиспускание, но от сердца отлегло, когда она сообщила нам, что её мечты вращаются вокруг дизайнера одежды. Она говорила постоянно. Когда ела, пила, одевалась и раздевалась; и даже за дверьми дамской комнаты было слышно её электрическое гудение. Она рассказала нам всё про своё детство. Про любимых людей и про рациональность мамы, которая сшивала ей из куска ткани платье, а остатки той же материи умудрялась пустить на трусы папе.
Вскоре все оценили её талант, потому как жители Слободки преобразились. Кто-то нашёл на чердаке швейную машинку и вскоре любой желающий мог заказать лапсердак по фасону. Правда, тогда к нам частенько наведывались представители металлистов и панков, поэтому в эскизах и выкройках фигурировала в основном кожа. Благодаря Даше Слободка стала авторитетным местом среди style-conscious молодых людей, в связи с чем жить здесь стало безопаснее. Именно Даше я спустил медведя, пока Димка куда-то отъезжал на довольно продолжительное время. Из шкуры она пошила шубу - такую прекрасную, что отдавать эту ценность кому-либо было бессмысленно, а по сему наилучшим решением было в тот же день съехать незаметно из Слободки, прихватив вещь с собой. Её скоропостижный отъезд расстроил сестру; я же был скандализован тем, что под шкурой медведя был плотный каркас из фанеры, отныне теперь украшавший одинокую неиспользованную голову зверя.
Как уже было сказано, коренные жители Слободки и компании разных степеней развратности, которыми они обрастали, пили всё, что горело и чем можно было тушить. Однажды мне всё это надоело, и я пошёл бродить по окрестностям, где наткнулся на свежие руины городской библиотеки, после чего дни напролёт мародёрствовал на обломках храма культуры. Я затарил всё свободное место в комнате книгами, а последнее, с чем я пришёл, было собрание сочинений Ленина, из которых я осилил лишь два тома. Помимо этого, собралась неплохая коллекция БВЛ и разного рода образцы революционной классики от Грамши до Островского. Я подумал тогда, что раз уж бесполезное чучело Димки (не его, конечно, медведя) стояло у меня в комнате, то почему же ему не приютить мои книги на полке, что висела над его кроватью. Так я и сделал, отчасти оправдывая решение тем, что он скоро не приедет. Димка приехал в тот же день в ужасном расположении духа. Скинул со стола томик Чернышевского, обозвал меня и ультимативным тоном приказал принести его медведя. Я ответил в грубой форме, что медведя я «про…л», на что он обиделся и сказал, что мне можно доверять разве что сторожить бочки с потрохами, а ко всему прочему прибавил пророчески, что в гробу видел моего Чернышевского и всех моих революционеров. После чего пошёл спать. Ночью на него упал Ленин. Все двадцать восемь томов. Вместе с полкой. И куском стены. С тех пор мы подружились.
Как раз тогда дружба и сплоченность жителей Слободки была необходима, потому что наступило тяжёлое время без денег и продуктов. Именно в то время я с удивлением обнаружил, что Слободку посещают два провинциальных академика, а ещё два актёра и странного вида культуролог, говоривший преимущественно в сослагательном наклонении и злоупотреблявший частицей «бы». В свою очередь, они притягивали всех нищих интеллектуалов из ближайшего Щелково, Фрязино и Болшево. По четвергам традиционно проводились дискуссии, чтение докладов и философские беседы. На каждой такой встрече присутствовал молчаливый гротескный художник в беретке, занимавший уголочек в углу и рисовавший грифельками гостей и интерьеры. Он был одинок и молчалив, как и Бьянка, которая была, оказывается, предметом его тайных воздыханий.
Беседы лишь на короткое время спасали нас от горестей бытия. Иногда, правда, помогал случай. Однажды на газеле к нам приехал Димка и выгрузил из кузова четыре ящика апельсинов, которые, правда, с недовольством, но принял в уплату за очередную партию жестяных зверюшек. Только этот цитрус спас нас от неминуемой цинги. Наш архипелаг тогда омывали снежные просторы, на которых долго оранжевели горьковатые корки. В конце концов, апельсин осточертел нам даже в жареном виде и оставшиеся пол-ящика мы покидали в речку. В тот момент все куда-то исчезли и в Слободке носились наши с Димкой прозрачные тени. Частые оттепели внесли максимальный хаос в устройство чердака, и в итоге в зале провалилась часть крыши. Это было вечером, когда мы праздновали уже не помню что, но тогда в Слободке появился проигрыватель, гонявший снова и снова «Сто лет одиночества». Я так и запомнил тот вечер, когда в одночасье стало уже всё равно, по жилам разлился мёд волшебных веществ, а желудок выделял приятное тепло от насытившей его за много дней пищи. Потолок оборвал проводку, и всё погрузилось во мрак и холод. На улице ударил морозец и пошёл снегопад, прекращавшийся на пару минут, чтобы Луна могла осветить путь заплутавшему волку. Мы закутались в одеяла и лежали на тюфяках в зале, посасывая портвейн; из дыры в потолке лился лунный свет; нас окружал химически-разноцветный снег и раз за разом - всю ночь напролет звучала «Офелия».
