Солнце уже успело закатиться за горы, но отсветы его всё ещё качались, дробясь, на морской глади. Белые яхты, словно чайки, скользили домой в сумерках; иные, напротив, уходили в ночное, и было видно, как весело трепещут в предвкушении веселья огоньки их светильников. Иное дело - огонь маяка; трепет его строг: вы шляетесь целую ночь, а я работаю! А на горизонте, в неизмеримой дали от яхт, от маяка и от солнечных бликов, равнодушный ко всему мелкому, шёл, светя электричеством, океанский лайнер и уж на нём-то была совершенно другая жизнь; или, как знать, - мне это всё лишь казалось? Мы с Абаб-Илой сидели возле костра, ужиная хлебом с огурцами и брынзой, а овцы его рассыпались по горному склону, пощипывая молодую траву, сливаясь в сумерках с камнями и скрываясь в зарослях кипарисов. Странный народ эти овцы! Можно оставить их пастись целую ночь, и они не разбегутся, верные своему козлу-вожаку. Не менее странный народ чабаны: доверяя козлу, они как будто бы не замечают своего стада, куря трубку, глядя в пространство и думая ни о чём и обо всём одновременно... Козёл у Абаб-Илы был особенный: ростом с крупного пони, круторогий, крутошеий и абсолютно чёрный; по-лошадиному выгнутый круп его отливал вороновым крылом.
- Интересный козёл у тебя, Абаб-Ила, - сказал я, отстёгивая от пояса железную флягу. - В наших краях таких не бывает. Должно быть, из диких?
- Не из диких. Он из тех! - Абаб-Ила поднял вверх сухой загорелый палец. Я протянул ему флягу, он отказался: - незачем нам пить...
- Из каких это тех, Абаб-Ила? - я отхлебнул живительной горечи. - Что ты имеешь в виду?
Несколько минут он молчал, глядя как луна поднимается из соседней бухты: медлительный её свет делал море серебряным, а камни - белыми. Наконец, подняв голову к небу, он спросил:
- Видишь - там? Чёрного козла?
Фиолет над нашими головами действительно сгущался, и я отчётливо видел тёмное пятно: очертаниями своими оно действительно напоминало какое-то животное с туловищем, головою и вытянутой шеей. Присмотревшись, можно было увидеть четыре тонких ноги и два длинных рога: на концах их светилось по одной яркой звезде.
- Учёные люди называют это чёрной дырою, - проговорил чабан. - Но на самом деле это перевёрнутое созвездие. Чёрный Козёл. Не Козерог, нет, а Чёрный Козёл. И появилось оно, когда непокорная Яирам, дочь царя Язука, покинув отца, ушла из дворца, ушла никуда. Впервые за всю историю древнего царства и всего человечества...
- Расскажи, Абаб-Ила, - попросил я, доставая из котомки перо и чернила, отыскивая в карманах портов отсыревшую бумагу. - Я запишу твой рассказ и включу его в будущую книгу. Честное слово, включу!
- Что - книга? Всё уже сказано до нас! - Абаб-Ила глядел на луну, серебрившую его бороду. - Мудрее жизни никто не напишет...
И всё же я чувствовал, что ему не терпится рассказать мне о таинственном чёрном козле и о давно исчезнувшем царстве... Я и не знал, какое такое царство имеет в виду мой случайный знакомый.
- Давно это было, - наконец заговорил старик. - Ещё не взошёл над правоверными полумесяц. Даже крест ещё не светил неверным. Даже звезда Давида, кажется, ещё не упала на нашу благословенную землю. А Царство стояло, и именно на этом месте, где мы с тобою сидим, стоял царский дворец. Власть передавалась правителям по наследству - ну а как же может быть иначе? А дворец был огромный, из белого камня, и сад его простирался до самого моря, спускаясь в воду мраморными ступеньками. Сотни слуг выращивали в саду диковинные деревья с невиданными плодами, и разноцветные птицы порхали на их ветвях: у иных вместо хвоста была лира, и лира звенела, как настоящая. А другие были как большой изумруд, и пили нектар из алых роз, а розы были с человеческую голову! А вместо песка был жемчуг. И никто этого жемчуга не собирал, ибо не ценили... Да и незачем тебе знать этого!
