___________- Leo's Despair
Я давно думаю, почему despise и despair так похожи.
Это было написано, когда меня поглощали чувства, которые были сильней меня, и я знал, тем не менее: что бы я ни чувствовал, мне не изменить ничего. Как бы сильно я не хотел, как бы страстно ни желал, ничто не имело смысла - даже проявлять свои чувства.
Но это ладно я, отморозок и интроверт. Я попытался примерить это на юного Коруана, сына Норберта.
Самый юный страж пронтерского замка не может похвастаться выдающимся умом - у малыша Лео просто слишком много времени, чтобы думать.
На краю подбитого мехом плаща хорошего стражника есть вытертая о ножны полоса. Чем она уже, тем лучше - это знак, что он стоит неподвижно, и плащ касается меча всё время одним и тем же местом. Пепельный подбой у молодого рыцаря истёрся узенькой полоской уже до ткани - он не пропускает ни одного наряда стражи, хотя начальство готово пойти мальчику на уступки. Он стоит, не шевелясь, глядя сквозь прохожих и зевак, и пытается понять, почему его жизнь похожа на череду сражений, и побеждает ли он.
Он хотел, в отличие от отца, стать главой настоящей семьи, жить честно и правильно - с девушкой, которую любит, и, если так случится, дать свою фамилию ребёнку, чтобы тому не приходилось называть «папой» кого-то ещё.
Раз в неделю Мирри прогуливает мимо врат маленьких послушников - они идут из церкви к рыцарям, малыши учатся давать благословение. Она обязательно машет ему рукой или даже посылает воздушный поцелуй украдкой, но он стоит, как изваяние, позволяя себе лишь проследить за ней глазами.
Церковь не признает их брак, даже если найдётся смелый священник, который проведёт церемонию в такое время, когда неподчинение церковным законам может привести на плаху. Он смотрит на маму, на отца, на родителей Мирри, на прохожие пары - и с холодном под сердцем вдруг думает, что, возможно, не умеет любить, что не знает, как это на самом деле, что, вероятно, желание пойти своим путём главнее чувств, что проиграл это сражение всем им.
Мирри рада, что он не обозлился на церковь или бога - но это только потому, что он не хочет повторять ошибки отца, и потому, что у него есть кого ненавидеть.
Он бы хотел ходить на общие праздники с родителями и держать их за руки, но на праздниках Габриель всегда на сцене и в центре внимания, а Норберт делал вид, что они просто знакомые. Держаться за руку матери несолидно, и он просто ходит рядом, глядя сквозь людей невозмутимо и спокойно, как сейчас сквозь проходящих мимо незнакомцев, и не подавал вида, что ему больно, когда Нор брал Альберта за руку, как сейчас он не выдаёт, что плечи затекли и ноют ноги.
Тут он проиграл по всем пунктам, потерпел оглушительное поражение в схватке за собственного родителя. Альберт получил дом, дом его отца, и жизнь, жизнь его отца; он был последним, кто его видел, кто его трогал, кто сказал ему слова, которые тот унёс с собой на тот свет, и кто слышал его ответ - и Лео сжимает рукоять меча так, что кожа на перчатках скрипит, царапают друг о друга металлические пластины со скрежетом, стискивает зубы, когда в глазах начинает плыть - от слёз ревности и жалости к себе, от осознания неисправимости ситуации.
Ничего уже не исправить.
Ничего нельзя сделать.
У него нет причин плакать - родители любят и готовы баловать его, невеста - всем на зависть миловидна и умна, он сам - маленькая местная достопримечательность и хорошо устроен при дворе, их семье не грозит внимание всемогущей церкви, а значит, о будущем можно не волноваться.
Время прошло, ссоры со старшими прекратились, характер, как и голос, перестал срываться, вспышки нерациональной подростковой злости давно канули в прошлое - на смену им пришла осознанная, постоянная, нестерпимая, непреодолимая ненависть, выжигающая глаза слезами. Он не боится проигрывать в честных поединках, он рыцарь, но нечестность он ненавидит.