***
Весна пришла и принесла цирк. Это были знакомые Анатолия - крепкого на вид мужчины, который, оказывается, раньше работал гимнастом. Он, кстати, и починил крышу и поэтому отказать в приюте его друзьям мы не могли. Впрочем, эта слабость распространялась на любых пришельцев Слободки. Как раз тогда Слободка преобразилась, потомственный рабочий с фамилией Сянов - скромный человек, прототип, несомненно, позаимствованный Балабановым для роли Суньки - учинил ремонт, поклеил обои, вымел тонны донного ила (где были видны даже чьи-то кости) и расчистил вечную груду мебели в углу, часть которой весьма удачно согрела нас у масленичного костра. Под грудой на полу оказался нарисованный белый краской огромный круг - гнилые доски под этим местом в своё время были заменены на хлипкий оргалит. Хоть угол и был избавлен от хлама и вливал дополнительное пространство общей атмосфере, круг пустовал и никто туда не заходил - боялись. Был прекрасный вечер: Анатолий принёс конфеты со странным вкусом, которые Бьянка определила как «эквалипт»; прочие друг за другом ходили в обновлённую ванную комнату, где на радостях купорандались с утра до вечера, а я тем временем тщательно отдыхал ото всех в своей комнате и пытался выучить наизусть маркесовского Полковника. Димка по незнанию продал под видом марихуаны весь мой мате и в калабас я заваривал смесь мяты с ромашкой.
Шум приехал ровно в семь. Два пазика и две газели. Вытуренный откуда-то за неуплату, бродячий и прочесывающий маленькие города цирк, решил переночевать у нас. Всем управляла нервная тетка, которая о животных не знала ровным счётом ничего. Первым делом она распорядилась насчёт (!) верблюда. Сказала, что верблюд будет ночевать в помещении и лишь после долгих уговоров мы сошлись на сарае. Впрочем, животных было немного: злополучный двугорбый, клеть с кроликами, три собачки, две ручные лисицы, ну и пернатая мелочь. Куда сложнее обстояли дела с артистами: и пока те всю ночь уничтожали склад сухарей, печенья и вафельки из кладовки, лисы свели на нет запас свежих мышей из подпола. На утро вся эта компания съехала, оставив (!) небольшую компенсацию за ночлег. Правда, с ними ушёл телевизор. Зато пришла чёрная-черная кошка. Мы назвали её Икотой. Вскорости, нежданно-негаданно в Слободку заявилась домоправительница и пригрозила всем выселением, если они будут водить животных и посторонних. Это требование естественно было невыполнимым и единственной уступкой были выходные - когда все посторонние понарошку покидали Слободку, пока эта мегера приезжала богохульствовать в нашем буддийском храме.
После однодневного пребывания цирка у Димки и обострился кашель. Вскоре высыпал зуд и начали слезиться глаза. Он списал это на аллергию на животных. Другие тоже почувствовали недомогание. У меня, к примеру, обострились насморки. В Слободке поэтому хотелось бывать всё меньше и меньше. Благо потеплело, я угуливал на весь день. Но когда возвращался, видел, в какой странный упадок с каждым днём приходило наше жилище. Обои резко потемнели и начали отслаиваться, обнажая нецензурные надписи горелыми спичками на стенах, потолок по трещинам пошёл зеленоватыми жилами, а неубранный хлеб уже через сутки, если не был съеден подтянувшими свою демографию мышами, становился плесневелым. В этой сырой атмосфере никто не заметил, как приехала странная женщина, чья-то родственница. Её внешность - с неизменно розовым фартуком, повязками на запястьях и символикой на амулетах - выдавала в ней сектантку. Я её побаивался, поэтому купил себе замок, а по ночам вслушивался в тишину, хотя не слышал ничего кроме потрескивания мебели (такая вот у неё была странность). Вита - так звали новую квартирантку - живо поинтересовалась о назначении пустого белого круга в углу, на что подвыпивший Димка ей сказал, что это оккультная вещь и если туда ступить, то неукоснительно попадёшь в преисподнюю. «Какая чепуха», - сказала Вита и живо удалилась от геометрической фигуры. Вечером следующего дня почему-то никто не напился, и Слободка погрузилась в сон раньше обычного. Сейчас сложно сказать, что делала Вита в час ночи в зале, когда все отдыхали, но случилось то, что предрекал Димка - Вита ступила в круг и неукоснительно ушла под землю. Тут-то мы обнаружили, что нас затапливает. Она провалилась по пояс в подпол и там по колено стояла в воде.