- Рассказывай, Абаб-Ила! - упрашивал я.
- Ну тогда слушай... А правил тогда царь по имени Язук. Был он вдовец, и были у него три дочери-погодки: Ятсан, Анел и Яирам. Разные они были, и лицом, и норовом. Старшая, Ятсан, была стройна, как молодая роза, свежа, как горная антилопа; в глазах её блестело ночное море, а волосы,сверкающие, словно звёзды, обвивали стан. На каждый час был у неё свой наряд: на утро - розовый, как восход солнца, на полдень - золотой, как лучи солнца, на обед - кремовый, как нуга, на вечер - сиреневый, словно ранние сумерки, на темноту - тёмно-синий, как сама ночь.Каждый вечер служанки устилали её ложе лепестками белых роз, и от этого тело её было белым, словно утренняя лилия. Целыми днями гляделась прекрасная Ятсан в серебрянное зеркало, и красивее её не было девушки во всём царстве. Иногда она каталась по морю на палисандровой лодке; четверо чёрных гребцов работали вёслами, а она лежала на роскошных коврах, и перед нею стояло золотое блюдо с миндалём и халвою, с рахат-лукумом и заморскими помидорами. И, когда она плыла в своей лодке, укутанная от ветра в красную с золотом накидку, людям казалось, что взошло второе солнце...
Иное дело - средняя, Анел. Больше всего она любила охоту. Одетая как воин, неслась она на сером мустанге во главе охотничьего отряда, и никто не мог издалека догадаться, что это - девушка. Только чёрные косы прыгали за её спиной, да грудь под кольчугою прыгала вместе с косами, и круглые мягкие её бёдра тоже прыгали - хороша была царевна Анел, но совсем по-другому, нежели сестра. Завидев оленя, или медведя, или кабана, доставала она изогнутый лук, и не было случая, чтоб она промахнулась! Убив зверя, соскакивала царевна с мустанга, вытягивала из голенища нож и сдирала шкуру, а тушу тут же надевала на вертел и жарила её на костре, который разжигали для неё верные слуги. А комната её во дворце вся была увешана шкурами, и спала она на шкурах, а посреди комнаты пылал очаг. Только вот белочек не трогала храбрая Анел; не стреляла она и в барсуков, жалела птиц, больших и малых, ибо имела сострадание к слабым и беззащитным. И все зайчики были рады, когда выезжала она на свою охоту, ибо не было хищника, который бы ушёл от её стрелы...
А младшая, Яирам, та всё свободное время проводила за чтением. Была во дворце комната, от пола до потолка уставленная кожаными книгами - вот и читала их царевна с утра до ночи, и по ночам тоже читала при свете масляной лампы. А были там книги и на других языках написанные - вот и пристала Яирам к отцу, чтобы приказал жрецам её языкам обучать. Ну, к жрецам он её не пустил - мало ли, что... А вот жрицу нанял. Была одна старая жрица, на многих языках говорящая, она и научила царевну многим премудростям, в том числе и как разговаривать с иноземными послами, и, главное, как с какими иноземцами говорить: ведь одни народы любят за руку здороваться, а другие брезгуют, иные при виде царской особы ниц падают, а некоторые - столбом стоят. А многие так женщину вообще человеком не считают, и их надо не красотой поражать, а великою мудростью... От мудрости Яирам сделалась большою скромницей: ходила она в серых одеждах, а голову прикрывала белой накидкой; лицо её не знало краски, а руки - колец и браслетов. Сёстры её высмеивали: старшая - за скромность, средняя - за тихость нрава. И был у неё любимец: козлёнок, чёрный, как уголёк, и ходил он за нею, вернее всякой собаки. И, когда этот козлёнок вырос, то стал он большой, как мул, умный, как конь, и от семени его родилось много чёрных козлят... А когда Яирам садилась на его спину и ехала по горной тропе помогать бедным, никто и подумать не мог, что это едет царская дочь. Все думали, ангел: такое кроткое лицо у неё при этом было, а глаза такие добрые-добрые...