Он ведь ему даже не сын, думает он в тысячный раз, когда колокол бьёт трижды, отмеряя начало последнего, самого тяжёлого часа службы. Он ведь даже не похож, думает он - и позволяет ненависти захлестнуть себя.
Они даже не похожи, но это Берт лез ему под бок, если снился плохой сон. Он ему даже не сын, но ради белобрысого мальчишки он дал себя утопить, как щенка. Он приблудный волчонок в шкуре овцы, но это ему сейчас сочувствует вся Пронтера, а Лео стоит на часах - стоит с непроницаемым лицом, до хруста в суставах сжимая рукоять, лицом к людям, которые забыли о казни через пару ней, спиной к бессильному королю, и ненавидит, ненавидит - ведь у него нет причин плакать.
Ничего нельзя исправить - ведь нечего исправлять: он потерял место рядом с человеком, но ему никогда не было места рядом с ним, он потерял человека - но он был ему никем, и даже на тех проклятых скалах не осталось ни следа.
Он вычисляет людей, которые смотрят на его ушки и явно вспоминают кого-то другого, он тянется к ним, но совсем не хочет делиться с ними горем - он чувствует укол зависти и ревности, но это длится недолго. В конце концов, им досталось ещё меньше, чем ему.
Когда отчаяние стало сильнее ненависти, Леодегранс Коруана поднялся по старым ступеням и постучал в дверь.
Альберт открыл, и несмотря на явное замешательство, улыбнулся приветливо, отступая в полутёмный коридор.
- Здравствуй. Заходи. Может быть, чаю? Я испёк шарлотку.
- Я пришёл не к тебе, - отрезал Лео и, когда Альберт поднял на него взгляд настороженно, продолжил так же сухо, пока голос не сорвался. - И не с миром. Я просто... хочу... в его комнату.
- Вверх по лестнице и до конца налево, - священник отошёл от лестницы, освобождая дорогу, и опустил глаза. - Я всё же сделаю чай.
Комната Норберта всегда запиралась. Больше, чем кто-либо из обитателей, он не любил вмешательств в его пространство, но Лео не помнил этих тяжёлых серебряных засовов на двери. На столе лежали рисунки, не изъятые при обыске - смятые и затем расправленные чьей-то заботливой рукой. Лео не узнал изображенных людей, их одежда была незнакомой, и говорили они о каком-то совсем другом мире - он едва разобрал почерк. Ковёр с мечами опустел, верхние крюки были вырваны с клочьями ткани. Шкатулка с крестами пропала.
Лео упал на кровать лицом в подушку, втянул носом запах (чистое, но не свежее бельё, пыль, одиночество) и разревелся, как дитя - в голос, сотрясаясь от рыданий, сжимаясь в калачик и стискивая простыни в пальцах. Он закутался в одеяло, спрятавшись в него с головой, хотя забитым носом невозможно было дышать, и плакал уже тихо, обессилено, когда в комнату вошёл Альберт. Поставив поднос с чаем и пирогом на пол, он помедлил, забрался на кровать рядом, и, ничего не говоря, обнял Лео вместе с одеялом.
- Ненавижу тебя, - пробубнил рыцарь гнусаво, и разозлился ещё больше от того, как смешно он звучал. - Ненавижу! Ненавижу!
- Прости, - дрожащим голосом ответил Берт, но не ослабил объятий. - Прости, я не хотел разлучать вас, я просто выбрал тот вариант будущего, где....
- Ненавижу! - Лео дёрнулся, выпутывая голову из одеяла, яростно шмыгнул носом - так, что уши заложило - и приподнялся на локте. - Будь ты проклят, ненавижу тебя!
Альберт не поднял на него глаз, прижав руки к груди в почти молитвенном жесте, и Лео почувствовал, как где-то внутри просыпается сочувствие и желание быть не одному в своём горе. Он сдёрнул одеяло, толкнул Берта в плечо, переворачивая на спину, и вцепился в горло, царапая голую кожу перчаткой.
- Убью тебя.
