Последняя воля
Байрон отдал Томасу Муру свои записки с указанием опубликовать их после его смерти. Также он говорил, что в случае своей смерти в Греции хочет быть похоронен там, где умер. Не хотел, чтобы его вскрывали, бальзамировали и в этом виде отправляли для похорон его тело в Англию. (Это явствует и из его стихов, процитированных здесь же, на страницах журнала, некоторое время назад.)
Все сделали с точностью до наоборот. Тело набальзамировали и отправили для похорон в Англию, записки сожгли. Последняя воля поэта и человека оказалась ничем.
Столько времени прошло, но мимо такого эгоизма людей, такого грубого торжества своих мелких страхов, интересов, привычек над любыми иными соображениями даже теперь трудно пройти, не заметив этого.
Пушкин был не совсем прав, когда радовался сожжению записок Байрона. В то время - 1825 год, дата письма Пушкина Вяземскому - можно еще было думать, что такая мера защитит память поэта. Но, как показали века, она не принесла ничего, кроме несправедливости, поскольку по любым, когда-то болезненным вопросам, получили возможности высказаться кто-угодно, и только самого Байрона лишили слова.
В советское время еще добавляли, что записки эти, по всей видимости, носили не исключительно личный характер, а были также журналом путешественника.
А вот сердце поэта (буквально, сердце!) все-таки осталось в Греции по требованию жителей Миссолунги. И эта мысль озаряет душу светом.
Все сделали с точностью до наоборот. Тело набальзамировали и отправили для похорон в Англию, записки сожгли. Последняя воля поэта и человека оказалась ничем.
Столько времени прошло, но мимо такого эгоизма людей, такого грубого торжества своих мелких страхов, интересов, привычек над любыми иными соображениями даже теперь трудно пройти, не заметив этого.
Пушкин был не совсем прав, когда радовался сожжению записок Байрона. В то время - 1825 год, дата письма Пушкина Вяземскому - можно еще было думать, что такая мера защитит память поэта. Но, как показали века, она не принесла ничего, кроме несправедливости, поскольку по любым, когда-то болезненным вопросам, получили возможности высказаться кто-угодно, и только самого Байрона лишили слова.
В советское время еще добавляли, что записки эти, по всей видимости, носили не исключительно личный характер, а были также журналом путешественника.
А вот сердце поэта (буквально, сердце!) все-таки осталось в Греции по требованию жителей Миссолунги. И эта мысль озаряет душу светом.