Местная речка уже давно вышла из берегов, а грунтовые воды несли в себе напористость Эридана и грязность Ганга. На крики о помощи сбежались все. Через час, все кто не носился с воплями по Слободке, обдумывали, что надо сделать, чтобы не быть смытым к чёртовой бабушке. Нужна была смекалка: вода подходила снизу. На следующий день общими усилиями удалось отстоять Слободку: мы вызвали пожарных и они хоть и ругались как сапожники, но-таки с двумя машинами отсосали у нас из подвала всю воду. Правда, потом завязли перед въездом, благо этой водой оросили себе предлежащий путь, но общими усилиями борцы с пламенем вырвались из наших лап, пригрозив при этом, что больше они не приедут «ни в эту глушь, ни к этим идиотам». Похоже, что они увезли с собой и несчастья, благо Слободка теперь была вне опасности. Она снова полнилась незнакомыми людьми и тем, что они с собой приносили. Но время доставляло выходные вовремя, и мы с Димкой отправлялись на тщательный отдых.
Наступил май, но новогоднюю ёлку у окна почему-то убирать никто не собирался. Она обросла ленточками, фантиками и китайскими фонариками. Когда я осведомился о дереве, услышал в ответ лишь смех, поэтому сам пошёл и обнаружил, что она там росла в большой провалившейся в подпол кадке. Я решил не удивляться и побрёл к себе переводить Маркеса.
Стало, наконец, жарко и Слободка распахнула свои окна. Коренные её жители - супруги Полуевские вытащили из подпола картошку и ранним утром (где-то в полпервого) построили всех перед домом. За ним, оказывается, был разбит огород, с гряд которого на стол шла зелень. Позволительно сказать, что зеленью дело и ограничивалось, ибо абсолютно вся выращенная картошка шла сначала в подпол, а потом на следующий год - на посев, и прервать этот порочный круг никому не было по силам. Тетя Роза развела в сельскохозяйственных целях в бочке навоз, которым мы однажды хохмы ради поили из ковшика вдрызг пьяных гостей. Помимо них в тот день к нам наведалась пожарная инспекция. Они осмотрели помещения и сказали, что нам необходимо привести в порядок проводку и снять с окон решётки. (От навоза инспекция отказалась). Я тогда ещё подумал, сколько же раз им сюда придётся приехать, чтобы убедиться, что никому до этого дела нет, однако товарищ Сянов, работавший в ту пору в театре, необычайно проникся их наказами и принялся за работу (хотя в отношении него были подозрения, что он таким образом просто увиливает от работы с лопатой).
Эти подозрения рассеялись на следующей неделе. Не только проводка была в порядке, но перед домом сверкал белой и красными красками стенд с коническими ведёрками, топориком, ломом и двумя баграми. Теперь Слободка была полностью подготовлена к пожару. Ощущение защищенности придало жителям необычайную смелость в обращении с открытым огнём. Вита дни напролёт жгла ароматические свечи, а Анатолий взялся за паяльник, тщась отремонтировать какую-то аппаратуру и распространяя по всему помещению седой дым канифоли. Димка вместо краски теперь мазал своих зверюшек лаком, отчего, войдя в его комнату, перехватывало дух. Руки он отмывал ацетоном, на его столе вечерами горел керосиновый примус, а сам он нещадно курил. Но ничто вопреки небрежности и ни думало загораться, благо от весеннего потопа в стенах Слободки жили духи рек и озёр. Единственным подозрительным местом был диван в углу залы. От него всегда исходил запах гари, который усиливался к вечеру, а в иные ночи, казалось, что диван потихоньку тлел. Как однажды пошутил Димка, это всё потому, что на нём должно быть кого-то растлевали. Все тогда рассмеялись, а Анатолий потупил голову и пошёл к себе. В любом случае, Икота полностью игнорировала этот предмет нашего интерьера.
Каждый новый день, проведенный в Слободке, приносил новые радости и уносил вместе с тем старые. Неудивительно по сему было, если кушетка, так кстати подвернувшаяся после долгой гулянки, буквально на следующее утро исчезала, словно то был волшебный предмет, обращавшийся в дым по выполнении своей первоначальной функции. Как и вещи, к нам притекал и утекал народ, вписывавший в историю Слободки свои страницы. Бездумно было бы полагать, если этот фантастический хронотоп мог существовать вечно. Но даже, несмотря на это, весть о расселении жильцов прозвучала как гром среди ясного неба. Несколько раз на неделе к нам наведывались комиссии, которые протоколировали любые кондиции квартирантов, дабы потом не обделить их квадратными метрами. Поначалу в расселение никто не верил, но когда в соседней Балашихе дали квартиру Анне и Алексею, так и не научившимся считать друг друга братом и сестрою, на Слободку её жители стали посматривать, как на временное обстоятельство своей биографии. Вслед за Анной, расселили супруг Полуэктовых (не путать с Полуевскими! ), но после эта волна расселений прекратилась. Что касается меня, то я ни на что претендовать не мог, поскольку лишь снимал в Слободке комнату.