- Пожалуйста, не надо, - священник вцепился в его руку намертво, но вовсе не выглядел напуганным, не сопротивлялся и не отталкивал, хотя силы в нём бы хватило, пожалуй. - Не угрожай мне, я очень тебя прошу. Твой отец поклялся...
- Мой отец мёртв! - закричал Лео, вдавливая Берта в подушки, но тот продолжал лепетать, уже сбивчивей, и так же крепко стискивал его руку за запястье, второй еле заметно коснулся щеки, как будто приводя в чувство. - Да не трогай меня!
- ...защищать меня, и я не хочу, чтобы он защищал от тебя, чтобы поднял на тебя руку...
В какой-то момент священник не смог вздохнуть - поперхнувшись словами, он хрипло втянул воздух ртом, глаза его потемнели и тотчас наполнились ужасом.
- Мой отец мёртв, сучье отродье, - кричал ему в лицо Лео, торжествуя ужасу в глазах противника, не задумываясь, что на самом деле так напугало Берта. - Мёртв, тварь, и тебе плевать, если я сдохну - да ты порадуешься!
Альберт справился с паникой, но успел испугаться достаточно - и похолодел от мысли, что где-то там, далеко, в Гластхейме, его верный паладин почувствовал грозящую ему опасность и уже выдвинулся ему на помощь. Он сжал запястье Лео, пытаясь добыть себе хоть немного воздуха.
- ...он не простит, если я допущу, чтобы он убил тебя. Он никогда не простит...
Альберт еле дышал, выдавливая слова из пережатого горла. Лео смотрел ему в лицо, пытаясь снова разглядеть хоть след недавнего испуга. Но Берт просто плакал беззвучно: нос не покраснел, глаза не опухли - просто две мокрые полоски от уголков глаз к вискам и по щеке. Чёрт, ведь даже реветь у него получается лучше!
Он сжал пальцы крепче, почти ослепнув от ярости. Альберт смотрел на него с жалостью.
Я убью его.
И что мне останется тогда?
- Не вынуждай меня... заставлять вас пройти через это.
- Да ты совсем рехнулся! Бормочешь всякую ерунду, чёртов ублюдок, готов на всё, чтобы выжить!
Лео отшвырнул Берта от себя и вытер перчатку о подушку - брезгливо, демонстративно. Священник свернулся клубком, закашлявшись, прижал руку к шее, закрывая следы от пальцев. Зажатая между пластинками металла порезанная кожа кровоточила.
- Ты так хотел, чтобы он был только твоим, что даже убить его решил, лишь бы никому не достался? - выплюнул ему в спину Лео.
- Если бы я был таким чудовищем, ты был бы уже мёртв, - неожиданно спокойно произнес Альберт и поднялся с кровати, неловко оперевшись на подушку. Прокашлявшись, он вытер глаза и стянул резинку с тонкого хвостика. На воротнике с внутренней стороны остались несколько маленьких кровавых пятен.
- Что ты несёшь? - наконец очнулся Лео, садясь на край кровати. - Захочу - сверну тебе шею голыми руками. Даже меч пачкать не придётся.
- А мне не нужно касаться тебя, чтобы убить, - Альберт не обернулся, приглаживая волосы и снова собирая их. - У меня не должно быть ни братьев, ни сестёр. Ты, как бы тебя это не бесило, мой сводный брат. Я знал, что ты захочешь убить меня однажды.
Священник не смотрел на юного Коруану - обернулся к круглому окну. Сгустившиеся облака рассеивались. Его верный слуга остановился, возможно, уже совсем рядом.
Вспышка гнева прошла, и Лео чувствовал себя опустошённым, обманутым и... проигравшим. Берт шмыгнул носом и поправил рисунки на столе, положив так, чтобы они на них не падало солнце.
- Ты больной. - Наконец заговорил рыцарь. - Бредишь. Свёл человека в могилу и несёшь какой-то бред про убийства. Ты и есть убийца.
- Я выбрал будущее, в котором никто из тех, кто хочет жить, не умрёт. - Резко сказал Альберт, поджав губы. - В том числе и ты.