Тем временем совсем стемнело. Я посмотрел вверх и увидал, что тёмное пятно над головой стало совсем чёрным, на фоне его черноты небо казалось всего лишь синим.
- Почему я никогда не видел этого пятна у себя на родине, Абаб-Ила? - спросил я, подбросив сучьев в огонь.
- Потому что вы не смотрите вверх. Всё куда-то спешите, вместо того, чтоб остановиться и подумать: зачем живём, зачем умираем? Почему исчезают целые царства, почему рождаются новые? Ну ты слушай сюда, чужестранец, если тебе интересно. Вот старшей царевне, Ятсан, исполнилось шестнадцать лет. По законам царства, она должна была выйти замуж. А мужем её должен был стать только царевич. Или принц, как говорят в дальних странах. И не абы какой, а тот, который нужен царю Язуку. Чтоб отец его правил сильной страной, а не племенем людоедским. Чтоб вместе дружить и встречать неприятеля вместе.
- А как же любовь, Абаб-Ила? Ведь без любви...
- А какая любовь в шестнадцать лет? Привёз девушке подарок, за руку подержал, а она уж и обмерла... Вот и вся любовь. Только бедным девушкам дарили браслеты, богатым - дворцы, а царским дочерям - целые царства. Так вот, пригласил царь Язук к своей старшей дочери двух женихов: одного с запада, а другого - с востока. Приплыли оба на кораблях, гружёных дарами, у каждого по двадцать слуг. Того, что с запада, звали Гникив, и был он роста огромного, глаза у него были голубые, а борода - как лён, а на голове - шлем рогатый, как вот у моего козла голова. А с востока приплыл маленький такой, раскосый, и всё-то он руки на груди складывает, и всё кланяется, а то вдруг как подпрыгнет, да как дрыгнет ногою! Не знаю, как его звали, да и не надо: победил его Гникив. Как победил? А вот был в том царстве обычай: если девушка не может жениха себе выбрать, то дерутся они. Все смотрят, а они дерутся - кто победит, того невеста и выбирала. Гникив и победил. Как ни старался раскосый, как ни дрыгал ногами, ухватил его голубоглазый Гникив, под мышку себе засунул - нюхай, говорит. Сдался раскосый, уплыл ни с чем. А дары, что привёз - жемчуга да шелка - невесте оставил, не забрал. Взял Гникив красавицу Ятсан на руки да и закричал победно: ыыыыыыы ! Громко так закричал, не умел он говорить на языке её царства. И то верно, зачем воину говорить? А принцу так и подавно незачем.
- А свадьбу играли, Абаб-Ила?
- А как же! Вон там, в той горе, - он указал посохом вправо. - был вытесан лик Великого Светила. И был он покрыт перламутром, и от этого днём казался золотым, как солнце, а ночью - как луна, серебряным. В глазах его денно и нощно полыхал огонь, а рот был раскрыт в ожидании новой жертвы. А жертвы, надо сказать, приносились ему каждый день: бараны, коровы, дичь, иногда живые, но лучше, как сами жрецы говорили, было приносить мясо жареное. И вино туда закатывалось целыми бочками. Люди верили: чем больше туда еды принесёшь, тем больше тебя Великое Светило любить будет...
- А человеческих жертв они не приносили?
- Приносили и человеческие, но ты погоди, о них я потом расскажу... Так вот, одели царевну Ятсан во всё белое, а принца Гникива - в красное. Глаза им завязали и повели к Великому Светилу, и всю дорогу, пока вели, жрецы пели молитвы, а жрицы, те, что помоложе, танцевали. А танцевали некоторые из них, надо сказать, хорошо; остальные же просто корячились.