***
Был теплый вечер. Мы с Димкой пёрли откуда-то огроменную дверь, чтобы превратить её в новые врата нашего дорического храма. По пути нам встретились пару жильцов - они возвращались, кто откуда - и те любезно предложили нам свои услуги в виде нескольких пар рук. Перед железной дорогой, откуда уже была видна наша Слободка, мы остановились и увидели, что вдалеке из неё шёл сизый дым, а в двух окнах, которые с расстояния казались застеклёнными глазницами черепа, пылало оранжевое пламя. Мы тут же бросили дверь, и, все кто был - ринулись спасать Слободку. Как назло, по путям пошла электричка, а потом с противоположного конца невероятно длинный товарняк. Огонь возгорел в руках и сердцах обитателей Слободки, но ускорить течение поезда все были не в силах. Когда железный хвост товарняка открыл простор, Слободка занялась уже во всю, а мы тем временем, потекли напрямик через канавы, бурьян и чапыжник к противопожарному стенду, нарочно устроенному товарищем Сяновым. С коническими ведерками мы побежали сначала на речку, а потом к Слободке, и, если поначалу у нас была хоть малейшая возможность затушить огонь, то вскоре и она испарилась; вернее, размокла. Оказывается, что весь противопожарный инструментарий был бутафорским, позаимствованным должно быть из театра, где в ту пору работал товарищ Сянов. Ведёрки разъехались по швам уже на ближних подступах, а багор поломался, когда Анатолий попытался взломать им входную дверь, которая в первый и последний раз в своей жизни не пустила внутрь. Она захлопнулась навеки с последним вышедшим из здания - на момент пожара Слободка была пуста - и так впредь и не открылась, навсегда затянув собой воронку в потустороннее зазеркалье.
Среди едкого дыма никто не заметил, как куда исчез сам театрал. Товарищ Сянов, ещё когда все томились в ожидании окончания товарняка, как вне всяких сомнений ответственный человек, побежал к станции, но по пути позаимствовал у кого-то велосипед и прикатил тем временем к месту, откуда можно было позвонить. Однако пожарные во второй раз ехать в «эту несусветную глушь, где живёт не пойми кто» отказались, возможно, подумав, что мы снова заставим их отсасывать воду из подвала. Мы бы и рады были вернуть её на своё место, да только вот провидение лишь изредка принимало в расчёт наши пожелания. Поэтому мы с Димкой сели на пригорке и, все мокрые и чумазые, закурили по последнему артефакту из его запасов, созерцая крах величайшей империи неформалов, хипстеров, хулиганов, рокеров и панков, сумасшедших художников и сумасшедших влюблённых, чистилище безденежных студентов, оплот страждущих и просящих, пристанище голи и нищеты. Когда Слободка выгорела вся, подтянулись пожарные, затерроризированные звонками из близлежащих домов. Экспертиза сказала, что причину возгорания было определить невозможно, но все, услышав это, конечно же подумали на диван, который, разочарованный своей судьбой и дошедший до высшей точки своего нигилизма, должно быть, перешёл в активную фазу горения и спалил всё к той чертовой бабушке, к которой так неудачно однажды дерзнул нас смыть потоп. В это время я понял, что внутри меня тоже сгорел маленький, грязный, развратный, но любимый сердцу уголок души; и ещё я понял, что всё это никогда не повторится, ибо тем, которые обречены были слушать «Сто лет одиночества», закутавшись в одеяло и разноцветный снег, не суждено явиться на Земле дважды.
***
Всё свободное от свободного времени время жители Слободки проводили преимущественно за тремя занятиями, а именно: пили, ели и спали; спали, пили и ели; ели, спали и пили; но больше, конечно, пили. Хотя алкоголиков у нас не было никогда, невзирая на тот факт, что жители, их многочисленные гости и просто неизвестные, но пребывающие там люди, не были обременены в Слободке никакими моральными обязательствами, кроме, разве что, уплаты за комнату, но сумма была смешная. Когда поблизости упразднили коррекционный интернат, нескольким пациентам прописали в качестве лекарства здесь комнату. Например, такими были Анна и Алексей - брат и сестра, страдавшие лёгкой формой шизофрении, хотя в вышеобозначенных семейных ролях никогда себя не принимавшие, поскольку жили они в одной комнате и были во всех отношениях неразлучны как муж и жена. Другим пациентом была весьма милая, всегда спокойная девушка, страдавшая дефектами речи (дислексией) и путавшая местами слоги в словах. Мы прозвали её перуждиновой Бьянкой - ибо похожа - это имя она носила с затаённой внутренней гордостью. Это было единственное в Слободке существо, как-то следившее за порядком и обитавшее преимущественно на кухне, откуда на общий стол к нам в залу носила салат из «паловых крабочек», приправленных «укрушкой и петропом». Над нею часто посмеивались и оттого она замыкалась в себе ещё больше; нередкими были дни, когда она и вовсе помалкивала.