- Псих, - процедил сквозь зубы Лео и решительно направился к двери.
Это было написано, когда меня поглощали чувства, которые были сильней меня, и я знал, тем не менее: что бы я ни чувствовал, мне не изменить ничего. Как бы сильно я не хотел, как бы страстно ни желал, ничто не имело смысла - даже проявлять свои чувства.
Но это ладно я, отморозок и интроверт. Я попытался примерить это на юного Коруана, сына Норберта.
Самый юный страж пронтерского замка не может похвастаться выдающимся умом - у малыша Лео просто слишком много времени, чтобы думать.
На краю подбитого мехом плаща хорошего стражника есть вытертая о ножны полоса. Чем она уже, тем лучше - это знак, что он стоит неподвижно, и плащ касается меча всё время одним и тем же местом. Пепельный подбой у молодого рыцаря истёрся узенькой полоской уже до ткани - он не пропускает ни одного наряда стражи, хотя начальство готово пойти мальчику на уступки. Он стоит, не шевелясь, глядя сквозь прохожих и зевак, и пытается понять, почему его жизнь похожа на череду сражений, и побеждает ли он.
Он хотел, в отличие от отца, стать главой настоящей семьи, жить честно и правильно - с девушкой, которую любит, и, если так случится, дать свою фамилию ребёнку, чтобы тому не приходилось называть «папой» кого-то ещё.
Раз в неделю Мирри прогуливает мимо врат маленьких послушников - они идут из церкви к рыцарям, малыши учатся давать благословение. Она обязательно машет ему рукой или даже посылает воздушный поцелуй украдкой, но он стоит, как изваяние, позволяя себе лишь проследить за ней глазами.
Церковь не признает их брак, даже если найдётся смелый священник, который проведёт церемонию в такое время, когда неподчинение церковным законам может привести на плаху. Он смотрит на маму, на отца, на родителей Мирри, на прохожие пары - и с холодном под сердцем вдруг думает, что, возможно, не умеет любить, что не знает, как это на самом деле, что, вероятно, желание пойти своим путём главнее чувств, что проиграл это сражение всем им.
Мирри рада, что он не обозлился на церковь или бога - но это только потому, что он не хочет повторять ошибки отца, и потому, что у него есть кого ненавидеть.
Он бы хотел ходить на общие праздники с родителями и держать их за руки, но на праздниках Габриель всегда на сцене и в центре внимания, а Норберт делал вид, что они просто знакомые. Держаться за руку матери несолидно, и он просто ходит рядом, глядя сквозь людей невозмутимо и спокойно, как сейчас сквозь проходящих мимо незнакомцев, и не подавал вида, что ему больно, когда Нор брал Альберта за руку, как сейчас он не выдаёт, что плечи затекли и ноют ноги.
Тут он проиграл по всем пунктам, потерпел оглушительное поражение в схватке за собственного родителя. Альберт получил дом, дом его отца, и жизнь, жизнь его отца; он был последним, кто его видел, кто его трогал, кто сказал ему слова, которые тот унёс с собой на тот свет, и кто слышал его ответ - и Лео сжимает рукоять меча так, что кожа на перчатках скрипит, царапают друг о друга металлические пластины со скрежетом, стискивает зубы, когда в глазах начинает плыть - от слёз ревности и жалости к себе, от осознания неисправимости ситуации.
Ничего уже не исправить.
Ничего нельзя сделать.
У него нет причин плакать - родители любят и готовы баловать его, невеста - всем на зависть миловидна и умна, он сам - маленькая местная достопримечательность и хорошо устроен при дворе, их семье не грозит внимание всемогущей церкви, а значит, о будущем можно не волноваться.
Время прошло, ссоры со старшими прекратились, характер, как и голос, перестал срываться, вспышки нерациональной подростковой злости давно канули в прошлое - на смену им пришла осознанная, постоянная, нестерпимая, непреодолимая ненависть, выжигающая глаза слезами. Он не боится проигрывать в честных поединках, он рыцарь, но нечестность он ненавидит.