- Да ты, никак, там был, Абаб-Ила? - сказал я, удивившись его осведомлённости.
- А может, и был... Всего не упомнишь.
- Так сколько тебе лет, Абаб-Ила? Неужели две тысячи?
- Может быть, две, а может, и три, четыре. Свадьбы я не видал, это точно, а вот развалины храма помню. Помню, землетрясение ещё было, гора тогда и рухнула...
- Ну а что царевна Ятсан, Абаб-Ила?
- Уплыла Ятсан со своим белобородым, в рогатом шлеме. Долго стоял безутешный отец, царь Язук на балконе, глядя, как уходит вдаль большой деревянный корабль и слыша доносящееся издалека радостное „ыыыыыыыыыыыыы!“ Это Гникив воспевал красоту молодой жены, предчувствуя долгую и счастливую жизнь...
- А через год пришло время выдавать замуж среднюю дочь, Анел, - продолжал старый чабан, набивая трубку. - И приплыл к ней тот самый раскосый принц, который год назад сватался к её старшей сестре Ятсан. И привёз ей много даров: шелка - такие тонкие, что отрез в пять локтей шириною легко через перстень проходит, - да разве сейчас соткут такое? А второго жениха звали Номахнатут, и был он с юга, и глаза у него были подведены так, что, казалось, касались висков, а на груди висела золотая птица, и золотые браслеты на руках доходили до самых локтей. А дары его были небогаты: семь кораблей, груженых железом - железный же перстень был надет на средний палец его правой руки, и изображал он навозного жука. Скарабея, как сказал царевич Номахнатут. Раскосый юноша с востока без труда победил его, выбросив ногу сначала в лицо, а затем пониже спины, но тут произошло то, чего никогда ещё не бывало в древнем царстве: невеста выбрала побеждённого, толкнув и свирепо обругав победителя разными непотребными словами. Набрав в рот воды, она брызнула ею в лицо бесчувственного Номахнатута, и, едва приведя его в чувство, отвела в свою комнату, где на медвежьих, барсовых, оленьих шкурах...
Абаб-Ила замолчал, но глаза его блестели, а губы в зарослях бороды сдерживали ухмылку. И, глядя на него, я подумал: а что, если этот человек и в самом деле живёт на земле не одну тысячу лет? Что, если он и вправду видел самого Номахнатута, того самого, в поисках сокровищ которого не один авантюрист заблудился и умер от голода в лабиринтах седой пирамиды?
- Царь Язук был сначала возмущён и тем, что дочь нарушила закон, отдавшись жениху до свадьбы, и, больше всего, тем, что она выбрала побеждённого: это совершенно не укладывалось в его голове. Двадцать лет назад он победил в схватке сына правителя кочевого народа, много лет бродящего по пустыне в поисках обетованной земли. Но, привезя в дом белокурую северную царевну, он не нашёл счастья: молодая жена то и дело попрекала его дракой, и ни дорогие подарки, ни страстные ласки - ничто не могло заставить её изменить своего отношения к мужу. Родив младшую дочь, она умерла, и перед смертью просила не приучать дочерей уважать силу. Он обещал ей не приучать, но вот не сдержал обещания, и теперь чувствовал себя немного предателем. Но ведь при этом он считал себя правым, а предатель ли тот, кто прав?