В отличие от своей сестры, которая была её полным антиподом в плане красоты и разговорности, поскольку тараторила без умолку. Она приехала, по её же словам, «с большими притязаниями на столицу», но прежде, конечно, нужно было покорить Мытищи, ну а до того, временно где-нибудь обосноваться. За плечами у неё было восемь классов школы, три года техучилища и большой-большой чемодан. Она эффектно появилась в дверях, за которым свирепствовала вьюга, когда мы с Димкой уютно по-сыщечески грелись в креслах и курили что-то из его запасов. Когда она объявила, что непременно покорит Москву, гладя на её лицо и формы, у нас чуть не случилось непроизвольное мочеиспускание, но от сердца отлегло, когда она сообщила нам, что её мечты вращаются вокруг дизайнера одежды. Она говорила постоянно. Когда ела, пила, одевалась и раздевалась; и даже за дверьми дамской комнаты было слышно её электрическое гудение. Она рассказала нам всё про своё детство. Про любимых людей и про рациональность мамы, которая сшивала ей из куска ткани платье, а остатки той же материи умудрялась пустить на трусы папе.
Вскоре все оценили её талант, потому как жители Слободки преобразились. Кто-то нашёл на чердаке швейную машинку и вскоре любой желающий мог заказать лапсердак по фасону. Правда, тогда к нам частенько наведывались представители металлистов и панков, поэтому в эскизах и выкройках фигурировала в основном кожа. Благодаря Даше Слободка стала авторитетным местом среди style-conscious молодых людей, в связи с чем жить здесь стало безопаснее. Именно Даше я спустил медведя, пока Димка куда-то отъезжал на довольно продолжительное время. Из шкуры она пошила шубу - такую прекрасную, что отдавать эту ценность кому-либо было бессмысленно, а по сему наилучшим решением было в тот же день съехать незаметно из Слободки, прихватив вещь с собой. Её скоропостижный отъезд расстроил сестру; я же был скандализован тем, что под шкурой медведя был плотный каркас из фанеры, отныне теперь украшавший одинокую неиспользованную голову зверя.
Как уже было сказано, коренные жители Слободки и компании разных степеней развратности, которыми они обрастали, пили всё, что горело и чем можно было тушить. Однажды мне всё это надоело, и я пошёл бродить по окрестностям, где наткнулся на свежие руины городской библиотеки, после чего дни напролёт мародёрствовал на обломках храма культуры. Я затарил всё свободное место в комнате книгами, а последнее, с чем я пришёл, было собрание сочинений Ленина, из которых я осилил лишь два тома. Помимо этого, собралась неплохая коллекция БВЛ и разного рода образцы революционной классики от Грамши до Островского. Я подумал тогда, что раз уж бесполезное чучело Димки (не его, конечно, медведя) стояло у меня в комнате, то почему же ему не приютить мои книги на полке, что висела над его кроватью. Так я и сделал, отчасти оправдывая решение тем, что он скоро не приедет. Димка приехал в тот же день в ужасном расположении духа. Скинул со стола томик Чернышевского, обозвал меня и ультимативным тоном приказал принести его медведя. Я ответил в грубой форме, что медведя я «про…л», на что он обиделся и сказал, что мне можно доверять разве что сторожить бочки с потрохами, а ко всему прочему прибавил пророчески, что в гробу видел моего Чернышевского и всех моих революционеров. После чего пошёл спать. Ночью на него упал Ленин. Все двадцать восемь томов. Вместе с полкой. И куском стены. С тех пор мы подружились.
Как раз тогда дружба и сплоченность жителей Слободки была необходима, потому что наступило тяжёлое время без денег и продуктов. Именно в то время я с удивлением обнаружил, что Слободку посещают два провинциальных академика, а ещё два актёра и странного вида культуролог, говоривший преимущественно в сослагательном наклонении и злоупотреблявший частицей «бы». В свою очередь, они притягивали всех нищих интеллектуалов из ближайшего Щелково, Фрязино и Болшево. По четвергам традиционно проводились дискуссии, чтение докладов и философские беседы. На каждой такой встрече присутствовал молчаливый гротескный художник в беретке, занимавший уголочек в углу и рисовавший грифельками гостей и интерьеры. Он был одинок и молчалив, как и Бьянка, которая была, оказывается, предметом его тайных воздыханий.