Он ведь ему даже не сын, думает он в тысячный раз, когда колокол бьёт трижды, отмеряя начало последнего, самого тяжёлого часа службы. Он ведь даже не похож, думает он - и позволяет ненависти захлестнуть себя.
Они даже не похожи, но это Берт лез ему под бок, если снился плохой сон. Он ему даже не сын, но ради белобрысого мальчишки он дал себя утопить, как щенка. Он приблудный волчонок в шкуре овцы, но это ему сейчас сочувствует вся Пронтера, а Лео стоит на часах - стоит с непроницаемым лицом, до хруста в суставах сжимая рукоять, лицом к людям, которые забыли о казни через пару ней, спиной к бессильному королю, и ненавидит, ненавидит - ведь у него нет причин плакать.
Ничего нельзя исправить - ведь нечего исправлять: он потерял место рядом с человеком, но ему никогда не было места рядом с ним, он потерял человека - но он был ему никем, и даже на тех проклятых скалах не осталось ни следа.
Он вычисляет людей, которые смотрят на его ушки и явно вспоминают кого-то другого, он тянется к ним, но совсем не хочет делиться с ними горем - он чувствует укол зависти и ревности, но это длится недолго. В конце концов, им досталось ещё меньше, чем ему.
Когда отчаяние стало сильнее ненависти, Леодегранс Коруана поднялся по старым ступеням и постучал в дверь.
Альберт открыл, и несмотря на явное замешательство, улыбнулся приветливо, отступая в полутёмный коридор.
- Здравствуй. Заходи. Может быть, чаю? Я испёк шарлотку.
- Я пришёл не к тебе, - отрезал Лео и, когда Альберт поднял на него взгляд настороженно, продолжил так же сухо, пока голос не сорвался. - И не с миром. Я просто... хочу... в его комнату.
- Вверх по лестнице и до конца налево, - священник отошёл от лестницы, освобождая дорогу, и опустил глаза. - Я всё же сделаю чай.
Комната Норберта всегда запиралась. Больше, чем кто-либо из обитателей, он не любил вмешательств в его пространство, но Лео не помнил этих тяжёлых серебряных засовов на двери. На столе лежали рисунки, не изъятые при обыске - смятые и затем расправленные чьей-то заботливой рукой. Лео не узнал изображенных людей, их одежда была незнакомой, и говорили они о каком-то совсем другом мире - он едва разобрал почерк. Ковёр с мечами опустел, верхние крюки были вырваны с клочьями ткани. Шкатулка с крестами пропала.
Лео упал на кровать лицом в подушку, втянул носом запах (чистое, но не свежее бельё, пыль, одиночество) и разревелся, как дитя - в голос, сотрясаясь от рыданий, сжимаясь в калачик и стискивая простыни в пальцах. Он закутался в одеяло, спрятавшись в него с головой, хотя забитым носом невозможно было дышать, и плакал уже тихо, обессилено, когда в комнату вошёл Альберт. Поставив поднос с чаем и пирогом на пол, он помедлил, забрался на кровать рядом, и, ничего не говоря, обнял Лео вместе с одеялом.
- Ненавижу тебя, - пробубнил рыцарь гнусаво, и разозлился ещё больше от того, как смешно он звучал. - Ненавижу! Ненавижу!
- Прости, - дрожащим голосом ответил Берт, но не ослабил объятий. - Прости, я не хотел разлучать вас, я просто выбрал тот вариант будущего, где....
- Ненавижу! - Лео дёрнулся, выпутывая голову из одеяла, яростно шмыгнул носом - так, что уши заложило - и приподнялся на локте. - Будь ты проклят, ненавижу тебя!
Альберт не поднял на него глаз, прижав руки к груди в почти молитвенном жесте, и Лео почувствовал, как где-то внутри просыпается сочувствие и желание быть не одному в своём горе. Он сдёрнул одеяло, толкнул Берта в плечо, переворачивая на спину, и вцепился в горло, царапая голую кожу перчаткой.
- Убью тебя.