Но всё же он разрешил дочери стать женою Номахнатута, и снова была свадьба. Поющие жрецы бросали в толпу золотые монеты, а, когда жениха и невесту поглотила огромная пасть Великого Светила, у входа в гору разожгли огромный костёр, и полыхал он целую ночь, вздымая языки пламени высоко-высоко, выше поросшей тысячелетним тисом вершины. И, когда, наутро, молодые вышли из пещеры по другую сторону горы, невеста была уже не в белых одеждах, а в в красных; жених же сменил красные одежды на чёрные. И обычай этот был не простой: из невинной девушки невеста превращалась в страстную женщину, жених же, растеряв страсть на брачном ложе, обугливался, словно головёшка. Я не говорю, что так оно и было, - чабан покосился в мою сторону, - я говорю об обычаях древнего царства... Счастливые и влюблённые, сели молодожёны на золочёный корабль и отправились в южную страну, где круглый год жара, где в пустыне метёт самум, а в море растут красные водоросли, отчего оно по весне само становится рыжим. Там царица Анел стала охотиться на крокодилов и львов, а вместо мустанга оседлала верблюда-иноходца. И, когда, с ног до головы завернутая в виссон и шерсть, неслась на нём по пустыне в сопровождении двадцати всадников, ей самой казалось, что она - никакая не Анел, а сама Нейт, непобедимая богиня войны и охоты...
Я отхлебнул из фляжки и скрутил цыгарку. Вообще-то я привык засыпать рано, а вставать почти затемно: ведь, пока не настанет полуденный зной, можно пройти без малого пятьдесят вёрст! Но теперь, заслушавшись старого чабана, я не испытывал ни малейшего желания спать: так взволновали меня образы неведомых царевен - прекрасной Ятсан и смелой наездницы Анел; я явственно представил себе их лица. Лицо Ятсан, наверное, было удлинённым, с глазами, как у лани, скошенными к вискам. Анел же представлялась мне скуластой, с прямыми долгими бровями, с расширенными крыльями трепетного носа...
- А что младшая сестра, Абаб-Ила? - спросил я. - Царевна Яирам?
- Царевна Яирам была совсем особой царевной. От сидения над книгами была она чуть сутулая, а от того, что редко выходила на солнце, лицо её побелело и не нуждалось ни в каких белилах. Она была так увлечена чтением и добрыми делами, что частенько забывала поесть, и от этого сделалась худая. Но взгляд её освещал, а улыбка - согревала, подобно солнечным лучам, всё живое, и самый свирепый царский воин, самый кровожадный царский палач испуганно опускал глаза, когда она проходила по озарённым факелами извилистым коридорам дворца... Немало легенд слагалось о мудрости юной царевны, и немало царевичей и принцев мечтали жениться на ней, и, в то же время, боялись к ней приблизиться. Но вот и ей исполнилось шестнадцать лет, а значит, пришло время выдавать её замуж. И приплыли за нею сразу шестеро женихов, один другого краше, сильнее и богаче. И решили мериться силою вшестером, дабы выбрала она себе победителя. Вся царская семья собралась смотреть на великую битву: приплыли тогда к царю Язуку погостить и Ятсан с Гникивом и с годовалым сыном, и тяжёлая Анел со своим Номахнатутом. Все царские слуги и приближённые жрецы и воины пришли поглядеть, и весь дворцовый сад был застелен для них коврами. Одна лишь царевна Яирам не вышла из своих покоев, и, когда разгневанный отец собственной персоной пришёл за нею, она лишь ответила: „Не нужен мне муж, который дерётся.“ Ей не нужен был ни победитель, ни побеждённый - она ждала лишь того, кому драка противна по сути своей и кто вообще ею не интересуется. „Ты как мать твоя, - сказал царь. - Она тоже презирала любую битву, и всех, кто в битвах участвовал, считала ниже себя.“ И тогда царевна бросилась на колени и воскликнула: „ Не гони меня замуж, отец. Не гожусь я в жёны, ибо слишком много знаю, и эти знания не дают мне покоя... „ Впервые позволил себе царь Язук повысить на неё голос. „Так иди же в жрицы, дочь моя дурная и непочтительная!“ И ногою топнул. „И пойду! - она отвечает. - Давно об этом мечтала!“