Беседы лишь на короткое время спасали нас от горестей бытия. Иногда, правда, помогал случай. Однажды на газеле к нам приехал Димка и выгрузил из кузова четыре ящика апельсинов, которые, правда, с недовольством, но принял в уплату за очередную партию жестяных зверюшек. Только этот цитрус спас нас от неминуемой цинги. Наш архипелаг тогда омывали снежные просторы, на которых долго оранжевели горьковатые корки. В конце концов, апельсин осточертел нам даже в жареном виде и оставшиеся пол-ящика мы покидали в речку. В тот момент все куда-то исчезли и в Слободке носились наши с Димкой прозрачные тени. Частые оттепели внесли максимальный хаос в устройство чердака, и в итоге в зале провалилась часть крыши. Это было вечером, когда мы праздновали уже не помню что, но тогда в Слободке появился проигрыватель, гонявший снова и снова «Сто лет одиночества». Я так и запомнил тот вечер, когда в одночасье стало уже всё равно, по жилам разлился мёд волшебных веществ, а желудок выделял приятное тепло от насытившей его за много дней пищи. Потолок оборвал проводку, и всё погрузилось во мрак и холод. На улице ударил морозец и пошёл снегопад, прекращавшийся на пару минут, чтобы Луна могла осветить путь заплутавшему волку. Мы закутались в одеяла и лежали на тюфяках в зале, посасывая портвейн; из дыры в потолке лился лунный свет; нас окружал химически-разноцветный снег и раз за разом - всю ночь напролет звучала «Офелия».
***
Весна пришла и принесла цирк. Это были знакомые Анатолия - крепкого на вид мужчины, который, оказывается, раньше работал гимнастом. Он, кстати, и починил крышу и поэтому отказать в приюте его друзьям мы не могли. Впрочем, эта слабость распространялась на любых пришельцев Слободки. Как раз тогда Слободка преобразилась, потомственный рабочий с фамилией Сянов - скромный человек, прототип, несомненно, позаимствованный Балабановым для роли Суньки - учинил ремонт, поклеил обои, вымел тонны донного ила (где были видны даже чьи-то кости) и расчистил вечную груду мебели в углу, часть которой весьма удачно согрела нас у масленичного костра. Под грудой на полу оказался нарисованный белый краской огромный круг - гнилые доски под этим местом в своё время были заменены на хлипкий оргалит. Хоть угол и был избавлен от хлама и вливал дополнительное пространство общей атмосфере, круг пустовал и никто туда не заходил - боялись. Был прекрасный вечер: Анатолий принёс конфеты со странным вкусом, которые Бьянка определила как «эквалипт»; прочие друг за другом ходили в обновлённую ванную комнату, где на радостях купорандались с утра до вечера, а я тем временем тщательно отдыхал ото всех в своей комнате и пытался выучить наизусть маркесовского Полковника. Димка по незнанию продал под видом марихуаны весь мой мате и в калабас я заваривал смесь мяты с ромашкой.
Шум приехал ровно в семь. Два пазика и две газели. Вытуренный откуда-то за неуплату, бродячий и прочесывающий маленькие города цирк, решил переночевать у нас. Всем управляла нервная тетка, которая о животных не знала ровным счётом ничего. Первым делом она распорядилась насчёт (!) верблюда. Сказала, что верблюд будет ночевать в помещении и лишь после долгих уговоров мы сошлись на сарае. Впрочем, животных было немного: злополучный двугорбый, клеть с кроликами, три собачки, две ручные лисицы, ну и пернатая мелочь. Куда сложнее обстояли дела с артистами: и пока те всю ночь уничтожали склад сухарей, печенья и вафельки из кладовки, лисы свели на нет запас свежих мышей из подпола. На утро вся эта компания съехала, оставив (!) небольшую компенсацию за ночлег. Правда, с ними ушёл телевизор. Зато пришла чёрная-черная кошка. Мы назвали её Икотой. Вскорости, нежданно-негаданно в Слободку заявилась домоправительница и пригрозила всем выселением, если они будут водить животных и посторонних. Это требование естественно было невыполнимым и единственной уступкой были выходные - когда все посторонние понарошку покидали Слободку, пока эта мегера приезжала богохульствовать в нашем буддийском храме.