- Пожалуйста, не надо, - священник вцепился в его руку намертво, но вовсе не выглядел напуганным, не сопротивлялся и не отталкивал, хотя силы в нём бы хватило, пожалуй. - Не угрожай мне, я очень тебя прошу. Твой отец поклялся...
- Мой отец мёртв! - закричал Лео, вдавливая Берта в подушки, но тот продолжал лепетать, уже сбивчивей, и так же крепко стискивал его руку за запястье, второй еле заметно коснулся щеки, как будто приводя в чувство. - Да не трогай меня!
- ...защищать меня, и я не хочу, чтобы он защищал от тебя, чтобы поднял на тебя руку...
В какой-то момент священник не смог вздохнуть - поперхнувшись словами, он хрипло втянул воздух ртом, глаза его потемнели и тотчас наполнились ужасом.
- Мой отец мёртв, сучье отродье, - кричал ему в лицо Лео, торжествуя ужасу в глазах противника, не задумываясь, что на самом деле так напугало Берта. - Мёртв, тварь, и тебе плевать, если я сдохну - да ты порадуешься!
Альберт справился с паникой, но успел испугаться достаточно - и похолодел от мысли, что где-то там, далеко, в Гластхейме, его верный паладин почувствовал грозящую ему опасность и уже выдвинулся ему на помощь. Он сжал запястье Лео, пытаясь добыть себе хоть немного воздуха.
- ...он не простит, если я допущу, чтобы он убил тебя. Он никогда не простит...
Альберт еле дышал, выдавливая слова из пережатого горла. Лео смотрел ему в лицо, пытаясь снова разглядеть хоть след недавнего испуга. Но Берт просто плакал беззвучно: нос не покраснел, глаза не опухли - просто две мокрые полоски от уголков глаз к вискам и по щеке. Чёрт, ведь даже реветь у него получается лучше!
Он сжал пальцы крепче, почти ослепнув от ярости. Альберт смотрел на него с жалостью.
Я убью его.
И что мне останется тогда?
- Не вынуждай меня... заставлять вас пройти через это.
- Да ты совсем рехнулся! Бормочешь всякую ерунду, чёртов ублюдок, готов на всё, чтобы выжить!
Лео отшвырнул Берта от себя и вытер перчатку о подушку - брезгливо, демонстративно. Священник свернулся клубком, закашлявшись, прижал руку к шее, закрывая следы от пальцев. Зажатая между пластинками металла порезанная кожа кровоточила.
- Ты так хотел, чтобы он был только твоим, что даже убить его решил, лишь бы никому не достался? - выплюнул ему в спину Лео.
- Если бы я был таким чудовищем, ты был бы уже мёртв, - неожиданно спокойно произнес Альберт и поднялся с кровати, неловко оперевшись на подушку. Прокашлявшись, он вытер глаза и стянул резинку с тонкого хвостика. На воротнике с внутренней стороны остались несколько маленьких кровавых пятен.
- Что ты несёшь? - наконец очнулся Лео, садясь на край кровати. - Захочу - сверну тебе шею голыми руками. Даже меч пачкать не придётся.
- А мне не нужно касаться тебя, чтобы убить, - Альберт не обернулся, приглаживая волосы и снова собирая их. - У меня не должно быть ни братьев, ни сестёр. Ты, как бы тебя это не бесило, мой сводный брат. Я знал, что ты захочешь убить меня однажды.
Священник не смотрел на юного Коруану - обернулся к круглому окну. Сгустившиеся облака рассеивались. Его верный слуга остановился, возможно, уже совсем рядом.
Вспышка гнева прошла, и Лео чувствовал себя опустошённым, обманутым и... проигравшим. Берт шмыгнул носом и поправил рисунки на столе, положив так, чтобы они на них не падало солнце.
- Ты больной. - Наконец заговорил рыцарь. - Бредишь. Свёл человека в могилу и несёшь какой-то бред про убийства. Ты и есть убийца.
- Я выбрал будущее, в котором никто из тех, кто хочет жить, не умрёт. - Резко сказал Альберт, поджав губы. - В том числе и ты.
- Псих, - процедил сквозь зубы Лео и решительно направился к двери.