Так стала царевна Яирам младшею жрицей. Даже не жрицей ещё, а, как сейчас говорят, помощницей. Держала она факелы во время обрядов, училась танцевать и петь молитвы - голос у неё, надо сказать, был высокий и сильный. А вот танцевать у неё не получалось, ибо была она неловка и застенчива. А книжная её премудрость оказалась никому не нужна, и иноземные языки, которых она знала великое множество, тоже нужны не были, и другие жрицы втайне называли её дурочкой и показывали за её спиной неприличные жесты. Но старая жрица оберегала царевну от злословия и пресекала всяческие недобрые про неё разговоры. Также оберегала она её и от посягательств жрецов-мужчин, ибо среди них было много молодых и страстных... Впрочем, все знали, что Яирам - царевна, и ради неё царь Язук пожертвовал храму множество изумрудов, сапфиров и десять бочек золотых монет, а также три тысячи локтей виссона, полторы сотни барсовых шкур и пятьдесят жареных быков с запечёнными внутри баранами... Потому и жила Яирам отдельно от других жриц, и были к ней приставлены три служанки: одна из них готовила, другая убирала её дом, а третья стирала её белые шёлковые одежды. В этом же доме жила и старая жрица, та самая, которая и научила её всем премудростям, и служанки готовили, убирали и стирали и на неё. Старая жрица утешала Яирам, что вот пройдёт три зимы и три лета, и посвятят её в настоящие жрицы - вот тогда-то и пригодятся все знания, а пока можно и факел поносить, и молитвы попеть.
А тем временем Яирам приглядывалась к нравам жрецов, и много нехорошего ей открылось в их жизни. Когда, например, жертвы приносились Великому Светилу, мясо и вино, виноград и пшеничный хлеб - всё заталкивалось каменному божеству в рот. А с обратной стороны, в пещере, еда подхватывалась и уносилась жрецами, и устраивались после по ночам оргии, во время которых рекою лились вина, раздавался женский визг и мужское рычание, и нередко драки происходили между жрецами, а жрицы таскали друг друга за волосы и царапали друг другу лица. И когда пригрозила Яирам рассказать об этом отцу, жрецы начали обзывать её злыми словами, в том числе и ябедою-корябедой, а один из них, молодой и красивый, запустил в неё огурцом, вымоченным в солёной воде. Насилу умолила она отца не казнить смельчака, но из царского города был он выслан в родную деревню, где и служил Великому Светиле до конца своих дней... А однажды был великий праздник, и в жертву принесли одиннадцать разбойников. Связанными засунули их в пасть Верховного Божества, а внутри горы развязали, и, попинав, выпустили ночью на волю. И уже под страхов вторичной, настоящей казни бежали разбойники в дальние, в заморские края, оставив храму всю свою награбленную казну. Но не досталась казна ни храму, ни жрецам, ни жрицам: все сундуки исчезли в одну из ночей, и исчез вместе с ними верховный жрец: только одеяния его, серебротканные и златотканные, нашли в можжевеловых кущах. Вместе с верховным жрецом исчез и священный корабль, один из тех, на которых в ночи великих и малых празднеств жрецы жгли благовонные костры, ублажая Великое Светило ароматами священных растений.
И двенадцать гребцов исчезли вместе с ним...
- Их поймали, Абаб-Ила? - я чувствовал, что уже не засну этой ночью. Небо за морем уже посветлело, луна ушла за горы; один лишь Чёрный Козёл неизменно стоял над нашими головами.
- Нет, их не нашли, хотя и искали. Но в лесах в то время водились хищные барсы, а в море - свирепые ночные дельфины, способные подпрыгнуть и схватить человека, стоящего на палубе самого высокого корабля.
- Разве дельфины плотоядны, Абаб-Ила?
- Дельфин хуже косатки; он нападает и хватает доверчивых мореплавателей, и всё с улыбкой - никогда улыбка не сходит с его морды... Так вот, белыми нитями была шита история пропажи верховного жреца, но царь Язук объявил тридцатидневный траур, во время которого по всем городам и о всем деревням горели высокие костры, а жители должны были посыпать головы пеплом, не веселиться и не пить вина...
- А что царевна Яирам, Абаб-Ила?