После однодневного пребывания цирка у Димки и обострился кашель. Вскоре высыпал зуд и начали слезиться глаза. Он списал это на аллергию на животных. Другие тоже почувствовали недомогание. У меня, к примеру, обострились насморки. В Слободке поэтому хотелось бывать всё меньше и меньше. Благо потеплело, я угуливал на весь день. Но когда возвращался, видел, в какой странный упадок с каждым днём приходило наше жилище. Обои резко потемнели и начали отслаиваться, обнажая нецензурные надписи горелыми спичками на стенах, потолок по трещинам пошёл зеленоватыми жилами, а неубранный хлеб уже через сутки, если не был съеден подтянувшими свою демографию мышами, становился плесневелым. В этой сырой атмосфере никто не заметил, как приехала странная женщина, чья-то родственница. Её внешность - с неизменно розовым фартуком, повязками на запястьях и символикой на амулетах - выдавала в ней сектантку. Я её побаивался, поэтому купил себе замок, а по ночам вслушивался в тишину, хотя не слышал ничего кроме потрескивания мебели (такая вот у неё была странность). Вита - так звали новую квартирантку - живо поинтересовалась о назначении пустого белого круга в углу, на что подвыпивший Димка ей сказал, что это оккультная вещь и если туда ступить, то неукоснительно попадёшь в преисподнюю. «Какая чепуха», - сказала Вита и живо удалилась от геометрической фигуры. Вечером следующего дня почему-то никто не напился, и Слободка погрузилась в сон раньше обычного. Сейчас сложно сказать, что делала Вита в час ночи в зале, когда все отдыхали, но случилось то, что предрекал Димка - Вита ступила в круг и неукоснительно ушла под землю. Тут-то мы обнаружили, что нас затапливает. Она провалилась по пояс в подпол и там по колено стояла в воде.
Местная речка уже давно вышла из берегов, а грунтовые воды несли в себе напористость Эридана и грязность Ганга. На крики о помощи сбежались все. Через час, все кто не носился с воплями по Слободке, обдумывали, что надо сделать, чтобы не быть смытым к чёртовой бабушке. Нужна была смекалка: вода подходила снизу. На следующий день общими усилиями удалось отстоять Слободку: мы вызвали пожарных и они хоть и ругались как сапожники, но-таки с двумя машинами отсосали у нас из подвала всю воду. Правда, потом завязли перед въездом, благо этой водой оросили себе предлежащий путь, но общими усилиями борцы с пламенем вырвались из наших лап, пригрозив при этом, что больше они не приедут «ни в эту глушь, ни к этим идиотам». Похоже, что они увезли с собой и несчастья, благо Слободка теперь была вне опасности. Она снова полнилась незнакомыми людьми и тем, что они с собой приносили. Но время доставляло выходные вовремя, и мы с Димкой отправлялись на тщательный отдых.
Наступил май, но новогоднюю ёлку у окна почему-то убирать никто не собирался. Она обросла ленточками, фантиками и китайскими фонариками. Когда я осведомился о дереве, услышал в ответ лишь смех, поэтому сам пошёл и обнаружил, что она там росла в большой провалившейся в подпол кадке. Я решил не удивляться и побрёл к себе переводить Маркеса.
Стало, наконец, жарко и Слободка распахнула свои окна. Коренные её жители - супруги Полуевские вытащили из подпола картошку и ранним утром (где-то в полпервого) построили всех перед домом. За ним, оказывается, был разбит огород, с гряд которого на стол шла зелень. Позволительно сказать, что зеленью дело и ограничивалось, ибо абсолютно вся выращенная картошка шла сначала в подпол, а потом на следующий год - на посев, и прервать этот порочный круг никому не было по силам. Тетя Роза развела в сельскохозяйственных целях в бочке навоз, которым мы однажды хохмы ради поили из ковшика вдрызг пьяных гостей. Помимо них в тот день к нам наведалась пожарная инспекция. Они осмотрели помещения и сказали, что нам необходимо привести в порядок проводку и снять с окон решётки. (От навоза инспекция отказалась). Я тогда ещё подумал, сколько же раз им сюда придётся приехать, чтобы убедиться, что никому до этого дела нет, однако товарищ Сянов, работавший в ту пору в театре, необычайно проникся их наказами и принялся за работу (хотя в отношении него были подозрения, что он таким образом просто увиливает от работы с лопатой).
Эти подозрения рассеялись на следующей неделе. Не только проводка была в порядке, но перед домом сверкал белой и красными красками стенд с коническими ведёрками, топориком, ломом и двумя баграми. Теперь Слободка была полностью подготовлена к пожару. Ощущение защищенности придало жителям необычайную смелость в обращении с открытым огнём. Вита дни напролёт жгла ароматические свечи, а Анатолий взялся за паяльник, тщась отремонтировать какую-то аппаратуру и распространяя по всему помещению седой дым канифоли. Димка вместо краски теперь мазал своих зверюшек лаком, отчего, войдя в его комнату, перехватывало дух. Руки он отмывал ацетоном, на его столе вечерами горел керосиновый примус, а сам он нещадно курил. Но ничто вопреки небрежности и ни думало загораться, благо от весеннего потопа в стенах Слободки жили духи рек и озёр. Единственным подозрительным местом был диван в углу залы. От него всегда исходил запах гари, который усиливался к вечеру, а в иные ночи, казалось, что диван потихоньку тлел. Как однажды пошутил Димка, это всё потому, что на нём должно быть кого-то растлевали. Все тогда рассмеялись, а Анатолий потупил голову и пошёл к себе. В любом случае, Икота полностью игнорировала этот предмет нашего интерьера.