- А что царевна? Заскучала наша царевна. Нравился ей младший жрец по имени Акьсав, тот самый, что по незнанию бросил в неё солёным огурцом. Когда же узнал он, что она царская дочь, то стал за нею ухаживать и подбивал уйти из жрецов и пожениться. И она ушла из жриц, но не с Акьсавом, потому как любил он во хмелю подраться и даже за нож хватался не раз. Одна она вернулась в царский дворец, признавшись, что не нашла во жречестве корня жизни и не открыла вселенской мудрости. И впервые прогневался на неё отец, затопав золотыми туфлями и пригрозив завтра же выдать её за раскосого заморского принца. И тогда Яирам впервые от создания мира пошла против отца, топнула и сказала, что, раз такое дело, отправится она по миру искать себе жениха. Того, что никогда не дерётся. Но не потому что больной, а потому что силу сокрушающую побеждает. Который добрым словом разит, и слово это оказывается сильнее всякой руки. И снова затопал на неё царь, не ведал он, что дочь его говорит серьёзно. Не дал он ей ни золота, ни коня, и вместо коня оседлала она чёрного своего козла; сначала думал отец, что она скоро вернётся, а через три дня снарядил отряд воинов на поиск. Три раза обновлялся месяц, пока искали воины строптивую царевну, но не нашли они ни лоскутка от её одежд, ни волоска с её головы, ни помёта козлиного на горных дорогах... С той поры и появилось на небе чёрное созвездие; с той поры и стало затухать могущество царя Язука...
- И что дальше было с царством, Абаб-Ила?
- А что с царством? Всякое царство не вечно, всякому народу приходит конец. Прошли века, а Чёрный Козёл с неба не сходит; надо думать, всё едет и едет на нём царевна Яирам, ища своего счастья. И, если замолчать и послушать предрассветную тишину, можно услышать далёкий тыкдык - это чёрный козёл скачет...
Мы замолчали. Какое-то время в ветвях кипарисов ещё пела какая-то невидимая птичка, наконец и она смолкла. Затихли также и усталые сверчки в траве, и, прислушавшись к тишине, я действительно услышал - скорее почувствовал - тыкдык не то копыт, не то далеко-далеко идущего поезда, не то собственного сердца... Я закрыл глаза и представил царевну Яирам - она почему-то представлялась мне худощавой, суровой и оборванной, как я сам, в поисках правды сменивший дом на бесприютную жизнь скитальца. Почему-то я вспомнил, что ещё никогда в жизни никого не бил: ни дворню в богатом княжеском доме отца, ни его самого, когда он замахнулся на меня кулаком, узнав о моих планах стать литератором. Не дрался я ни с бурлаками, когда тянул вместе с ними баржу, ни с нищими, укравшими у меня в ночлежке единственный приличный сюртук. И с городовым, доставившим меня пьяного в участок за то, что ночевал прямо перед царским дворцом в Петербурге , я тоже не дрался, хотя запросто мог бы расквасить его красный пористый нос... А костёр наш тем временем совсем догорел, и старый чабан захрапел, свесив голову в каракулевой шапке набок. Небо бледнело, а на востоке зарозовела первая восходная полоса. Мне необходимо было отправиться в путь пораньше, чтобы к полудню быть в порту: от знакомых босяков я слышал, что прибывает английское судно, для разгрузки которого нужны рабочие руки.
- Прощай, Абаб-Ила, - прошептал я, вставая. - Спасибо тебе за легенду, имя твоё будет увековечено в моей книге.
Через четверть часа я уже бодро шагал по каменистой дороге, и Чёрный Козёл над моей головою делался всё светлее; он словно уходил от меня в туман, всё больше и больше сливаясь с редеющим небом. Наконец он исчез; тыкдык его копыт какое-то время ещё был слышен, но просыпающиеся птицы вскоре заглушили и его. Вдали раздался гудок невидимого парохода, и, соревнуясь с ним в громкости, я запел. Из-за моря всходило красное солнце...