Каждый новый день, проведенный в Слободке, приносил новые радости и уносил вместе с тем старые. Неудивительно по сему было, если кушетка, так кстати подвернувшаяся после долгой гулянки, буквально на следующее утро исчезала, словно то был волшебный предмет, обращавшийся в дым по выполнении своей первоначальной функции. Как и вещи, к нам притекал и утекал народ, вписывавший в историю Слободки свои страницы. Бездумно было бы полагать, если этот фантастический хронотоп мог существовать вечно. Но даже, несмотря на это, весть о расселении жильцов прозвучала как гром среди ясного неба. Несколько раз на неделе к нам наведывались комиссии, которые протоколировали любые кондиции квартирантов, дабы потом не обделить их квадратными метрами. Поначалу в расселение никто не верил, но когда в соседней Балашихе дали квартиру Анне и Алексею, так и не научившимся считать друг друга братом и сестрою, на Слободку её жители стали посматривать, как на временное обстоятельство своей биографии. Вслед за Анной, расселили супруг Полуэктовых (не путать с Полуевскими! ), но после эта волна расселений прекратилась. Что касается меня, то я ни на что претендовать не мог, поскольку лишь снимал в Слободке комнату.
***
Был теплый вечер. Мы с Димкой пёрли откуда-то огроменную дверь, чтобы превратить её в новые врата нашего дорического храма. По пути нам встретились пару жильцов - они возвращались, кто откуда - и те любезно предложили нам свои услуги в виде нескольких пар рук. Перед железной дорогой, откуда уже была видна наша Слободка, мы остановились и увидели, что вдалеке из неё шёл сизый дым, а в двух окнах, которые с расстояния казались застеклёнными глазницами черепа, пылало оранжевое пламя. Мы тут же бросили дверь, и, все кто был - ринулись спасать Слободку. Как назло, по путям пошла электричка, а потом с противоположного конца невероятно длинный товарняк. Огонь возгорел в руках и сердцах обитателей Слободки, но ускорить течение поезда все были не в силах. Когда железный хвост товарняка открыл простор, Слободка занялась уже во всю, а мы тем временем, потекли напрямик через канавы, бурьян и чапыжник к противопожарному стенду, нарочно устроенному товарищем Сяновым. С коническими ведерками мы побежали сначала на речку, а потом к Слободке, и, если поначалу у нас была хоть малейшая возможность затушить огонь, то вскоре и она испарилась; вернее, размокла. Оказывается, что весь противопожарный инструментарий был бутафорским, позаимствованным должно быть из театра, где в ту пору работал товарищ Сянов. Ведёрки разъехались по швам уже на ближних подступах, а багор поломался, когда Анатолий попытался взломать им входную дверь, которая в первый и последний раз в своей жизни не пустила внутрь. Она захлопнулась навеки с последним вышедшим из здания - на момент пожара Слободка была пуста - и так впредь и не открылась, навсегда затянув собой воронку в потустороннее зазеркалье.
Среди едкого дыма никто не заметил, как куда исчез сам театрал. Товарищ Сянов, ещё когда все томились в ожидании окончания товарняка, как вне всяких сомнений ответственный человек, побежал к станции, но по пути позаимствовал у кого-то велосипед и прикатил тем временем к месту, откуда можно было позвонить. Однако пожарные во второй раз ехать в «эту несусветную глушь, где живёт не пойми кто» отказались, возможно, подумав, что мы снова заставим их отсасывать воду из подвала. Мы бы и рады были вернуть её на своё место, да только вот провидение лишь изредка принимало в расчёт наши пожелания. Поэтому мы с Димкой сели на пригорке и, все мокрые и чумазые, закурили по последнему артефакту из его запасов, созерцая крах величайшей империи неформалов, хипстеров, хулиганов, рокеров и панков, сумасшедших художников и сумасшедших влюблённых, чистилище безденежных студентов, оплот страждущих и просящих, пристанище голи и нищеты. Когда Слободка выгорела вся, подтянулись пожарные, затерроризированные звонками из близлежащих домов. Экспертиза сказала, что причину возгорания было определить невозможно, но все, услышав это, конечно же подумали на диван, который, разочарованный своей судьбой и дошедший до высшей точки своего нигилизма, должно быть, перешёл в активную фазу горения и спалил всё к той чертовой бабушке, к которой так неудачно однажды дерзнул нас смыть потоп. В это время я понял, что внутри меня тоже сгорел маленький, грязный, развратный, но любимый сердцу уголок души; и ещё я понял, что всё это никогда не повторится, ибо тем, которые обречены были слушать «Сто лет одиночества», закутавшись в одеяло и разноцветный снег, не суждено явиться на Земле дважды.